ПОСВЯЩЕНИЕ
ВОЗВЫШЕННЫМ ИСТОЧНИКАМ ОТКРОВЕНИЯ ЖИЗНИ И СМЕРТИ, ПЫЛИ КОЛОДЦЕВ,
РАВВИНАМ-ПОЭТАМ, КОТОРЫХ Я НАДЕЛИЛ МОИМИ СЛОВАМИ И ЧЬЕ ИМЯ ВЕКАМИ БЫЛО МОИМ,
САРЕ И ЮКЕЛЮ,
ТЕМ, НАКОНЕЦ, ЧЬИ ПУТИ, ЧЕРНИЛЬНЫЕ И КРОВАВЫЕ, ПЕРЕСЕКАЮТ СЛОВА И ЛЮДЕЙ.
А БЛИЖЕ – ТЕБЕ, НАМ, ТЕБЕ.
НА ПОРОГЕ КНИГИ
Отметь красной закладкой первую страницу книги, ибо рана невидима в начале своем.
Реб Альсе
1
"Сара, я дал тебе имя мое, и это путь без исхода". (Дневник Юкеля).
"Я кричу, Юкель, я кричу. Мы – невинность крика". (Дневник Сары).
2
– Что происходит за этой дверью?
– У книги осыпаются листья.
– О чем повествует книга?
– Об осознании крика.
– Но я видел, как входят раввины.
– Они приходят небольшими группами, чтобы поделиться размыш¬лениями избранных читателей.
– Они читали книгу?
– Они ее читают.
– Вмешиваются ли они до завершения ее, себе на радость?
– Они предчувствовали книгу. Они подготовились к встрече с ней.
– Знакомы ли они с действующими лицами?
– Они знают наших мучеников.
– Где находится книга?
– В книге.
– Кто ты?
– Страж дома.
– Откуда ты пришел?
– Я скитался.
– Юкель – твой друг?
– Я похож на Юкеля.
– Что тебе суждено?
– Открыть книгу.
– Ты в книге?
– Место мое на пороге.
– Что ты пытался узнать?
– Иногда я останавливаюсь на пути к источникам и вопрошаю знаки, мир моих предков.
– Ты всматриваешься в обретенные вновь слова?
– Да. В ночь и утро моих слогов.
– Ты блуждаешь.
– Вот уже две тысячи лет, как я иду.
– Я едва за тобой поспеваю.
– Я сам не раз пытался остановиться.
– Это повесть?
– Мою историю столько раз рассказывали.
– Что это за история?
– Наша в той мере, в какой она отсутствует.
– Я плохо тебя понимаю.
– Слова меня разрывают на части.
– Где ты?
– В словах.
– В чем твоя истина?
– В том, что терзает меня.
– А твое спасение?
– В забвении моих слов.
– Мне можно войти? Уже темно.
– В каждом, слове горит фитиль.
– Мне можно войти? Душу мою окутывает тьма.
– Вокруг меня тоже темно.
– Чем можешь ты помочь мне?
– Твое счастье в тебе самом.
– Писание, на себе самом замыкающееся, не больше, чем проявле¬ние презрения.
– Человек – это запись связи и места.
– Я ненавижу сказанное, где меня уже нет.
– Ты меняешь будущее, как только оно найдет выражение. У тебя остаешься ты сам, без тебя.
– Ты сталкиваешь меня со мной же. Я никогда не выйду победи¬телем из этой битвы.
– Поражение – это цена, на которую мы соглашаемся.
– Ты – еврей и говоришь, как еврей.
– Четыре буквы, образующие имя моего происхождения, это твои четыре пальца. У тебя еще есть большой, чтобы раздавать меня.
– Ты – еврей и говоришь, как еврей. Но мне холодно, уже темно. Позволь мне войти в дом.
– На моем столе горит лампа, и дом в книге.
– Наконец, я буду жить в доме.
– Ты пойдешь вслед за книгой, каждая страница которой – про¬пасть, там лучится крыло с именем.
3
"Ни в море нет ступеней, ни в страдании степеней". Реб Юре.
"Вырванная из сна словами Вселенная для каждой эпохи книги – заря, меняющая очертания того, что выходит на поверхность". Реб Таль.
"Видеть – значит пройти сквозь зеркала. В конце – ночь последнего светила". Реб Элар.
"Есть книга Бога, которой Бог сам себя вопрошает, и есть книга человека, что под стать книге Бога". Реб Рида.
"Чтоб осознать столетие, довольно минуты". Реб Келат.
"Моей книге семь дней и ночей, умноженных на столько лет, сколько Вселенной понадобилось, чтобы от нее отделиться". Реб Алум.
"Возраст книги равен возрасту воды и огня". Реб Рафан.
4
("Это еврей, – сказал Реб Тольба. – Он прислонился к стене и смотрит, как мимо плывут облака."
"Еврею облака ни к чему, – ответил Реб Жале. – Он считает шаги, отделяющие его от собственной жизни").
И ТЫ БУДЕШЬ В КНИГЕ
«Дитя, когда впервые написал я имя свое, я понял, что начал книгу».
Реб Штейн
1
(«Что такое свет? – Спросил у Реба Аббани один из его учеников.
– В книге, – ответил реб Аббани, – есть большие белые сады, о которых ты и не подозреваешь. В них парами бродят слова. Все, кроме одного, и слово это – имя Господа. Свет – в порывах их любовных желаний.
Подумай, как прекрасен подвиг рассказчика, приведшего их из далекого далека нашим глазам на радость”.
И Реб Хати сказал: «Страницы книги – это двери, в которые входят слова, гонимые нетерпеньем собраться и вновь обрести прозрачность свою, когда они пройдут книгу до конца.
Память слов зафиксирована чернилами на бумаге. –
Свет – в отсутствии их, читаемом тобой»).
В час, когда глаза людей обращены к небу, когда знание захватывает лучшую, самую плодотворную долю воображения – все тайны Вселенной превращаются в огненные почки, которым вскоре предстоит распуститься – знаю ли я, в изгнании моем, что толкнуло меня назад, сквозь слезы и время, к источникам пустыни, к которым отважились пойти мои предки? На пороге открытой страницы, видимо, нет ничего: кроме вновь найденной раны народа, восходящего к книге, в порядке и беспорядке которой сокрыты дороги страдания; ничего кроме этой воли, прошлое и непрерывность которой сплетаются с прошедшим и преемственностью писания.
Слово связано со словом – никогда с человеком, — а еврей – со своим еврейским миром. Слово несет груз каждой буквы своей, а еврей с самой первой зари тяжесть собственного образа.
Вода определяет границы оазиса. Между деревьями пролегает вся жажда земли.
– Я – слово, сказал однажды Реб Йошуа раввину, шедшему ему навстречу, – а ты утверждаешь, что можешь узнать меня по лицу моему. – Его возмущала мысль, что вдохновенного человека можно опознать по его чертам.
Город в ночи – это витрина, из которой вынули все бывшие в ней предметы.
Мне достаточно было увидеть несколько надписей на стене, чтобы дремавшие в руках мои воспоминания схватились за мое перо. И чтобы пальцы стали приказывать зрению.
Роман о Саре и Юкеле, проступающий сквозь диалоги и размышления, приписываемые воображаемым раввинам, — это повесть о любви, загубленной людьми и словами. Мера ее – мера книги. В ней горечь и настойчивость блуждающего вопрошания.
(«Душа – это мгновение света, которое может взорвать первое же слово; итак, мы похожи на Вселенную с кожей, усыпанной тысячью наших звезд, различаемых по силе их излучении точно так, как одну звезду узнают по ясности ее откровений». Реб Аоер.
«Расстояние – это свет до тех пор, пока ты думаешь, что границ не существует. Итак, мы расстояние.» Реб Мизрах).
2
Они собрались вокруг него, как раввины вокруг лампы после захода солнца.
– А! – сказал Реб Амон, – когда я возвращаюсь к моей лампе, я весь превращаюсь в слух, ибо ее знание изваяло мое.
И Юкель сказал: «Он шел вслед за мной по мостовым Парижа и знал наизусть мою повесть.
Он последовал за мной в мое прошлое, сотканное из тени и света, в мои смутные мысли и в небытие моего будущего.
Иногда он присваивал себе мое имя;
но я не этот человек,
ибо человек этот пишет,
а писатель – никто»;
(Переулок – тупик – смог бы пройти весь город из конца в конец, если бы ему не помешали. Путь его преградила стена. А за этой стеной стоят высокие дома, одетые временем в траур. Он бился в каменном прямоугольнике, как книга в своих чернильных и бумажных пределах, под обветшавшей обложкой.
Для писателя в открытии произведения, которое он напишет, есть что-то от чуда и раны; что-то от чуда раны.
Мне казалось, что я бродил веками между жизнью и смертью – жизнью и смертью моего племени – чтобы придти к этому рождающемуся месту.
Я предоставлял словам самим располагаться в моей книге и водил вслед за ними пальцем. Они продвигались вперед, пара за парой, а иногда по пять или десять. Я не нарушал эффективный порядок вхождения их в меня; ибо я уже знал, что давно несу в себе эту книгу.
Вдали от порта корабль становится больше. По мере того, как я выходил в открытое море, моя книга становилась единственным в мире местом, в котором пересекаются и зовут нас все дороги; но меня пронизывал крик, и на этом крике построено было страдание, плывущее по всем океанам).
3
«Ты мечтаешь о месте в книге и тотчас же становишься словом, которым делятся глаза и губы». Реб Сени.
«Знаки и морщины — это вопросы и ответы одних и тех же чернил». ( «Я строю мой дом”)
«Ты сделал выбор, — сказал Реб Элода, — и вот теперь ты отдан на милость собственного выбора.
Но выбрал ли ты быть евреем?»
А Реб Идле говорил:» В чем разница между тем, чтобы сделать выбор, и тем, чтобы оказаться выбранным, если не можем мы не подчиниться выбору?»
«Ты молчишь — я был. Ты говоришь: я есть». Реб Молин.
4
(Если бы у моря не было волн, чтобы вырвать его и вернуть морю; если бы у моря было слишком много волн, но недостаточно, чтобы затопить горизонт; а только-только чтобы растревожить землю; если бы у моря не было ушей, чтобы слышать море, не было глаз, чтобы навечно стать взглядом моря; если бы у моря не было ни соли, ни пены, оно стало бы серым морем смерти в сердце солнца, отрезанного от своих корней; оно было бы умирающим морем среди отсеченных ветвей солнца; оно было бы заминированным морем, взрыв которого стал бы угрозой миру, с его слоновьей памятью. А плоды. Что стало бы с плодами? А люди. Что стало бы с людьми?)
5
(«Если мы были созданы для того, чтобы выносить одни и те же страдания, быть обреченными на одну и ту же заранее задуманную смерть, то почему же были нам даны разные губы, почему разные глаза и голос, разные душа и язык?” Реб Мидраш).
Быть в книге. Присутствовать в книге вопросов, быть частью ее, нести ответственность за слово, предложение, строфу или главу.
Иметь право объявить: «Я — в книге. Книга – мой мир, мой край, мой кров и моя тайна. Книга – дыхание мое и отдохновение».
Я встаю с перевернутой страницей, я ложусь с уложенной страницей. Иметь право ответить: «Я из племени слов, из которых строят жилища», зная отлично, что и этот ответ — лишь новый вопрос, что жилище всегда под угрозой.
Я буду говорить о книге и будить вопросы.
Если Бог существует, то это потому, что Он в книге; если есть мудрецы, святые и пророки, если есть ученые и поэты, человек и насекомое, то это потому, что в книге можно встретить их имена. Мир существует потому, что существует книга, ибо существовать – значит расти вместе со своим именем.
Книга – творение книги. Она – солнце, порождающее море, она – море, дарующее землю, она – земля, что ваяет человека; иначе солнце, море, земля и человек были бы беспредметным источником света, волнующейся водой, не знающей ни ухода, ни возврата, обилием ничего не значащих песков, ожиданием плоти и духа в отчуждении, бет соответствия, без двойников, без противоположностей.
Глаголом вечность считает мгновение.
Книга множит книгу.
Юкель, тебе всегда было не по себе, ты всегда был не здесь, а где-то шаг, до или после себя, подобно зиме в отношении осени, подобно лету в отношении весны; в прошлом или будущем, подобно слогам, переход которых от ночи ко дню столь молниеносен, что сливается с движением пера.
Для тебя, настоящее – слишком быстрый и потому неуловимый переход. От пробега пера остается слово со своими ветвями и зелеными или уже пожелтевшими листьями, слово, брошенное в будущее, чтобы его выразить.
Ты читаешь будущее, ты даешь его прочесть другим, а вчера тебя не было и завтра тебя не будет.
И все же ты пытался вписать себя в настоящее, стать тем единственным мгновением, когда перо владеет словом, которому суждено жить.
Ты пытался.
Ты не можешь сказать, чего желают шаги твои, куда они влекут тебя. Нельзя наверно знать, где начинается и где кончается драма; и все же она начинается в некоем месте, и кончается где-то, в другом, точном месте; в некий час, в некий день.
Юкель, ты прошел сквозь сон и время. Для тех, кто видят тебя – но они тебя не видят – я вижу тебя, ты образ, идущий в тумане.
Кем был ты, Юкель?
Кто ты, Юкель?
Кем будешь ты?
«Ты» – это иногда «Я».
Я говорю «Я», но я не «Я”. «Я» это ты, и ты умрешь. Тебя уж нет. Отныне я буду один.
(Приходилось ли вам видеть слепые ноги; слепые руки и шею? Приходилось ли вам видеть слепые губы? Они слепы у того, кто прогуливается в этот вечер, в этот последний вечер, на исходе жизни.
Стал ли я, Юкель, недостающим тебе взглядом; взглядом твоей ступни на каменной плите, твоих рук в объятии, твоей шеи в жажде; взглядом твоих губ в поцелуе и речи?
«Я» – это ты. Ты умрешь, и я буду один.)
Ты идешь к смерти, к той смерти, что пощадила тебя для того, чтобы ты к ней пошел по собственной воле. Ты ступаешь по всем смертям – твоим и племени твоего, по темному смыслу и бессмысленности всех этих смертей.
И я тот, кто тебя заставляет идти; я – сеятель твоих шагов.
Я тот, кто думает, кто говорит за тебя; кто ищет и отбивает ритм; ибо я – письмо, а ты – рана.
Предал ли я тебя, Юкель?
Я наверно предал тебя.
Я удержал, между землей и небом, лишь детский взлет твоей боли. Ты – один из колосьев общего крика, золотимого солнцем.
Я назвал твоим именем и именем Сары этот упорный крик, этот слившийся с твоим дыханием крик, более древний, чем все мы, этот извечный крик, более древний, чем семя.
Прости меня, Юкель. Я подменил моими сроки твоего вдохновения. Ты угасшее слово, окруженное ложью рассказов; слово, подобное светилу, поглощенному другими звездами. Вечером будут видны только мои звезды с их горячим, с их чудесным мерцанием; но видны они будут лишь в тот короткий миг, когда ты исчезаешь. Вернувшись, ты вновь безмолвно занимаешь место свое.
Как мог бы ты высказать свои чувства, ты, раскрывающий рот только для того, чтобы продолжить крик? Где взял бы ты желание, где нашел бы терпение объяснить поступки свои, ты, не ведающий ни желания, ни терпения?
Кто ты, Сара, в весне Юкеля?
(Там, где кровь земли круглей, чем земля, где, чтобы прикрыть ее, зори ткут льняную ткань, там, где она находится,
где она беспрестанно сочится, капля по капле из пальцев ног, кто знает, как выглядит женщина, которую вытащили из воды,
которую избавили от жизни простой ее рук, от ликования лезвий волн?
Они резали ее на куски, и она жертва их синевы).
Кто ты, Юкель, в весне Сары?
(Да разве человек спрашивает у своей тени, что сталось с нею в ночи, или у ночи о ее тени?)
Ты был ночь, и к ночи бредешь ты. Она нужна тебе, ибо ты изведал нежность, свежесть ее ладоней на взгляде твоем. День был для тебя сплошным страданием; ночь – отдохновением. И все же, тебе снится свет, поля.
– Правда ли, – спросил однажды простодушный Маймун у Реба Нати, – что я был рожден с первым человеком?
– Ты был рожден с первым божественным обетом, – отвечал ему Реб Нати, – и обет этот в том, чтобы ты стал человеком.
Правда ли, – снова спросил у Реба Нати простодушный Маймун, – что любить Бога – значит любить людей?
– Любить Бога, – ответил ему Реб Нати, – значит научиться у него любить людей, как любит их Он. Бог – это тихий фитиль, который станет для тебя светом, ибо за стеклом он ждет пламенного деяния, которое превратит его в твой светильник.
– Если это так, я потерял моего Бога, – простонал простодушный Маймун, ибо я не люблю людей, убивших отца моего, и, с тех пор, я живу во мраке.
Кто ты, Сара, в зиме Юкеля?
(Загнанная лань, в асфальтовых и свинцовых дебрях, по которыми бреду в этот вечер; лань, которую захватили живой, чтобы сжечь. Ты ускользнула от огня людей, но не от собственного огня. Уведенная из своей страны охотниками, выдавшими тебя укрывателям твоей украденной свободы, палачам твоих легких шагов и протянутых рук. Сара, белая, как стена, к которой ты пригвождена надписями, как море, ставшее словами любви, к которому ты идешь, Сара— блуждание).
Кто ты, Юкель, в зиме Сары?
Ты спутник мой в невидимом терновом венце. Ты не герой и не совсем гражданин. Избегаемый подобными тебе. Я сопровождал тебя по твоим школьным тетрадям, где твоя судьба начертана была карандашом, по твоим тетрадям взрослого человека, ставшими неразборчивыми из-за злоупотребления резинкой.
Я снова и снова повторял одну за другой все непрочитанные мною фразы. – Но написал ли ты их, произнес ли, подумал ли их?
Я пролил чернила в угаданное тело каждой буквы, чтоб она жила и умирала от собственных жизненных соков, твоих, Юкель, в книге, и в преддверии к ней, и в том, что скрывает она,
«Те, кто не верит в книгу, – говорил Реб Гандур, – утратили веру в человека и в царство человечье».
Существует ли, брат мой, слово, более внимательное и мечтательное, более жалкое и зависимое, чем то, которое ты воплощаешь?
6
«Мы связаны с существами и вещами столь хрупкими узами, что они часто рвутся неведомо для нас».
«Дыхание, взгляд, знак и даже, порой, доверие тени; такова беглая картина первичной природы наших отношении».
«Если наши узы вечны, значит они божественны».
«Ты пытаешься освободиться через письмо. Какая ошибка! Каждое слово – завеса, приподнятая над новыми узами». Реб Лека.
«Я тебя называю. Ты был». Реб Вита.
«Ты носишь имя, которого не просил. И ты всю свою жизнь – жертва этого имени. Но когда, в какое мгновение начинаешь ты это осознавать?
Если имя твое из одной лишь буквы, ты на пороге имени твоего. Если имя твое из двух букв, две двери открывают имя твое.
Если имя твое из трех букв, три мачты уносят имя твое.
Если имя твое из четырех букв, четыре горизонта затопляют имя твое.
Если имя твое из пяти букв, пять книг обрывают лепестки имени твоего.
Если имя твое из шести букв, шесть мудрецов толкуют имя твое. Если имя твое из семи букв, семь ветвей сжигают имя твое).
Лик твой пустота.
«Буквы имени твоего, дитя, так отдалены одна от другой, что ты – костер в звездной ночи.
Когда наступит час, ты испытаешь меру имени своего, отчаяние
небытия, на которое ты откликаешься». Реб Амиель.
Путь твой – пустота.
«Вступая во владение именем твоим, ты получаешь в собственность весь алфавит; однако, ты вскоре ты станешь рабом своих богатств». Реб Тери.
«Ты принимаешь на себя грех книги». Реб Леви.
7
Комментарии раввинов Аба, Тена, Зама, Элара, Дабера, Элати и дальнейшие речи Юкеля
«Не пренебрегай отзвуками, ибо ими ты жив». Реб Прато.
Комментарий Реба Аба:
«Жизни писателя придает смысл то, что он излагает и пишет и что может быть передано из поколения в поколение.
То, что сохраняется в памяти, сводится иногда к одной фразе, к одному стиху.
В этом истина.
Но какая истина?
Если одна фраза, один стих переживают все произведение, то не автор, а читатель даровал им это исключительное счастье.
Если одна фраза, один стих переживают все произведение, то не автор, а читатель даровал им это исключительное счастье.
В этом ложь.
Писатель стушевывается перед своим творением, и творение его – должник читателя.
Таким образом, истина – во времени – это тот абсурдный и плодотворный поиск лжи, за который мы платим нашими слезами и нашей кровью.»
("Тебе, думающему, что я существую,
как сказать то, что я знаю,
словами, столь многозначными;
словами, которые, подобно мне, меняются,
когда на них смотрят,
словами с незнакомым голосом?
Как сказать,
что меня нет,
но, что в каждом слове
я вижу себя,
я слышу себя, –
я себя понимаю,
как сказать тебе,
чья возвращенная
реальность,
реальность, – света,
сквозь который мир
осознает мир, губя тебя,
тебя, откликающегося
на заимствованное
имя?
Как показать, что я создаю
вне себя
листок за листком,
на которых все следы моего присутствия
стерты сомнением?
Пред кем предстали эти образы,
которые я дарю?
Последним требую я положенное мне.
Как доказать невиновность мою,
когда орел вылетел из рук моих,
чтобы завоевать небо,
объявшее меня?
На пределе сил
я умираю от гордости.
То, чего я жду, – все дальше и дальше.
Как сделать тебя участником
моего блуждания,
если оно признание и одиночества,
и пути моего?)
Комментарий Реба Тена:
«У пути моего были свои великие мгновения, борения, волнения.
У пути моего были свои вершины и мертвая зыбь, свои песни и свои небеса.
У моего пути или у твоего».
("Мне неведомо,
учили ли тебя тому,
что земля кругла,
как жажда,
что в волнении
влюбленных душ,
при приближении света,
язык поэтов,
язык колодцев и веков
стал сух,
шершав и сух,
он столько служил
служил и отслужил, -
он так долго подвергался действию воздуха
шума
собственных слов,
что затвердел,
стал золотистым
и теперь крошится.
Так приходят на смену дороге,
так предвещают дороги,
камни, пепел на разбросанных камнях.
Книга
возникает из крика
принесенных в жертву лепестков,
пожара пророческой розы,
Дым.
Дым
для того, кто ничего не видит,
для того, кто вдыхает лишь запах
зари
и смерти.
Но в порядке вершин,
но в порядке руин
ликование свадеб).
Комментарий Реба Зама:
«Мы входим в ночь, как нить в иглу, сквозь отверстие – счастливое или кровавое –
сквозь самую лучистую прорезь.
Будучи иглой и нитью, мы входим в ночь, как в себя самих.
Комментарий Реба Элара:
От слова до слова –
пустота, возможная, вдали,
неотразимая.
Сон – задаток; первый, малый задаток.
Путь можно вновь начертать в памяти или в жилах.
Дорогу можно прорыть в глазах людских.
Ребенок – властелин дорог.
Спуститься; растаять, раствориться в падении, в забвении – падении вещей и существ; в весомости, что обрела свой вес, чтоб умереть».
Юкель, сколько страниц жизни, сколько страниц смерти отделяют тебя от тебя самого,
от книги, при расставании с книгой.
И Юкель говорит:
Я ищу тебя.
Мир, в котором ищу я тебя – бездревесный.
Одни лишь пустые улицы, нагие улицы.
Мир, в котором ищу я тебя, открыт другим
безымянным мирам,
мир, где нет тебя, где я ищу тебя.
Там шаги твои,
шаги твои, за которыми я иду, которых я жду.
Я шел медленным путем твоих шагов, лишенных тени, не зная сам, кто я, не зная, куда иду.
Наступит день, ты будешь здесь, тут или там,
день, такой же, как все, когда ты здесь.
Это будет, быть может, завтра.
Я шел к тебе другими дорогами горькими, где соль соль разбивала.
Я шел к тебе в другие часы, другими берегами.
Ночь – рука для того, кто идет вслед за ночью.
Ночью все дороги обрываются.
Та ночь, когда взял я руку твою, когда мы были одни, была неизбежна.
Та ночь была неизбежна, как неизбежна была та дорога.
В мире, где ищу я тебя, ты – трава и чугун.
Ты затерявшийся крик, в котором я заблудился.
Но ты и там, где ничто не бодрствует больше, – забвение в зеркальном пепле».
Комментарий Реба Дабера:
«Дорога, по которой я приближаюсь к тебе, – надежна, даже, когда она выходит к океанам».
«Как узнать, пишу ли я прозой, или стихами, – заметил Реб Элати, – я – ритм».
И сказал он еще: «Без ритма вы не увидите каждое утро солнца.
Не сможете.
Ритм – внутри; это ритм рока.
Как ни старайтесь, вы не сможете идти ни быстрее, ни тише”.
Вы можете двигаться только согласно вашей крови, вашему духу, вашему сердцу.
Согласно.
Вы не сможете опоздать или придти раньше.»
Можно ли представить себе луну, приходящую на смену луне?
Я шел к Богу, ибо Бог был моей судьбой.
Я шел к Божественному слову, ибо Божественное слово было моей судьбой.
Я шел к слову,
чтобы оно стало моим деянием. Я шел, я иду».
ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО: Лилит Жданко-Френкель
:
ДВОЕТОЧИЕ: 