⁂ K. A. сталь кузнечика в мандибулах реки на берегу паук как символ утра не тронется над ним изогнутая ветром леска не дрогнет мост под ним не дрогнут дети их взгляды в нечаянно вращающей круги на винт похожей тени антрацита целебные растения готовятся к зиме и подтекают горьким соком к разодранной земле подобно голосу встречающих весну сосулек и стёртый снегом и ночами валун кипит под тяжестью синички она пытается склевать с оставленной слепым монеты герб или хотя бы год но что-то вроде наших рук с такими мягкими ладонями её нежнейший пух заставило забиться подобно соку в корнях что наконец срослись в присутствии цветения лучины
⁂ (на здоровье любимой) Ⅰ губной гармоники молчание в снегах прервать позёмкой тёплых новостей и угощать тритона бесценными дарами из сада гильгамеша украденными на третью ночь после потопа а на развёртке речных трав гадать
Ⅱ залить аквариум флоэмами воды вспорхнувшими тёмными перьями лиственниц за тёмной изгородью то ли цистерн то ли словарей где толь подобна пергаменту в геммах маргиналий сплетённых из чернил или графита где уцелела лишь цельнолитая пустота
Ⅲ а на развёртке вечных трав стелить как бисер кальку пробужденья раскладывать таро пускать по картам паука способного связать баварские слова с течением реки никак не замерзающей в которой перья рыб и чешуя камней нам представляются возможными и вулканические слёзы клубящиеся стогом в которой то ли воды густотой своей уходят в ричеркар то ли тень вся та вода и мрамор набережной тропит свет когда к тебе я прижимаюсь и он же грустно из своего супрематизма вылезает и оборачивается эскулапом когда даже асмодей роняет слёзы пытаясь когти переплести в пиры кресты и хоры
Ⅳ и ветер с лопухами снега прогоняет нетронутые оторопью слёз и голосом печали
Ⅴ и все слова уподобились паззлу на погнутом ночным морозом блеске реверса окна в котором зеркало блестит и всё спокойно
Ⅵ где снова поднимаются ладони к уцелевшим хорам
⁂ Eināram Pelšam молнии точки кружеву лёгких подобны молча строчки кружатся в лёгком хиазме кончики конды к зиме прилёгшие подробно прочную парчу корней охватив разложенной кафизмой тела разбирают изотеры прозопологии
ЭНКОМИЙ. ДЕРЕВУ ЗА ОКНОМ K. A.
да да именно так а может ещё нежнее еле касаясь еле водя и не дыша прикасаться легче чем говорить с любимой в мыслях даже о самом простом легче ветра а говорят к водной глади он прикасается легче любой водомерки но способен так возмутить что очи её блеснут как от вина и зубы блеснут белые точно от молока и бросит от берега лодку со стариком и дрожащими душами взметнёт к тучам и потопит и умерших
больше некому и не на чем будет переправлять на другой берег где теперь внуки твои харон водить осторожно веслом
по пустынной и незнакомой глади воды гляди как крачки разбирают что-то всплывшее с тиной оно качается повёрнутое спиной к тучам
солнцу давно уже ничего не видно ноты леса и те забились под нотный стан превращаются в уголь вспоминать то выражение невольно и соглашаться и добавлять имя по воде горящей струйкой масла трезубцем писано оттого
небо тяжёлое тёмное скоро прольётся но пока этого не случилось устранив все источники звуков шумы словно люди ты знаешь бродят у одра словно ты болен
от них отклонившись от них отключившись водить ладонью по стенам по полу оставляя как руны как глоссы пыльцу отпечатки пальцев
стирающие пыль память и тишину её же и продолжающую
как много здесь возможных вариантов придётся со временем использовать все
потолок тоже крашен его не достать но это не значит того что отпечатки не достанут его но это вовсе не значит того что отпечатки не как клетки что будучи брошенными как якорь так и остаются обрастая как кораллы полипами готикой новых что
так образуется полный сказок и чудес культурный слой затем остров на нём аборигены потом они умирают татуировки их переходят бабочкам
и мы приплываем спустя много лет и остаёмся на нём просто жить ты знаешь отпечатки погнутся отпечатки принесут плоды почкуются новые уже ничьи но без мутаций и прочих вольностей точно мокрицы ползут к потолку сетью готического свода заполняя пространство видимое колонизацию остановить
невозможно продолжать сосредоточенно ничего не говоря никого не впуская но как относительно всё просто не воспринимая но и входить-то некому
но не впускать в образующийся мир так всё
чётко точно красиво кроме мыслей до того как они пропадают на время заперто и пусто теперь тут якобы так пусто воздух разряжён раздражён будто герметичней только книги вынесенные с мебелью за скобки только светом и брезжащей от мыслей и разрушительной влаги дыханья белой краской теперь полна комната медлит дышит мыслит и нет ейтак хорошо теперь когда её никто не гладит гладит себя и всё что следовало принять переварила настал покой
какая же белая краска облака лишь белее и тело лесистраты помнит оно что о нём говорят из тёмного средневековья зубы сравнивают с чесноком
сердце с жёлудем
стоявшая над морем гора открывшаяся взору поэтому сжиматься сжиматься в цикаду закончив наслаждаться приятным зудом в теле от чистых как вакуум мыслей
сжиматься сжиматься и вылетать вылетать в чистый мир большой яркий и хорошо очерченный в нём точно наберётся лин найти найти одну да лин точно можно будет читать ночами аккадскую
любовную лирику метафоры скрывая пепельными фигурами утопая в золоте её мягких ладоней стрекоча ей и сравнивая этот звук особенно когда болит голова с мельканием пыльцы на свету у камина у окон и просто между стволами огромных деревьев дубов ветви их мандибулы
гаечные ключи какими удерживаю внимание при переводе стихов из синевы почерка в строгий times new roman
да именно лететь будучи маленьким и оставаться во всём как ци когда была когда о ней помнили
оставаться во всём и нигде и всё вбирать в себя и ничего не оставлять
продолжать стремиться продолжать будучи светом сжиматься со всем в свет сиречь мир
быть полностью в нём им
снова увидев туннель в здании построенном в духе национального романтизма сочинять сочинять да в нашей трёхкомнатной должны быть такие готические туннели пусть соединяют три эти комнаты пусть стены их книгами будут забиты и перед
сном буду в твоём дневнике напоминать о нервюрном своде из костей это не сон о трёх нефах в каждом коридоре
о том что в большом зале стоит которую не хотела принимать как кутубова колонна
кость пусть вся динозавровая готика и прочие примешавшиеся стили блики того
света но этот столб-устой этот пучок
колонн будучи более чем настоящим доже больше чем портрет джойса
является доказательством реальности хоть и когда-то приснившейся лучше знаешь как об этом мне сказать
быть полностью готовым как через дырочку в дождинке в своде в предложении незабитую камушком скобок дырочку в сите просочиться к созвездиям
основная часть корпуса всё же на русском. но есть и другого рода тексты. часто – макаронизмы. к русскому добавляются другие. латышский, английский ꝛc. смешение кодов происходит свободно. английский, немецкий, греческий и прочие – более окказиональны.
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
латышский учил с детства. русский появился в жизни раньше.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
лет 5 (6?) назад начал писать. из-за невозможности не-писать?
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
другие языки использую при необходимости. русский и латышский не разделяю. одна единица. остальные – другая. часто думаю, читаю, общаюсь ꝛc по-латышски.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
разные причины перехода. каждый текст требует чего-то другого. пишу много. ситуация, звук, память, разговор-до-текста диктует язык текста.
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?
при переходе с русского на латышский или любой другой ничего не меняется. любой кунштюк (палиндром, листовертень, …) может выйти на русском. может и на другом. по крайней мере до сего дня было так. может, не всегда есть уверенность. но всегда есть корректор.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
нет.
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
в моём случае на этот вопрос ответить не могу.
9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
если правильно понял вопрос: свои тексты с «языка» на «язык» не перевожу. некоторые стихи могу перевести в случае если перевода требует другой текст.
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
да.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
нет. у этих авторов нахожу (меня вдохновляет) другое. например – диалоги с Петерисом Цедриньшем (Pēteris Cedriņš) вдохновляют больше его языкового опыта. но может (подумав) – Хью Макдиармид (Hugh MacDiarmid)?
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Стараюсь использовать всё, что предлагает язык(и). если чего-то нет ни в одном (какая-то эмоция, фактовместительность и т.д.) использую язык-как-таковой – всегда можно создать что-то новое. При таком материале.
***** 20… .. Aizveru acis un vērīgāk skatos. Domas atkārtojas. Idejas atgriežas pēc otrā aicinājuma. Savu jūtu viltojumu var ieraudzīt paskatoties trešo reizi. Tad šis neizbēgamais kritiens no tumsas uz gaismu kļūst redzams. Tad šis kritiens kļūst jūtams. Kritiens kļūst taustāms. Kritiens lēnāks kļūst, bet pavisam neapstājas, kad mēģinu domas tvert, noturēt idejas un jūtas vairot. Atveru acis un šajā lidojumā bezgalīgi redzu Sevi it visur, arī Tevī. Redzu sevi it visur. Arī patiesi Tevī. Tevī paties.
I close my eyes and look more carefully. Thoughts are repeating. Ideas return after the second call. Counterfeit feelings can be seen by looking at the third time. Then this inevitable fall from dark to light becomes visible. Then this fall is felt. This fall becomes tangible. The fall becomes slower, but does not stop when we try to capture thoughts, keep ideas and increase feelings. I open eyes and (in this endless flight) I see myself everywhere, also in thee. In thee indeed.
****** 2018.06. Plecu pie pleca ar brīvības ēnu Tu dodies bezgalīgajā, pārpildītajā ceļā, Neapcerot, bez raizēm. Tajā nav sāpju lai saltu, tukšajā brīvības ēnas ugunī. Nesalstot mēs saucam abi Klusuma suņus raut trokšņu drānas. Tā Gaisma var kļūt kaila. Kamēr neieraudzīšu kurš raud, Kas meklē elli liekot man noticēt, Ka es palieku bez paradīzes, Nepārstāšu es žēlot šo sapni, Kurā man jāierauga atkal un atkal, Šeit ēnā un šeit brīvībā Neviens nemirst.
Бок о бок с тенью души Ты умиляешь безбрежную переполненную дорогу, не созерцая, не сомневаясь. В этом нет боли, чтобы мёрзнуть в пустом огне тени свободы. Не замерзая призываем мы оба собак тишины срывать одежду шумов, так свет может стать голым. Пока не увижу, кто плачет, кто ищет ад, заставляя меня поверить, что я остаюсь без рая, не перестану жалеть этот сон, в котором я должен увидеть снова и снова что тут в тени и здесь в свободе никто не умирает.
******* Aizmirstās dziesmas slepenais pieskāriens modina varoņu ēnas, 2019.04. Paslēpes spēlē varoņu bērni, kā Dievi rotaļājas, Paradīzes gruvešos.
Пробуждают тени героев тайные прикосновения забытых песен, В прятки играют дети героев, как боги играют, в обломках Рая. Тайное прикосновение забытой песни пробуждает героя тени. Скрыты игры детей героев, как боги скрываются в руинах рая. Игры в прятки дети героев , как боги играют, с райской тварью. Падает свет покрывая руины тенью рая. Осторожно при встрече с героем тени, это райская тварь.
Пользуюсь латышским, русским и английским языками.
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Русский и английский выучены, но в раннем детстве.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
Баловался и хулиганил в подростковом возрасте, но это действительно была анти-литература ради забавы, не достойная никакого запоминания. Но серьёзное изучение восточной мудрости вообще и Упанишад в частности заставило задумываться над драмой языкового расщепления современного человека.
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Побуждает определённо особый характер смыслового озвучения, который не переносится/не переводится.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
Выбор определяет пульсирующий ритм какой-то там идеи, частота (Frequency) вибрации смысла. Крайне неубедительными нахожу объяснения причин разрушения Вавилонской башни. Иногда как бы слышу песни строителей Вавилонской башни, речи тех воинов и шёпот влюблённых.
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?
Я не другой, я тот же, но происходит чуткая смена «молекулярной композиции» языковой среды. Как бы перехожу в иное измерение с другой гравитационной силой и другим составом химической среды.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
Это постоянно испытывается.
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
Да, очень меняется.
9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
Перевожу часто.
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Нет, но очень хочется этого.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
T.S. Eliot — The Waste Land.
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
(Глава из романа «Билеты в кассе», не вошедшая в русскую версию, в авторском переводе с иврита)
О.П. «РЕЧПОРТ»
В окрестностях О.П. «Речпорт» первопроходцев застигла жутчайшая снежная буря. Железнодорожные пути были мгновенно погребены под толстой пуховой периной, и поезд, вскоре забывшийся в густой простокваше тяжелой зимней спячки, будто сомнамбула, самостоятельно сошел с рельсов и превратился в ледоход, на сей раз отнюдь не в переносном смысле. Как именно это произошло, никто, не исключая командование, не понял.
ФИГАРМОНИЧЕСКИЙ ОРКЕСТР ИМЕНИ ЖЕННИ МАРКС
Но политрук сделал вид, что всё путем и ставка контролирует ситуацию. Он долго шептался с комбатом, который затем выстроил всех на занесенной снегом палубе и обратился к новоиспеченным речным волкам с такими словами: — Ну что, ребята… плывем. То, что было сказкой, стало былью. Слышите: двигатель пашет, лед тронулся. Вот и метель стихла, и на горизонте наблюдается северное сияние… если поднапрячь воображение, естественно. Может быть, такидо устья Ини доберемся… Что ты мне Де Фюнеса корчишь, Гриша? Я и без тебя знаю, что наше дело правое, враг будет разбит и обеды будут за нами, так сказать… Ну, ребята, теперь о самом главном: мы получили новый приказ из сказки… пардон, из ставки… Значит, придется прервать зимнюю спячку и продемонстрировать всему миру, что у нас есть достойный ответ на злобные происки… этих… ну, вы, конечно, знаете, о ком речь. Сейчас Катюша выдаст вам, согласно приказу, струнные, духовые и ударные инструменты, и мы попытаемся, то есть, постараемся исполнить под открытым небом Героическую симфонию Бетховена, опус пятьдесят пять, короче, приложим все усилия.
[…] Все ожидали, что вот сейчас он, как водится, замахнется на них дирижерской палочкой, но вместо этого, Курицкий принял из рук Шаца пресловутый портфель-дипломат, с повышенной осторожностью открыл его, извлек из него старенький радиоприемник и вытянул до предела тоненькую складную антенну с желтоватой пупочкой на конце. Раздался оглушительный треск, следом за ним – каскад скрипов и всхлипов, и наконец – отдаленная канонада симфонического оркестра, в которой каждый уважающий себя меломан непременно признал бы финальные аккорды прославленного аллегро мольто «Эроики».Затем далекая дикторша по-деловому сообщила: – Вы прослушали з-з-з-з номер три, опус з-з-з-з люд-з-з-з-з Ван Бетхо-з-з-з в исполнении сим-з-з-з-з-з-з з-з-з-з-з Груз-з-з з-з управлением заз-зуженного артиста Каракалпакской АССР Игоря Левита. На этом мы завершаем концерт по з-з-з-кам радиослушателей. В эфире программа «Новый Год шагает по планете». З-з-з-з-з-з-з встретили жители полуострова Камчатка и Курильских островов. Петр Павлов, наш специальный корреспондент в Петропавловске-Камчатском, сообщ-з-з- з-з-з-з-з з-з-з-з-лнили годовой план на четыре с половиной процента. Зз-з-з з-з-з-з-з-з-з-з з-з-з-з-ый подарок народному хоз-з-з-з-з…. – Поезд ушел, Илюшенька, – заметила рядовая Гесина. – Ты опоздал. – М-м-м… В сущности, план был разработан Гришей, – промямлил комбат и выключил приемник. На миг все, словно парализованные, замерли, все еще не выпуская из рук своего траченного вечностью инструментария. Нечто чрезвычайно важное витало в ледяном воздухе, копошилось в каждой голове и вертелось у каждого на языке. И внезапно со всех сторон понеслось: — Люди! Сегодня же… — Стоп, какое сегодня число? — Сегодня тридцать первое, растяпы! — Держите меня! Сегодня… — Всего-то еще три с половиной часа! Не станем молчать! Курицкий, где шампанское? Где, блин, подарки? Необходимо отметить, что комбат и сам впервые в жизни начисто забыл о празднике и сейчас выглядел ошалевшим и прибитым, как никто другой. Да и политрук вовсе не утаил наступление Нового Года по свойственной ему злокозненности, а просто утонул в море повседневных проблем и забот, и всенародный праздник начисто вылетел у него из головы. Уж он-то был прекрасно осведомлен о важности годичного цикла в жизни державы и, безусловно, разделял благоговейное чувство святости сего гражданского ритуала. Ведь даже сам Ильич устраивал елку для детишек деревенской бедноты и водил с ними хороводы вокруг зеленого символа вечного обновления. Гриша почувствовал, что совершил грех, а к тем, кто не принимал участия в жизни Родины, чьи сердца не бились в унисон с ее горящим сердцем, он был беспощаден, и особенно немилосерден, если речь шла о нем самом… Ужас, до чего мало времени оставалось на то, чтобы исправить чудовищную ошибку! – Мы… Конечно! Все, как один! – пискнул политрук. – Без волокиты! Именем Железнодорожного райвоенкомата! – Ну, так, – произнес Курицкий, видимо, приняв стратегическое решение, – Мы находимся неподалеку от станции Сибирская, и в каких-нибудь считанных метрах отсюда нас дожидается широкий выбор, если не елочек, то, по крайней мере, сосенок. Приготовиться к высадке! Швартуемся!
С СОСНОВЫМ СЧАСТЬЕМ!
– А чем будем елочку украшать? – поинтересовался Зингер. – У нас ведь ничего нет: ни шариков, ни фонариков, ни гирлянд, ни звездочек, в конце концов. – Негоже тебе недооценивать силу воображения, – подмигнул ему Курицкий. – Откуда, к примеру, взялись все эти инструменты? То-то и оно-то! Ты сотворил их из ничего. Для каких таких высоких целей? Просто смеха ради. А теперь тебе недостает духа на несколько дешевых побрякушек, чтобы нам всем немножечко похорошело? – Только пусть будет естественно и убедительно, – вмешалась в разговор Вольпина-младшая. – А то эти инструменты ты просто высосал из пальца… Совсем неудачно. Всякая метафора должна соотноситься с жизнью. – Ну, если так, то я пас. Вы не хуже меня знаете, что ни в одном магазине города и области нет елочных игрушек, тем более, в сезон: всенародный бессрочный дефицит… – Ну, так организуй импорт! Совсем неплохая идея, подумал Зингер. Сегодня самый большой выбор подобных цацек, китайского, естественно, производства, в Тель-Авиве, на Центральном автовокзале и в районе Алленби – истинный рай для гомо ностальгикус. Но как раз в данный момент я нахожусь при исполнении сюжетных обязанностей рядового Советской армии и военно-морского флота и, помимо того, что на мне вражеская форма, так она, вдобавок ко всему, еще и зимняя. А пишу я сии предсмертные строки 18 июля 2006-го года, и сейчас в Тель-Авиве можно растаять, как оловянный солдатик, даже плывя по улицам в одних плавках. Я в этот город без больших и малых переменок летом просто ни ногой, ни рукой. Я, как гражданин Израиля, имею полное право не посещать логово агрессора, точно так же, как общественность имеет святое право не знать. Зато у меня есть распрекрасный соавтор, который именно там и проживает, да еще и рад-радешенек. Имя ему во Израиле Микки Ципес-Абуксис. Может быть, он, наконец, вмешается в дела произведения, требующего поддержки cо стороны? Что там молол Курицкий про силу воображения? Сейчас мы тебе ее продемонстрируем, можешь не волноваться! – Пс-пс! – раздался сдавленный шепоток из густого кустарника. – Пс-пс! Пс-пс! – И снова: – Пс-пс! Рядовой Зингер замешкался в темноте, отстал от строя, делая вид, что собирается отлить в кустах и, когда колонна отдалилась, бодро маршируя в направлении сосновой рощи, шепнул в ответ: – Это ты, Чипс? – Конечно я, хабиби.1 Кто еще? Ты ведь сам высвистал меня с другого конца света! Ты еще не видал меня в меховой шубейке бабули Фани? – Говори, пожалуйста, потише! И, конечно, не на иврите… Мы, как-никак, на войне, – взмолился Зингер. – Ладно. Ну, значит, мы, типа, перешли на русский. Получай груз и бывай здоров! – молодой автор начал вытаскивать из кустов коробку за коробкой. – Какой зусман, валла!2До такого никакие воспоминания детства не дотягивают. Шубка шубкой, а вот ножки-то я точно отморожу, как Мересьев. Давай, ставь тут звездочку и пиши примечание для читателей, что это такой герой советской литературы. – Ненавижу звездочки. Можно просто объявить, если кому-то интересно: Бурис Пулевой, «А-сипур аль а-адам а-шалем».3 В переводе Ханы Иронит 1949 года книга называется «А-таяс а-кит’а».4 У ма им а-кита а-меофефет шелану?5 Они что, не могли тебе помочь со всем этим бессмертоносным грузом? – Ты что, не знаешь Юду? Я не сомневался, что он не согласится лететь в Сибирь как раз тогда, когда решил закатиться со Шломит в Непал. – Какой, к черту, Непал! Они в армии или как? – Или как, хабиби. Они утверждают, что ты их придумал в 2002-ом, поэтому они уже давно на гражданке. А Баразани просил тебе передать, что его вообще не существует. Да ладно, ничего страшного! Ты от них хоть что-то хорошее видел? – Ципес приплясывает на месте, но не от большой радости, а от суровой сибирской стужи. – Ну, пока, хабиби! Свидимся ли еще? – Понятия не имею, Микки. Спасибо за все. Как только исчез Чипс-Абуксис, изо всех армейских сил Зингер наш заголосил: – Народ! Кругом! Марш! Смотрите, что я тут обнаружил! Политрук, единственный счастливый обладатель фонарика, стал подозрительно исследовать содержание коробок, но, разглядев среди прочих прибамбасов гигантскую красную звезду, успокоился и заявил с завидной уверенностью в голосе: – Ставка через партизанские отряды выслала нам необходимый инвентарь. Совсем неподалеку братья Левберги уже начали пилить ржавой ручной пилой, ранее выданной им на двоих в качестве музыкального инструмента, роскошную сосну. – Ну, наконец-то, будет хоть немного солнышка в холодной войне, – блаженно вздыхает рядовой Аранович. – Запалим костерок из этих струнных бандур, побазарим, песни о любви помурлычем. Мне даже подарка не надо. – А я-таки требую подарок! – заявила рядовая Вольпина-младшая. – Что это за праздник без подарков! – Тут целый ящик шоколадных дедов-морозов, – заметил Курицкий, проведший основательную инспекцию. – А ик-шампанское, винишшэ шпанское? – тут же полез с претензиями Фалькенберг. – С-слышь, полит-крюк, за тобой пузырь! – Рядовой Фалькенберг, вы при исполнении ответственной военной операции! Стыдитесь! Никакого «пузыря» вам не полагается, даже если бы он тут и оказался. – А-ах так?! Тогда я буду бабой Йик-елдой, разливною бурдой, а заодно и в-волком. Ну, побззди! – А тут, как раз, есть шампанское, – ко всеобщему изумлению, заявил Курицкий. Ясное дело, есть, подумал Зингер, и к тому же, советское. Чипс наизусть знает все русские магазины, как грибочки выросшие по всему Тель-Авиву. Бабушка Фаня еще надвое сказала, кто тут на самом деле захватчики… – Превосходно! – нимало не смущаясь, заявил Шац. – В генштабе позаботились даже о том, чтобы мы имели возможность провозгласить традиционные новогодние тосты с бокалом символического игристого напитка. С этими словами он засунул бутылку в карман собственной шинели. После часа изнурительного пиления, древо было повалено, и радостный батальон торжественно направился обратно на шхуну, волоча лесного великана по снегу между двумя колоннами, так, что при остраненном божественном взгляде сверху, все это шествие напоминало пьяную многоножку, ясной зимней ночью возвращающуюся домой из лесного притона контрабандистов. К счастью, ледокол, спасибо ядреному морозцу, все еще не растаял и не испарился. Его хладные огни в космической ночи придавали всему происходящему оттенок волшебной научно-популярной феерии. Когда двойная колонна начала подниматься по трапу, и длиннющая сосна мало-помалу поползла вверх, произошло нечто невообразимое: политрук, шагавший поодаль, не прикладывая рук к тяжелой физической работе, внезапно остановился перед массивным носом судна, вздымавшимся перед ним подобно стене волшебного замка, и замер на месте, словно вспомнив нечто, но тут же забыв, что же именно он вспомнил, а потом вытащил из кармана конфискованную бутылку шампанского. Серебряная фольга на ее горлышке сверкнула в ночи, словно меч-леденец, и с торжественным возгласом «От имени и по поручению центрального райвоенкомата, объявляю флагман советского речфлота «Дженни Маркс» открытой!» народный заводила, размахнувшись коротенькой своей, но твердой десницей, вдребезги разбил флакон о студеную ледокольную броню. Раздался рев раненного носорога и рядовой Фалькенберг забился в объятиях товарищей, не позволяющих ему спикировать на ненавистную голову политрука. – Ты это, прямо скажем, переборщил, Гриша, – попенял Шацу комбат, едва оправившись от глубокого культурного шока. – Неужели вы не слыхали о старинном морском обычае? – занял активную оборонительную позицию политрук. – Даже дети малые знают, что новое судно полагается торжественно спустить на воду. – Дайк-те мне его! Д-дайк-те! – ревел Фалькенберг. – Я ему так спущу! Я ему всю кровь вы-ик-сосу! – Брось, Натан! – попытался успокоить его Аранович. – На кой тебе его кровь? В ней ни одной молекулы алкоголя нет, он ведь отродясь даже пива не пил. Трое продолжали крепко держать Фалькенберга, но и у остальных нервы были на взводе и, когда длиннющая сосна, словно патлатая мачта без парусов, была установлена на палубе и тщательно привязана к какой-то железной трубе непонятного назначения, политрук, чувствовавший себя в опасности и стремившийся держаться на данном этапе по возможности подальше от опасных хулиганов, поспешно объявил начало операции по украшению елочки, взяв на себя самую возвышенную роль – собственными руками установить на вершине священного древа красную звезду. – Илья, когда я залезу на верхушку, передай мне звезду на конце этого фагота, – сказал он Курицкому. – А вы пока начинайте развешивать шары и гирлянды. Шац карабкался наверх неспешно, но с какой-то странной ловкостью, не так, как мартышка, ловко скачущая с ветки на ветку, а скорее, как южноамериканский ленивец, словно щипцами цепляющийся за каждый сучок – замедленно, но наверняка, непрерывно продвигаясь к цели. Бойцы, занятые внизу развеской шаров, не видели его в темноте, и только тихое сопение сверху свидетельствовало об успешном ходе операции. – Без мандаринов все не то, – вслух размышляла Вольпина-старшая. – В последние годы были марокканские. Помните, какой запах? Или, хотя бы, безвкусные египетские апельсины – ну, хоть что-то. О чем они там думают, наши хваленые союзники? Если воевать не умеют, могли бы хотя бы о фруктах позаботиться. О цитрусовых Чипс-то и не подумал. Там, в Израиле никому в голову не приходит, что такие глупости могут кого-то занимать. – В прошлом году в ЦУМе еще трусы были сирийского производства, – вспомнил Аранович. – А теперь эти сволочи совсем о нас забыли. – Видимо, они догадываются, на чьей стороне ваши симпатии, Маричек, – усмехнулся Вергер. – Залыште в спокои исламску каку! – Возмутился Панас Лабутенко. – Вот бабуся моя з Кыева посылала нам шпык. Щороку посылала нам шпык. Угорьски, кошерный. Щороку. З Кыева. –Илья, – раздался сдавленный голос с небес, – я уже на вершине. Подай мне звезду. Но осторожненько, пожалуйста. – Эй, политрук! Ну как там в обителях горних? – крикнул ему с палубы Кунцман. – Светлое будущее наблюдается? – Пионерская зорька коммунизма уже на горизонтике? – присоединился к нему Варшавский. – Только не перепутай ее с заревом мирового пожара, который твои любимые пролетарии раздули на горе всем буржуям. – Чуть левее, Илья! Я до нее не дотягиваюсь, – не обращая внимания на провокаторов, продолжал распоряжаться Шац. – Нет, теперь немного правее! Так держать! Прекрасно! Сейчас я ее… – Левый уклон, правый уклон! Изволите повторять ошибки социал-демократов, батенька! – дразнились низы. И тут произошла подлинная катастрофа. Видимо, политрук сильно сместил центр тяжести ритуального растения, и лесной великан стал клониться вбок, а затем во всю длину растянулся на палубе. Сопровождающие грехопадение грохот рушащегося древа, небесный звон вдребезги разлетающихся стеклянных шаров и вопли кинувшихся врассыпную бойцов соединились в изысканное полифоническое месиво. Потрясенный Григорий свалился с небес прямиком в железные объятия Лены Коган, именно в этот судьбоносный момент вышедшей на палубу в импровизированном костюме Деда Мороза с пышной белой бородой, на которую ушел весь запас ваты из полевой аптечки доктора Рубинштейна. Из-за ее широкой спины доносились горестные всхлипывания Снегурочки – рядовой Сони Гринфельд. – Предатели! Контрреволюционеры! – в полном обалдении верещал Шац. Народный праздник был безнадежно изгажен. Сосна рухнула прямиком на бесценные коробки, и шоколадные Деды Морозы превратились в отталкивающего вида кашу, густо начиненную бесчисленными осколками стекла. – Спокойствие! – послышался надтреснутый голос Курицкого. – Отставить праздник! Всех с Новым Годом. Вниз, по каю-там! И баеньки…
Медленно светает. (Автор с трудом справляется с желанием вновь воспользоваться маловразумительным междометием «чу».) Что мы наблюдаем справа по борту? Разъезд «Иня»? Толпа пассажиров на перроне. Как быстро пролетает вечность! Дорогое судно, простолюдины слегка опасаются тебя. Со стороны, дорогой корабль-призрак, наша электрическая колесница, ты, что греха таить, производишь зыбкое и пугающее впечатление. Действующие лица иной всемирной истории подслеповато вглядываются в тебя, старательно выпевая, словно осанну, бессмертные строки несравненного Ошанина:
Рано или поздно все сугробы тают И ломает реки старый лед. Рано или поздно люди вырастают – Вот и подошел он, наш черед.
Значит, всё снова путем. Но тем самым, другим, путем, которым пойдем, поплывем, поедем мы и никто другой.
Мы найдем дорогу, Куда зовут рассветы И где на поезд счастья Берут билеты.
Тормоз. Ура!
1. Хаби́би– дорогуша. 2. Ва́лла!–здесь: ну и ну! 3. «А-сипу́р аль а-ада́м а-шале́м» – «Рассказ о цельном человеке» 4. «А-тая́с а-кит’а́» –«Пилот с ампутированными конечностями» 5. У ма им а-кита́ а-меофе́фет шела́ну? – А что с нашим летающим отделением?
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Иврит я начал изучать после 25-и, еще до отъезда в Израиль, но уже решительно имея этот отъезд в предмете. То есть, не из общекультурного интереса, как, скажем, английский, а в дерзкой надежде, что он когда-нибудь станет мне «родным». Впрочем, о писательской деятельности я тогда всерьез не помышлял ни на одном из языков.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
Первые попытки писать по-русски начались лет в пять, когда я устраивал дома «краеведческий музей» и сочинял всякие объяснительные тексты к экспонатам, вроде «Милъхиоравоя лошка. Наидина пре раскопках кургана», и тому подобное. Потом, в школьные годы, помимо предусмотренных программой сочинений, постоянно писал всяческие пашквили и сочинения скабрезного содержания. На иврите всё началось с попыток перевода собственного романа «Билеты в кассе», примерно пятью годами ранее, чем он вышел по-русски, сразу же по опубликовании в журнале «Солнечное сплетение» первых двух его книг. Мне тогда было 40 лет. Мы готовили первый номер двуязычного «Двоеточия», и я, параллельно с первыми главами романа, переводил на иврит свое эссе о русскоязычной поэзии Израиля «Пустырь, пустыня, ну и пусть». В обоих случаях я почти сразу же понял необходимость и все ни с чем не сравнимые блага никому не подотчетной вольности автоперевода.
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Побудительных мотивов было два. С одной стороны – моя неизменная любовь к экспериментам с языками и стилями, в самом широком смысле слова, с другой – как ни смешно, просветительский: желание приобщить совершенно новую читательскую аудиторию к тому, что происходит на нашей территории на непонятном значительной части населения языке.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
Выбор языка определяется адресатом. Чем дальше, тем явственнее становится понимание, что мой адресат, существо одновременно и абстрактное, и вполне структурированное, предпочитает читать по-русски о еврейской и израильской жизни, а обо всем русском – на иврите. Такой парадокс делает мою работу особенно трудной и особенно интересной в профессиональном смысле.
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык? и 9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
В какой-то (весьма значительной) степени, я чувствую себя другим человеком всякий раз, как работаю над новым текстом, вне зависимости от языка. Боле того, как романист, я, в полном соответствии с системой Станиславского, чувствую себя совершенно разными людьми даже внутри одного длинного текста. Что касается первой половины вопроса, то тут необходимо пояснить, что, за исключением эссеистики и разного рода статей, написанных изначально на иврите, все прочие сочинения на этом моем «втором» языке начинались как попытки автоперевода, постепенно становившегося все более вольным, пока, как в романе «Билеты в кассе», языковая и культурно-контекстуальная логика окончательно не увели за собой логику сюжетную. Так возникли не только совершенно новые повороты, реплики персонажей и лирические отступления, но и целые главы, которых вообще не было в русском варианте. В результате, вся композиция романа оказалась совершенно иной. Но возьмем случай написания текста, не имеющего «первоисточника» на русском языке. Самые подходящие примеры – эссе «Старый семейный альбом» или эссе о Савелии Гринберге для книги ивритских переводов, сделанных Гали-Даной. Тут процесс письма на иврите действительно отличался от процесса письма по-русски, поскольку все время приходилось иметь в виду воображаемого читателя, пребывающего в иной культурной среде и потому нуждающегося в массе пояснений всего того, что по-русски я бы объяснять не стал. Другим человеком я от этого себя нимало не ощущал, но вынужден был позаботиться о читателе. Даже «идеальный израильский читатель» по своему культурному фону очень далек от русского читателя: он не там родился, не там рос и учился, слышал другие песни и сказки, у него иной жизненный опыт, иные ассоциации, и не иметь всего этого в виду просто не профессионально. Когда пишешь по-русски о еврейских и израильских реалиях, возникает очень похожая ситуация. Когда я писал по-русски «Мандрагоры», многие вещи нуждались в дополнительной прорисовке, в скрытом или открытом авторском комментарии. Меня такая двойственность уже давно не стесняет, а наоборот, высвобождает дополнительные ресурсы и открывает новые возможности. Вопрос только в том, в какой степени допускать вторжение такого самоконтроля в собственное сознание и, как следствие этого, – в текст, и насколько изящно переводить эти игры сознания в слова. Добавлю к вышесказанному, что желания написать «просто израильский рассказ» на иврите, чтобы избавиться от всех этих проблем, у меня пока не возникало.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
Конечно. На мой взгляд, весь смысл писательства – это преодоление нехватки точного слова и понятия. Это то, ради чего мы и взялись писать, на одном ли языке или на двух. Я нарочно оставляю в стороне проблемы чисто переводческие, когда речь идет о необходимости выразить чью-то чужую речь на новом языке. Там бывают и неразрешимые задачи, и тогда требуется элементарное примечание переводчика. Если же это мой собственный текст, я вообще не склонен принимать ходовые значения слов за аксиому.
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
Отношение к некоторым понятиям, явлениям и предметам не может не меняться в зависимости от выбранного языка. Это происходит не очень часто, но в отдельных случаях очень существенно меняет сознание. В случае иврита и русского это, в первую очередь, связано с родами слов. Пример города, который в иврите всегда «она» – наверное, самый разительный и многократно приводимый. В русском языке мужского рода слово «город» не определяет пол конкретного города, у каждого из которых свой собственный род: Москва, Рига, Тула – дамы и барышни, Берлин и Петербург, скорее всего, мужчины. Можно даже представить себе более сложные ситуации, придумать какие-то тексты про мадам Петербург или про то, как некий Куйбышев не побоялся пройти операцию по перемене пола, чтобы стать Самарой. А вот в иврите любой город в любой стране обречен на женский род, без всякой связи с его половой идентичностью в родном ему языке, будь он хоть Сан Себастьян. Нечего и говорить, что Иерушалаим, при всей своей лапидарной суровости, настолько обросла чисто женского свойства метафизикой и дуализмом своего двоичного окончания «аим», что всякий раз, когда я пишу «Иерусалим», я ментально выскакиваю из нашего семитского контекста в европейский, русский, ничуть не менее существенный для меня, но требующий изрядной перестройки сознания. Другой пример – слово, обозначающее на иврите одновременно и стихотворение, и песню. Если бы я отвечал на эти вопросы на иврите, то «песни и сказки» из ответа на шестой вопрос включали бы в себя и стихи. Таких примеров, конечно, можно привести множество.
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Я совмещаю разные языки в одном тексте, но без какой-то явной связи со своим двуязычием. Чаще всего это не соединение иврита и русского, а вкрапления в русский и иврит фраз и выражений на самых разных языках, от английского, на котором я свободно читаю, и немецкого, который немного понимал в детстве, до множества таких, о которых имею самое отдаленное представление. Это, конечно, литературная игра, но она очень соответствует той многоязыкой жизненной реальности, в которой я живу большую часть своей жизни. Тем не менее, в устной речи я стараюсь этого избегать.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
Таких авторов немало как раз в еврейской традиции. Иврит на протяжении почти всей истории был не единственным, а зачастую не первым языком, начиная с авторов Библии, поэтов Золотого Века в Испании и Португалии, и кончая едва ли не всеми, без исключения, классиками израильской литературы. Этот факт не столько даже вдохновляет, сколько воспринимается как нечто естественное. В Израиле изумляет, наоборот, одноязычие, иногда хроническое, с которым в наше время тут все чаще приходится сталкиваться. Каждый человек – загадка.
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Я думаю, что, в какой-то степени, отвечал на последний вопрос в предыдущих пунктах. Но повторю: влияние написанного до меня на этих языках не может не сказываться, ведь языки – это некие постоянно дополняемые нами собрания сочинений всех тех, кто на них изъяснялся, с разной степенью членораздельности.
Я люблю ночевать у бабушки с дедушкой и уже привык к этому. Бабушка стелет мне на тахте в маленькой комнате, на стенах которой висят картины и старые фотографии разных незнакомых мне людей. Там же висит фотография бабушкиной и дедушкиной свадьбы.
Мама говорила мне, что в России не праздновали свадьбы в банкетных залах, не приглашали ди-джея, не заказывали кейтеринг, да и свадебный марш тоже не играли. Праздновали дома и приглашали только самых близких друзей и родственников. Даже платье невесты не всегда было белым! Однако на женихе всегда был костюм, ведь в России у любого мужчины есть по крайней мере один костюм. Это я уже знаю по бабушкиным и дедушкиным гостям: на первых порах, мужчины всегда приходят в пиджаках, даже летом, а через некоторое время снимают пиджаки и остаются в рубашках с воротничками и на пуговицах. И только потом, когда они находят работу, то приходят уже одетыми в джинсы и футболки.
Я лежал в постели и смотрел на свадебную фотографию бабушки и дедушки. Ночная лампа бросала на неё световые блики, и мне казалось, что юноша и девушка на фотографии делают шаг вперёд и выходят ко мне из рамки, как из-под свадебного балдахина. Они смотрели прямо на меня, чужие и незнакомые, но такие симпатичные и радостные. На самом деле, ничего не указывало на то, что это свадьба. Они выглядели такими реальными и живыми, но вместе с тем в них была какая-то загадка. Не только на юноше был тёмный пиджак, но и на девушке тоже. Его плечо плотно прилегало к её плечу, и взгляды обоих, ясные и радостные, были устремлены вперёд, словно они точно знали, что их ожидает и к какой цели они идут.
Мягкий овал её лица дышал свежестью, а взгляд юноши был тёплым и вдохновлённым, таким знакомым мне дедушкиным взглядом.
Я знаю, что после окончания учёбы бабушке пришлось уехать далеко от Москвы. Она была самой лучшей студенткой во всём университете, и все знали, что Клара Данциг получит диплом с отличием. Но в конце концов что-то произошло и учёный совет выдал бабушкин особенный диплом кому-то другому, а бабушке Кларе пришлось уехать из Москвы.
Вокруг стояла тишина. Доносился только гул машин с улицы. Несколько мальчишек собрались внизу под соседскими окнами. Они тихо переговаривались с соседом и звали его спуститься на улицу. Только они и нарушали монотонный шум улицы.
– Бобик, я тушу? – бабушка неожиданно заглянула в комнату и оторвала меня от моих мыслей. На ней была широкая ночная рубашка, расходившаяся от груди воланом, и бабушка выглядела в ней большой и круглой.
– Сколько мне тут ещё осталось? – спросил я. Почему спросил – сам не знаю, ведь на самом деле я совсем не соскучился.
– А что, тебе плохо у дедушки с бабушкой? – спросила бабушка с напускной обидой, но в глазах у неё играла улыбка. – Ещё несколько дней. Они быстро пролетят, – успокоила она меня.
Мне не хотелось, чтобы она погасила свет и пара в костюмах исчезла. Вообще-то, я хотел, чтобы она рассказала мне о своем переезде в далёкий город Чинск и о том, как ей жилось там без дедушки. Но моя бабушка, в отличие от дедушки, так запросто не рассказывает историй. Наверное, чтобы как-то её задобрить, я и притворился, что скучаю по маме с папой.
– Бабушка, – обратился я к ней, стараясь выиграть время: я не знал, как начать.
Она шагнула вглубь комнаты и наклонилась ко мне всем телом.
– Спать пора, – сказала она. Но мне сразу же стало ясно, что она уже поняла, что я хочу выпросить у неё немного ласки и кое-что выведать.
– Завтра нет школы, бабушка, – напомнил я ей со всей нежностью, на которую был способен. – Я хотел тебя спросить, – добавил я, слегка подвигаясь к стенке и тем самым приглашая ее присесть на кровать рядом со мной.
– О чём ты хотел меня спросить? – спросила бабушка, недовольно повернув голову. Ей все это не нравилось, но пока она решила мне немного уступить.
– Про твой диплом…
– Ах, про красный диплом? – удивлённо воскликнула бабушка Клара. Она сейчас же поняла, какой диплом я имею в виду. – Ладно, только на минутку, – сказала она и присела.
Я видел близко её шею и грудь в вырезе рубашки. Кожа лежала над воротом тонкими складками, образуя линии, будто начерченные у неё на шее и груди карандашом сильной и твёрдой рукой. Но глаза за стёклами очков светились и блестели, как у той девушки на фотографии. Она положила руку мне на бок и стала тихонько похлопывать меня, как ребёнка, который не может заснуть. Так она делала когда-то, когда я был маленьким, и сейчас, хотя я уже вырос, я люблю, когда она так мягко и размеренно похлопывает меня, когда я лежу в постели. Её теплая рука лежит на моем боку, я чувствую весь её вес, и это ещё приятней, чем тогда, когда она меня обнимает по-настоящему.
– Почему же они не дали тебе этот самый красный диплом? – спросил я.
Бабушка не замешкалась ни на минуту. Она тут же погрузилась в свою историю, такую живую для нее, хотя все это случилось уже давно. Она забыла о том, что я пытаюсь выпросить у неё поблажку и что мне пора спать, воинственно тряхнула головой, как молодая кобылка гривой, будто сейчас не поздний вечер и она не старая женщина, а молодая девушка, которая как раз заканчивает учёбу в университете.
– Ха! – воскликнула она с хрипотцой. – Почему? Потому что в России нельзя, чтобы еврейка получила диплом с отличием! Красный – это потому, что у него корочка была красного цвета, понимаешь, Бобик?
– Как это так? – переспросил я. До корочки мне не было дела. – Но ты же его заслужила?
– Конечно! Ещё как! – уверенно подтвердила бабушка. Её спина сейчас же выпрямилась, и вся она уже не казалась такой бесформенной и круглой.
– Так как же? – повторил я, чтобы заставить её рассказывать дальше, хотя этого уже и не требовалось.
– Такова Россия, милый мой Бобик! – сказала она. – Они меня даже не предупредили! Просто я пришла на торжественную церемонию вручения дипломов в полной уверенности, что мне будет вручён мой долгожданный красный диплом и вдруг… все изменилось. Оказалось, что жизнь моя не будет такой, как я предполагала.
– Да, обидно, – растерянно сказал я. Мне хотелось добавить, что это нечестно, и что если бы я был на её месте, то я бы раскричался и полез в драку. Но я ничего не сказал. Я ждал продолжения.
– Да, – пояснила она как-то особенно весело. Когда дедушка рассказывает о чём-то очень грустном, он тоже иногда делает это с напускной весёлостью.
– Это было первое моё взрослое открытие, – добавила бабушка задумчиво. – Я поняла, что это за мир – тот мир, в котором я живу.
Она порывисто отвернулась – в повороте её головы мне привиделась грусть – и посмотрела на пол. Я проследил за её взглядом и увидел на полу Онегина. Он сидел напряжённо и тихо на кромке ковра и ожидал окончания бабушкиного рассказа, чтобы, когда бабушка ляжет, забраться на своё место к ней на одеяло. Но бабушка позабыла о сне. Она сидела и молчала.
– А почему было так важно получить этот вот диплом? – спросил я. Я испугался, что она больше не будет рассказывать. Потому что на самом деле это была очень грустная история.
– Что ж, приятно быть самой лучшей, –сказала бабушка. – Но диплом с отличием московского мединститута мог обеспечить студенту место в Кремлёвской больнице, например, или в Боткинской, где работали все наши учителя. А без хорошего места в России, это не то, что блажь или баловство… трудно, очень трудно выжить… Ты понимаешь, милый мой Бобик?
Она посмотрела на меня и снова замолчала, но глаза её уже не светились как прежде. Напускная весёлость исчезла с её лица и все оно как-то съёжилось, стало напряжённым и жёстким. Это было немного странно: моя бабушка обычно веселая. Иногда, когда очень рассердится, она поднимает голос, но даже когда кричит, видно, что это только на минутку. В такие моменты дедушка иногда посмеивается над ней.
Но сейчас в её лице было что-то другое, оно вдруг изменилось и на нем появилось какое-то тихое и нехорошее выражение. Она наткнулась взглядом на Онегина, но не обратила на него внимания, будто его и не было в комнате.
– У нас не было отдельной квартиры, – продолжала она. – Ты же знаешь, в России не у каждой семьи есть квартира… Не у каждой семьи есть комната! Понимаешь, Бобик? – переспросила она, будто все это время не была уверена, что я слушаю и понимаю, и я подумал, что в отличие от дедушки, она не полностью погружается в свой рассказ. Он, когда рассказывает, не обращает внимания, слежу я за ним или нет. Он путешествует себе там, в гуще своих воспоминаний, и совсем забывает обо мне, как будто находится не здесь, в Тель-Авиве, а там, где снега и ветры, под низким небом грязного цвета, в огромном городе, застроенном хмурыми высотными зданиями.
– Все мы жили в одной комнате: я, мама с папой и тётя Берта. Каждый вечер, возвращаясь из института, я доставала раскладушку, которая стояла в холщовом чехле за дверью, раскрывала её и ставила между столом и шкафом. Утром я должна была встать первой, иначе в комнате нельзя было пройти.
Тут она прервалась, и я почувствовал, как она удаляется от меня и погружается в свою историю.
– Поэтому я так жаждала этого необыкновенного диплома… – быстрым движением руки бабушка отбросила прядь волос со лба, будто та мешала ей, не давая разглядеть что-то там, в её прошлом повествования.
– Ну, как тебе сказать, Бобик, это не совсем так, – вдруг она снова вернулась ко мне, – твоя бабушка всю жизнь любила свою профессию. Я училась не для диплома. Мне всегда было интересно. Но я знала, что с красным дипломом у меня появится шанс жить в комнате, в которой я буду спать у стенки и в выходной вставать последней, а не вскакивать с постели, как одержимая, с утра пораньше, чтобы не мешать моим домашним. А ты же знаешь, что у твоей бабушки утро наступает медленно…
Это так и есть. Утром бабушка бродит по квартире сонная, как лунатик, и ей продолжают сниться сны, даже когда она уже на ногах.
– Спать у стенки было моей сладкой мечтой, – она закинула голову, будто увидев что-то там в воздухе нашей маленькой комнаты, – Что за счастье – повернуться лицом к стенке… Бывало, ночью я просыпалась от того, что дверца шкафа заскрипела и открылась, а с другой стороны бахрома тяжёлой скатерти стола задела моё лицо, а отвернувшись, в ужасе натыкалась на ножку стола… понимаешь, мой милый Бобик?
Я кивнул, представляя себе грузную бабушкину фигуру с тёплым и мягким животом, в который я люблю иногда утыкаться, как этот живот свешивается между пружинами и натянутой тканью раскладушки – я видел такую у Киры в Иерусалиме, она привезла её из России. Пружины скрипят и возмущаются, а массивные ножки стола окружают бабушку Клару, как солдаты с ружьями наперевес, и следят, чтобы её сон на раскладушке не был слишком безмятежным.
Бабушка Клара снова умолкла, и я подумал, что это всё, что это конец. Мне хотелось узнать, что было дальше, про то, как она уехала в Чинск, и про их странную свадьбу на фотографии, но вообще-то всё это уже было не важно. Мне было грустно за мою бабушку, которую русские так бесчестно обманули, отказав ей в дипломе с отличием, который она заслужила.
– Бабушка, скажи, а ты плакала? – осторожно спросил я.
– Ой, как я плакала! – ответила она, и мне показалась, что она снова повеселела. Она почему-то приободрилась от моего вопроса, и её голос снова зазвучал бодро и энергично:
– Я выбежала из актового зала, где на торжественную церемонию собрались все наши преподаватели и студенты, и там, на холодном ветру, без пальто и без шапки, я разрыдалась. Потом, вернувшись домой, я рассказала все бабе Мане и деду Давиду, твоим прадедушке и прабабушке, и они утешали меня, как могли. Папа сказал мне: «Клерхен, – так он звал меня на идиш, – знай, Клерхен! Такова уж эта Россия!» Но для мамы это не было настоящим сюрпризом. Видимо она о чём-то догадывалась. Она смотрела на жизнь более трезво. Папа не мог себе представить, что официальный советский антисемитизм может быть направлен против его любимой Клерхен. Он думал, что живёт в стране, в которой царит равенство и справедливость. И вот… – она не закончила фразу. – Он страшно переживал, может быть, даже больше меня… – добавила она, и мне показалось, что она задумалась ещё над чем-то, другим, там, в прошлом своего рассказа.
– Вот так-то, – сказала она, как будто поставила точку, хлопнув меня немножко сильнее, чтобы дать мне понять, что это всё. Но мне не хотелось, чтобы рассказ заканчивался тут, ведь это же было только начало чего-то нового и хорошего.
Онегин поднялся со своего места и подошёл к бортику кровати. Он, видимо, почувствовал, что рассказ подошёл к концу, и хотел поторопить бабушку, чтобы улечься наконец клубочком в тепле её одеяла. Вокруг стояла тишина, из окна доносился только шум улицы, машины ехали по мостовой, ещё не высохшей от дождя. А тут стоял особый запах, запах комнаты, в которой никто не живёт, ведь только я иногда ночую в ней, а так, в другие дни она служит бабушке Кларе подсобкой, где хранятся утюг, пылесос и старый телевизор, который стоит просто так, потому что не нашёлся никто, кто бы захотел его забрать. От одеяла пахло овечьей шерстью, и оно было немного кусачим, даже через пододеяльник.
на левом плече — правдоруб на правом – богоискатель
шпацырую паволі хто тут побач?
* no shore to call home no waters to roam
гори эта рыба вместе с озером
* Пасярод ледзянога сусвету, Пад няшчаднымі зоркамі — Папараць-кветка.
Все летят и летят в темноте Между красок на старом холсте Чёрные птицы.
* крыгалом рок-н-ролу блюзавы шлях дахаты
это как будто на другом языке или у меня в кулаке граната
* Не даволі ніколі. Па-за зорамі зоры. Ад мяжы да мяжы.
Перекати-поле. Перекати-море. Перекати-жизнь.
ВАНКУВЕРСКИЕ ПЕЙЗАЖИ
* * * Ты прячешь слова в водосточном горле, Ты знаешь, кто платит за каждый катрен. Но будь ты единорог или метеоролог — Погода в Ванкувере без перемен.
Слова плавятся, жгут, и почти застыли. Срываются с губ, как ледышки с крыш. Локомотив дышит тебе в затылок. Уходишь с рельсов и говоришь.
* * * Медный город заката золото До копейки раздать готов — И сверкает, до скал расколотый, Рафинад январских хребтов.
Ветви тонких берез пронзительны. Широки рукава реки. И ветра над пустой обителью, Как шаги по воде, легки.
* * * Отвечают друг другу гудки поездов, И холмы повторяют рефрен, И висят над горбами покорных мостов Голоса полицейских сирен.
И литейные реки шоссейных дорог Плавят тёмную сталь ноября. Даунтаун до рельсов подземки продрог, И глаза небоскрёбов горят.
И седеют виски цепенеющих гор. Лижет голые скалы залив. Ветер лунную пыль с акватории стёр, Облака облаками закрыв.
на матыў Петруся Броўкі
Сброшена в крошеве крон мишура — Шорох ковра, шорох ковра.
Зимние ночи, и печи дотла. Сыплет зола, сыплет зола.
Чёрные тропы на белых углях. Ветер в полях, ветер в полях.
А над землёй, зыбким светом полна, Плещет волна, плещет волна.
* * * Набросил петли переулков На шеи пьяных площадей Шпиль ратуши. И руки гулких Бульваров тянутся к воде.
Висят вниз головами шахты. Над гаванью чадит заря. Хлебая пену, пляшут яхты, Подняв, как серьги, якоря.
* * * я вновь на мели скалит зубы причалов немой залив танкер качает чёрную кровь осень в пивной наливаются нефтью глаза моряков мой последний червонец уносит волной
* * * стеклянная глушь волчьи зрачки светофоров
охотники мчатся прочь — в чащи погасших кварталов
ночь просыпается в звёздном поту под электрический вой
ночь смотрит охотникам вслед никто не вернётся домой
* * * Кислотный космос горит Над каминной доской. Библейский код Змеится по яблоневой сети. Мицелий пригородов, Нейронный планктон океанов. В рецепторах плещет ночь.
* * * Нам не поднять свинцовых век. Пейзаж, как шифры, засекречен. И мы на дне замёрзших рек Рельеф очерчиваем речью.
Но дни и ночи напролёт, В далёкой проруби над нами, Зияют небеса сквозь лёд, Непостижимые словами.
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Беларуским владею со школьного возраста, хотя в семье говорили по-русски. Английский активно использую ежедневно – почти четверть века я живу в канадском Ванкувере.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
Русские стихи пишу с детства. С начала 80х годов я пишу слова беларуских песен для минских рок-групп (Бонда, Улiс, Крама). С тех же времён иногда возникают и английские тексты. Рок-музыка вмонтирована в мою жизнь лет с пяти-шести. Она – главная причина многоязычия.
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Рок-н-ролл звучит очень по-разному с русскими, польскими, немецкими, французскими текстами. В конце 80х мне и моим друзьям по группе Улiс выпал шанс поучаствовать в создании уникальной стилистики и звука, характерных именно для беларуского рока. Это и стало основным побуждающим мотивом.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
Выбор языка чаще всего определяется тем, что я пишу. Слова песен – в основном на беларуской мове. Стихи – по-русски. Это разные жанры – текст и стихотворение. Каждый требует иного слуха и течет по собственному речевому руслу. Изредка эти пространства соприкасаются, и всплывают или поэтические беларуские строки, или текстовые – русские.
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?
Процесс отличается в основном выбором жанра – между стихом и песенным текстом. Человек тот же, речь иная. Литература, по-моему, диктуется речью через человека, а не человеком через речь.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
Нехватка слов – а точнее, разные метафорические ресурсы языков – иногда приводят к многоязычию в пределах одного стиха или текста. Пожалуй, это самое интересное в работе с разными речевыми пространствами. Но их соприкосновением не стоит злоупотреблять – это все равно, что пытаться поворачивать русла рек.
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
Меняется не просто отношение к предметам и явлениям. Меняются сами предметы. Я считаю, что наблюдение за объектом изменяет обьект – и современная физика с этим согласна.
9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
Очень редко. Несколько русских стихов я переписал по-английски, по предложению и с помощью друга-художника. Поэзия непереводима, можно только переписать.
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Да, иногда. Об этом я рассказал чуть выше.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
Набоков – как прекрасный пример прозаического двуязычия.
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Русская поэзия Серебряного Века со мной с юности. Многие стихи той эпохи (культурной, не временной) стали для меня частями речи. А на беларуском я чувствую традиции рок-музыки сильнее, чем традиции национальной литературы. Другими словами, Боб Дилан и Дэвид Боуи мне ближе, чем Янка Купала и Якуб Колас.
21.05 Прывітанне спадарству сёння у нас пасялілася ластаўка разам з ёй пачаліся разнастайныя запісы.
22.05 Дваццаць першага па шаснаццатай прынеслі малую ластаўку яна непрыгожая дзікая назвалі Мізгір сілай давалі ваду а яму патрэбныя мухі настаўнікі і бацькі.
23.05 Ластаўку карміць заўсёды своечасова.
24.05 У ёй ні кроплі рамантычнага брудны хвост вялізарны рот.
25.05 Спадзяюся што па смерці мы не сустрэнемся.
26.05 Ластаўку знайсці лягчэй чым купіць.
27.05 Высветлілася што калі на клетку з ластаўкаў кінуць чорную хустку то ластаўка змаўкае.
28.05 Ніколі не бывае мілым толькі злуецца яму абы пасварыцца.
29.05 Не шкада 10-і хвілін перед выхадам каб зварыць яйко для маленькай птушкі.
30.05 Балкон ператварыўся ў птушыную хатку і гэта файна.
31.05 Ластаўка невыносная толькі і думкаў што пакідаць сляды.
1.06 Ничога цікавага ў ластаўке цвіркае-спіць-прачынаецца.
2.06 Мы выраклі яе на душную няволю сканцэнтраваўшы на ластаўке асабістую адзіноту.
3.06 Нам яна лепш за ўсіх патрэбная гэта ластавачка.
4.06 Упершыню птушаня на адчыненым гаўбцы а дагэтуль два тыдні неспакойна свістаў на закрытым дзе старыя кактусы моўчкі ківалі галовамі мексіканскімі.
5.06 Пабудзілі два клопаты чалавечы сняданак і ластаўка.
6.06 Над плоскімі дахамі аэраплан за вокнамі чарада незнаёмых ластавак.
7.06 Ёй напляваць якою быць ёй не трэба прыкідвацца.
8.06 Вымыла рукі пасля птушаня альбо перад?
9.06 Тры тыдні мы гадавалі птушынае шэрае пер’е давалі танную рыбу яйкі тварог рыбу дык ён не надта але калі чатыры гадзіны запар нічога не даць глытаў як шаўковы.
10.06 Хацелі пазнаку стракатую нітку на чэпкую лапку але забыліся бо хваляваліся калі адпускалі з гэтага часу любая пралётная ластаўка будзе мілы вясёлы Мізгір кожнае цвірканне звонку прывітанне ад Мізгіра.
10.06 Сёння абедалі моўчкі.
11.06 Цяпер нас чакая вялікая праца мыць запаганены балкон і забываць часовага кватаранта.
12.06 Ластаўка так мала была паслухмянай.
13.06 Заставайся дзіўнай ластаўкай пакідаючы дом ляці і не азірайся ты на ўлюбёны балкон.
14.07 Хлопчыкі ў брудных футбольных гетрах на поле нізкія ластаўкі па-над полем здаецца што нашая лётае за самым лепшым з тых хлопчыкаў.
КРАТКИЙ ДНЕВНИК РАЗМЫШЛЕНИЙ О ЛАСТОЧКЕ
21.05 Здравствуйте в доме у нас поселилась ласточка и я стала записывать разнообразные мысли.
22.05 Двадцать первого после шестнадцати принесли молодую ласточку она гораздо уродливей чем предугадывали назвали Мизгирь силой поили водой он же нуждался в мухах родителях-учителях.
23.05 Ласточку кормить никогда не рано.
24.05 В ласточке ни капли романтического грязный хвост огромный рот.
25.05 Надеюсь на следующем свете мы не встретимся.
26.05 Ласточку легче найти чем купить.
27.05 Оказывается темный платок брошенный на клетку действует безотказно и на ласточку она умолкает.
28.05 Никогда не бывает милым а лишь сердитым норовит поссориться.
29.05 Не жаль 10-ти минут перед выходом чтобы сварить яйцо для птенца.
30.05 Балкон превратился в курятник и это приятно.
31.05 Ласточка невыносима только и думает что оставлять следы.
1.06 Ничего интересного в ласточке нет чирикает-спит.
2.06 Мы обрекли ее на душную неволю сконцентрировав на ней свое одиночество.
3.06 Нам она лучше всех нужна эта ластовочка.
4.06 Впервые птенец на открытом балконе а до этого две недели беспокойно свистел на закрытом двигая голым горлом где старые кактусы молча покачивали мексиканскими головами.
5.06 Разбудили две необходимые заботы человеческий завтрак и ласточка.
6.06 Над плоскими крышами зеленый самолет чередованье за окнами незнакомых ласточек.
7.06 Ей все равно какою быть ей нечего скрывать.
8.06 Руки вымыла после птенца или перед птенцом?
9.06 Три недели мы вместе растили птичьи нательные перья крошили яйца творог дешевую рыбу рыбу-то он не очень но если четыре часа не кормить глотал не жуя хоть и злился лицом.
10.06 Хотели метку яркую нитку на цепкую лапку и забыли волнуясь когда выпускали отныне любая пролетная ласточка будет милый веселый Мизгирь каждое чириканье снаружи привет Мизгиря.
10.06 Сегодня обедали молча.
11.06 Теперь предстоит большая работа отмывать загаженную доверху невольницу и забывать пернатого квартиранта.
12.06 Ласточка так недолго была угомонным птенцом.
13.06 Останься странной ласточкой покидая пределы дома лети без оглядки прочь от излюбленного балкона.
14.07 Мальчики в грязных футбольных гетрах на пустыре низкие ласточки над пустырем мне кажется наша летает за самым быстрым из мальчиков.
СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Судя по воспоминаниям односельчан и современников он был сентиментальный человек
и все-таки его побаивались домашние как старших побаиваются младшие часто без всякого основания
когда коня обобществили и увели в колхоз он плакал целый вечер за столом лицом в ладони
домашние боялись подойти и успокоить в соседней комнате переговаривались тихо:
— Бывае ўзімку працягне толькі рукі да хамута
— А ўжо візджыць ад радасці сабака кідаецца пад ногі з хаты выйсці не дае
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Белорусский отчасти выучен.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
На русском, если о стихах, с 10-ти лет. На белорусском серьёзно начала писать с 2014-го года эссе для белорусскоязычных сайтов. А некоторые статьи с 2001-го года для районки «Новая газета Сморгони».
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Жизнь сама.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
Прозу легче писать по-белорусски. Он больше похож на разговорный.
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?
Отличается. При письме по-белорусски время от времени приходится заглядывать в словарь.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
Такое случается чаще, когда пишешь на русском. В нём нет многих значений, которые в белорусском выражаются одним словом. Например, русское «сошёл с ума» по-белорусски «звар’яцеў».
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
Сам процесс сочинения стихов меняет отношение к предмету написания. Ведь никогда не знаешь, чем закончишь.
9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
Перевожу свои эссе на русский для русскоязычных читателей фейсбука и живого журнала.
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Иногда. В прозаических текстах часто совмещаю диалектный сморгонский, так называемую «трасянку», с классическим литературным.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
Лев Толстой.
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Didn’t want to go to the damn party in the first place, needed to “catch a lecture” the next morning on Renaissance Florence, one of those stupid 9-a.m.-on-Saturday events, but my buddy insisted sangria, perfect chance to chat up Jessica and Jake, so we went at midnight. Sangria my ass. I mean it tasted extra nice, bootylicious, but they’d run out of ice and Jessica and Jake had already left. Half an hour later three spluttering purple volcanoes of indeterminate size, but perfectly harmless and hospitable, spun winking out of the texture of the tabletop, pouring forth an interminable wordlist full of words into pulsating Buddha-faced saucers. My armchair floated in the breeze over the seaweed-infested carpet dead to rights. I was chary of wading through its Dead Sea waters, though I needed to pee. My buddy goes man, I think we just drank some acid, should’ve poured the stuff that’s on the table but I wanted it cold from the fridge cuz they’ve no ice so anyway we can always and later too you know all that, now best stay where you are, best to just to hang in look I know you have to pee “like ouch” but listen I’ve been thinking this week all week every day for three years now, it’s driving me nuts I’ve always wanted to talk you up about how you know sometimes that feeling that we call sublime or subliminal whichever you can also feel it right that wholesome feeling a bird tipping from branch to branch to branch in luminous light a bee crawling from bract to bract a strange kind of lyric feeling the inexpressible what we felt in childhood is really what we’re all about like they’re cluing you in on it now gluing suing slewing you in on it. Spack, a strange music turned itself on and wouldn’t quit, that bizarre non-quitter music. Anyway when they sang happy birthday dear Humphrey at 2 a.m. I needed to pee especially badly and trudged off through the interminable apartment though my buddy hadn’t yet finalized his discourse. I’d never been in a non-finite apartment before, after 27 rooms I stopped counting because I almost wet my pants before finding the bathroom plus had to wait another ten minutes while someone was getting sick in there. And finally when I felt I was going back to normal and washing my hands, I saw in the mirror, which was in the key of E flat minor, myself as a winged demon with golden horns on top and colored rotating spirals for my pupils, my stare expressive of the universal doom. Then there was a descent down the three-mile jade staircase and gigantic escalades of diamond snow. My buddy and I sat to our heart’s content on steaming grilles in the pavement by the Store 24 warming ourselves (though in fact it was hot) with other nocturnal characters, who thankfully seemed to know no English, and in the end I realized that we are chemical through and through, so determinate and so chemical, while sliding in crystal insects up the conic mountain of spacetime, with its mass but no weight, pure composition. Soon by the creaking of refreshed pedestrians I opened up to the idea that there was one hour left until the lecture. Is supermarket coffee inherently such a palette of taste, or was it the radically contingent chemistry of my palate that temporarily made it so? My buddy had left to sleep it off (wish I had his worries), but I tried to recompose alone the ordinary coherency of life. All I heard were the dubious reverberations of a mid-90s train passing underground. Savonarola’s sermon, to which I had eventually made it across the Alps, focused on the ideals of asceticism, poverty and visionary piety. His project of a bohemian republic appealed to me deeply as I took faithful notes diagonally across my notebook (which was unliftable). Fellow aspirants peeked at me inquisitorially, but I waved them off, staring at the preacher’s skinny jowl, enormous nose, dark cowl in profile. Then I had nothing left or planned for the rest of Saturday except to get home to my two-bit moth-devoured studio with its many topological holes and zip up my brain. I stepped across some literature to my solitary bed, dedicated exclusively to the twin purposes of study and sleep, and elongated myself as best I could. Sleep was out of the question, issues of the irreducible multiplicity pressing harshly upon my overburdened lobes. I yearned to be one, complete, so I arched and reached for the telephone. Yes, dropped some acid last night first time ever, haven’t slept. Please come save me, I hate acid. You hadn’t slept much since New York either, but you arrived instantly, as if wading through atrocious snow came as naturally to you as levitation to a saint. I laughed suddenly, for the first time in a month, shocked to discover your red hair had its usual color. You had American Spirit cigarettes (I was out), and in minutes we stood at the foot of Lee Bo’s Cantonese Kitchen, whose second floor seemed unreachable on foot. I sighed with relief in the pentatonic elevator. In the bathroom things went well this time, no dragons in the mirror. You fed me with a spoon, then with chopsticks. The hot and sour soup was indeed hot and sour, it counteracted my internal chill, and the salt jumbo shrimp were verily salty and jumbo. The green tea you poured into me sip by tiny sip made me realize for the first time how perfect we were for each other. I wept like a whale. You had changed my chemical composition forever.
ЗРЕЛОСТЬ
Как судьбой навязанный проект в будничной системе измеренья созерцает медленный субъект собственное в мире измененье.
Так ему предъявлен его факт, что уже не выйдет отвернуться, в пьесе не предвидится антракт по законам данного искусства.
Помнишь, сколько длинной тишины пролито в проемы бывших комнат, пусть они и ничего не помнят, а уж нам подавно не важны?
Прошлое как если б не в зачет. Скоро на задворки двух сараев выйдет поздний Филя Николаев и в стихах отдаст себе отчет.
У природы нет плохой Ягоды, хоть против природы не попрешь. Но пускай в парении свободы гнет свое слепая молодежь
и в своем хотенье оголтелом верит, что душа царит над телом, ведь не знает только идиот: кто что ищет, тот то и найдет.
Памяти Дениса Новикова
И вот весна, в поля пришла вода. Река освободилась ото льда. Как не навлечь немого вывода, Как избежать прямого повода?
Какой бы насыпью не двигаться, В колесах тех печали зиждятся. От чьих причалов не отчаливай, Во всех гудках ее печали вой.
Еще вчера был полон дом гостей, А нынче к ночи разъезжаются. Товарищ, нам ведь не до тонкостей. Курить и пить здесь разрешается.
Поселок спит, прошла бессонница, Лишь за дорогой непроезжею Жестокий рок всенощно борется С необоримою надеждою.
ПРИСНИЛОСЬ, ЧТО Я В ДЕЛИ (Посвящается Джиту Тхайилу)
Приснилось, что я в Дели и луна сдурев от пятистопного ямба, расшиблась о верх башни, одной из множества башен: общество указует на небо, а то отвечает. Инакий пульс магалы, чье чревовещание передаст лишь безумнейший поэт. Стекло зубами укусить… Забудь…
«Езжай в Дели, разберись с Дели и возвращайся», — говорит пустынный чайханщик в очередном щемящем новом фильме с хорошим концом. На обратном пути я пять раз посмотрел его в самолете, рыдая и совершенствуя свой хинди. Да уж не сентиментальны ли мы чуток, не жалостливо ли плаксивы без нужды, не мимолетно ль великодушны?
Нет, дело совсем не в этом. Мы играем во всемирные прятки, но находим друг друга. Дом — везде. Я все пытаюсь разобраться с Дели, только никак не выходит.
Дмитрию Кузьмину
Я брел от Темзы под дождем на встречу со старым литературным персонажем, Рэдингской тюрьмой. Музея нет, там все еще тюрьма, точнее, исправительное заведение Ее Величества. Еще в семидесятые снесли ограждавшую ее замковую стену и воздвигли новую, крепче и выше, с колюче-режущей проволокой наверху. Снаружи мало что мне было видно. Я с сожалением подумал, что визит не оправдал ожиданий. Начиная с девяностых заведение служит колонией и центром предварительного заключения малолетних преступников—отличное введение в историю литературы для молодежи.
Одно – чтоб крыша не съехала, а прочее не помеха нам. Не то чтобы не до смеха нам, но горестно вторит эхо нам.
Но горестно вторит эхо нам. Без этого нам вообще хана, пацанам, в сущности, дуракам, для этого нам и жизнь дана.
* * * Что было, постепенно отмерло, что же не умерло, то околело, но то, что по сю пору дожило, протертое сквозь опыт естество, еще болит, еще не отболело, еще горчит, лишь малость побелело, в закатном нимбе до сих пор ало. Мы ловим ночь в трескучих УКВ, испытывая долгие разлуки, с надеждой ждя в усталой голове, так изнутри мир тянется вовне, все воскресает вечно и внове в процессах осияния и муки, и даже в данном дождевом черве мерцает огнь науки.
* * * Осень в новые входит права, человек ей подвержен и почти за такие слова обезврежен.
Тут ему бы как раз и задать свой вопрос философский. Для чего умирать? Но молчит склифосовский.
Кругозор до предела ужат, не изменишь картины. Тишина, холодает, дрожат на ольхе паутины.
Но доверчиво скрипнула дверь о свое, вековое. Вон окошко зажглось, и теперь их здесь двое.
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Владею обоими с детства. Отец – переводчик и преподаватель языков – привил мне английский с младенчества.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
Я еще задолго до школы обожал и легко запоминал поэзию, которую мне читали родители (стихи Есенина, былину о Никите Кожемяке и т.д.). Писать стихи начал, научившись писать, лет в 7. Годам к 11-ти я мог часами шпарить наизусть стихи Есенина и Пушкина и уже твердо считал себя поэтом, особых сомнений не было. Английские стихи стал сочинять лет в 14-15. К счастью, они не сохранились. Потом я, перебравшись из Кишинева в Москву, с 18-ти лет работал переводчиком в Союзе Писателей СССР. Стихов по-английски я тогда не писал, но мне время от времени заказывали переводы русской поэзии на английский.
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
В отрочестве я зачитывался стихами Байрона, хотелось вообразить себя кем-то подобным – гением, бунтарем, англичанином – и сам язык манил и завораживал. Я вообще люблю языки, они мне всегда легко давались. Есть у меня с давних пор такая теория, что если ты настоящий поэт на одном наречии, то при условии равного, абсолютного владения другим языком ты, при желании, разберешься, как быть поэтом и на нем. Я нормально владею французским, хинди, урду, и у меня встречаются попытки графоманить и на них (ничего серьёзного). Я знаю, что если бы я жил во Франции или Квебеке, то в итоге писал бы и по-французски, а в Индии – на хинди и урду. (Более того, я уверен, что если бы Николай I в свое время выпустил Пушкина за границу, то тот наверняка бы остался жить во Франции и стал бы величайшим французским поэтом, затмив всех местных.)
Так вот, я переехал в США в возрасте 24 лет, живу здесь с 1990 года. Когда я был студентом в Гарварде, мне захотелось попробовать сочинить несколько английских стишков, чтобы доказать самому себе, что могу, в подтверждение вышеназванной теории. Потом у меня появился друг – поэт Бен Мейзер (Ben Mazer), ныне широко известный. Я показал ему тогда свои английские стихотворные опыты, и он мне сказал, мол, ни в коем случае не бросай, продолжай писать по-английски. Вот я до сих пор и продолжаю.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
Как Бог на душу положит. Но после долгого неписания на русском мне одно время приходилось заставлять себя писать на нем, с отвычки. Как моль летит на огонек, очень хотелось вернуться в родную речь. Теперь это постепенно выравнивается.
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?
Процесс мало отличается, по-моему. То же вдохновение, то же счастье, та же му́ка. А вот чувствую ли я себя другим человеком – это интересный вопрос. Совсем другим я себя не ощущаю, но думаю, что тут возможна тонкая психологическая разница, ведь я обращаюсь как бы к разным людям, разным группам читателей. Допускаю, что само стихотворение каким-то образом имеет их в виду.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
Да, некоторых слов как-то не хватает. Например, русских “хамство”, “выпендриваться”, “залепуха” (о слабом или несерьезном произведении искусства; так, я не знаю, как сказать моим американским друзьям, что многие видные произведения авангардного искусства и авангардной поэзии – это просто такие залепухи). Не хватает и английских “privacy” и “pesco-ovo-lacto-vegetarian” (последний термин описывает мои диетические предпочтения). Разумеется, дело не в том, что эти понятия в принципе непереводимы – они переводимы; но не хватает емкости и удобства самих слов.
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
Не думаю, но трудно быть полностью в этом уверенным, ведь язык навязывает определенный контекст.
9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
Перевожу, хотя раньше этого долгое время не делал (видимо, от робости).
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Изредка могу ввернуть иноязычную строчку там и сям, но макаронических стихов никогда не писал.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
Набоков и Беккет.
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Язык всегда естественным образом ведет за собой. Мы ведь не только пишем, но и говорим по вдохновению: начинаем предложение, еще не зная, как оно закончится, каким боком развернется. Кривая вывезет, грамматика не подкачает! Но то, куда ведет нас наше вдохновение, зависит от языка и от его литературного и культурного наследия. Однако разные языковые сосуды сообщаются через мозг. Например, я впервые “просек” разносложную рифму и верлибр через английский (еще до того, как эти поэтические явления укоренились в русской современной поэтике). А версификаторским чутьем я обязан в основном русскому (в английском языке метрика стиха далеко не так обширно разработана, как в русском), хотя и английский в свою очередь обогатил мои представления о возможностях стиха.
at the first glance Australian desert looks flat plain planes of redness red purple ginger grey foxy rufous orange burgundy and black sand of the desert bottom of a prehistorical sea covering bones of ancient marsupial mammals minerals oil coal and opals the most dangerous spiders and snakes cries of eagles rocketing to the sky secrets of a disappeared aboriginal civilization endless contiguity to the eternal geometry
POISONOUS OCTAGON
i recently solved a koan harder than angle trisection and quadrature of circle more important than these tedious riddles as your life in a desert depends on it: place a dot in the centre circle it with an octagon of legs and chelicerae with fangs that inject venom sufficient to murder a bull what would be the radius of a cobweb you get yourself into early in the morning? almost impossible to see from outside the answer like in every koan when solved is obvious there is no radius: the web is an endless spiral it is everywhere around you
TWO BASINS FORMING A SIGN OF INFINITY i. at dawn, steam dances over the pond restless flycatchers swing over the water close to boiling a spring in the steppe at the edge of the desert black clay on the bottom current brings leaves to the right side where one can lie on the surface not moving like in the Dead sea on the left the water is fierier there is the spring water rises from prehistoric depths water calls water cries water waits absolutely sterile water neither a jellyfish nor a frog nor a fish nor a snake nor a sea crab nor a serpent nor rainbow serpent who made everyone here almighty serpent who made every creature around alive and dead no one can bathe fearlessly in this water
ii. past marigolds on the tops of the grass that soon become edible berries past stones baked in clay past hair of woodened jellyfish along the creek of a dried-up stream past bushes of blossoming wattle by the sand burnt during the last year’s heat by dry brushwood stepping on the deep clawed prints climbing over dead trunks diving into the sand past the rookery of wild dogs along the ant trail by ash by black ash through the rustling of dry sedge through the sedge through the rustle through the rustle through the rustle I climb to the top of the hill over two ponds of black water to meet with the rainbow serpent I now remember I’ve been here before when I was a kid and a young girl barely parted with childhood but the last times meeting its gaze I did not recognize it
A GIRL IN THE MEADOW
The voice was sweet, and the beam was shining, And only up there at the royal rack A child, conversant with secret, was crying That nobody, really, would ever come back. Alexander Blok. The girl was singing in a church choir.
A girl in the meadow is playing a flute, and sounds fly up to the dome of the sky. A girl knows neither sorrow, no fear of war, long hair in plaits intertwined with a ribbon, wearing school uniform, she stands bare foot, a girl in the meadow is playing a flute.
A girl in the meadow in playing a flute, melody twines into a sandy whirlwind, twists with smoke, makes eyes fill with tears, chorus of cicadas joins from entrenchment, angels fire case shots of infinite beauty from their mighty barrels. A girl in the meadow is playing a flute.
A girl in the sea is playing a flute. A ship would not pass there, a poor sailor would not find a shelter, reach out to a populace, give him your hand without regret, without pity, at dawn turn the regiment against the angels, snakes, wind, spiders and terrible weather, in the eye of the storm listen, stay still at the thunder, in tears, longing, deep, in an abyss volute, a girl in the sea is playing a flute.
A girl in the sky in the dried blood of the earth, from sunrise to sunset continues playing a flute, scraps of the sound tore free, a girl, disobeying the orders, drives a wedge, take in your hand, let’s say, a burned bush, a ladder to heaven, don’t you look down, steps melt, steps are melted, mutated, are mute… Do you hear? In the distance, high up, don’t you pity her, a girl in the sky is playing a flute.
A girl in the meadow in playing a flute, and sounds fly up to the dome of the sky. Someone must play to the sunrise, someone must open the curtain, look outside, opening gates by the sounds of the flute, scaring away the flocks of the crying cawing angels, see the sky, city, lioness, cow and eagle.
A girl in the meadow is playing a flute and sounds fly up to the dome of the sky.
WONDERFUL EXTINCT SPECIES
hurry up, son, aren’t you excited? so many years ago i ran fast when my dad called me there i longed to see them the wonderful creatures dwelling behind the bars they were amazing there were plates on the fence do not feed them do not pet them do not shout loud do not throw rubbish inside the cage even without a plate no one would throw rubbish at these wonderful creatures they were so precious especially during the spring they pay no attention to loud sounds our whisper and laughter street noises cars growls thunder cracking just grown up creatures were there they ignored everything that happened outside in a corner of the aviary a jasmine tree grow it was covered with a lace of flowers they were sitting under the flowering branches petals showered on their whippy backs on their elegant legs on their short waved hairs the wonderful creatures stretched their backs twisted their long legs waved their short waved hairs young creatures wore pink older ones – lilac and mauve really old ones wore purple with age they grew also the size of the pearls around their necks they smoked flavoured cigarillos keeping hands with mouthpieces far aside thin mouthpieces thin cigarillos thin fingers smoothest skin once i saw them eating another time i saw an elegant creature in a tuxedo and a top hat he approached them he bowed they all bowed in response then one of the creatures in pink got up and reached out for a hand of the one with the top hat they proceeded to a burrow in the depth of the aviary together another time i saw a car arriving aside there was another one at the wheel a new creature he wore a plaid cap he wore dark glasses he wore a checkered tie a creature in pale pink foam jumped to the car seat next to a new one they disappeared in smoke and clatter i was imagining the creature in a top hat and the creature in a plaid cap met come closer pull out their short guns count steps to twelve from each other turn around and shot! i pleaded my father to come see them another time that same year but once in a year was all we could then afford with every season there were less and less interest in them in the public less and less visitors higher and higher price until they were all were extinct the aviary was rebuilt for marsupials there are pretty koalas there now they chew eucalyptus leaves and nap in the trees’ forks come on, hurry up, son aren’t you excited to see a koala chewing eucalyptus leaves and falling from the tree fork
КАРТИНКИ ТАРНА
ЦВЕТА
белый не будет белым в признании призрачной призмы начать с бордового зарева усталости после дороги прыгнуть к поверхностным снам поздним морковным утром за янтарной занавеской из льна болтовня дроздов в кружеве изумрудных листьев плюща наконец приступить к работе – лента закладки прячется в голубизне полей на страницах плетенье легкомысленных слов до слепка синевы на обложке теплая тень блик погас лиловый покой все проскочили цвета – по циферблату луча по стене
ФУНДАМЕНТ
дом строят на поле на вершине холма где на траву возлегла корова так принято с давних времен так выбирали место для Трои колокольчик привязан к наличнику якорь закопан под дверью чтобы стены держались крепко дождь смотрит в окно облако поднимается рамой над спинкой кровати хоровод расписных голосов вереница звезд в трещинах свода на клумбе сохнут тюльпаны асфодели и гиацинты над верандой кормушка для птиц пусть щебечут весь день громче шепота моря неразличимого за васильковыми скалами за сиреневым лесом
СТАРЫЙ САД
старые камни и щебень в сорной траве потеряны розы выросли густо фиги, но не бывает плодов виноград оплел прутья беседки земля слишком суха обойди все деревья: вишни и абрикосы старая груша горбунья и колючки кустов за углом бельевые веревки чужая память свисает с ветвей пыльным дрожащим легато неизвестно что прячется под лопухами если могу посоветовать – лучше спили чтобы не распространялась зараза морщинистый ствол осторожнее здесь муравейник черные муравьи перебегают тропинку к пустой покосившейся высохшей будке у ржавых ворот газон незабудок
* чтобы отвадить лису от курятника нужно опрыскать тропу по которой она нашла доступ в дом святой водой родника вылить воду в лисьи следы и лиса больше не ступит в курятник
чтобы отвадить от кроликов коршуна нужно вылить святую воду родника на ветки дерева до каких только сможешь достать где сидела хищная птица коршун больше не сядет там не упадет на двор выпустив когти не унесет кролика
чтобы отвратить от дома зло на весь год накануне праздника нужно вылить святую воду родника на дома четыре угла и зло позабудет дорогу не решится переступить порог
вода родника приобретает силу и святость когда накануне нового года ее процеживают сквозь скорлупу яиц зарезанной только что курицы сквозь пух зажаренных кроликов сквозь пепел елки на пепелище дома
ДОЛГИЙ ДЕНЬ
на рассвете поднимаюсь работать прорастаю насквозь вгрызаюсь корнями чувствуя холод стены спиной тянуть нити зимы из огня тянуть и тянуть выпуская побеги пятеро мелких крысят под выкинутым диваном за краем деревни под ночам крыса выбегала наружу перебегала дорогу к высокой сухой траве у мусорных баков медленно возвращалась ложилась сытая рядом со младенцами те урчали во сне находя материнский бок пищали пока не услышала кошка через тропу на клумбе разгоралась война амариллис сожрал тюльпаны и проиграл гладиолусам исчезнувшим с наступлением августа вытягивать холод из ночи подниматься над землей десятком доверчивых глаз маленькие луковицы прижимаются друг к другу боками пушистой шерсти кладка яиц уже треснула с узких концов первыми вылезают салатовые хвосты мама крыса не нашедшая под диваном крысят думает дети играют в прятки под гладиолусами или тюльпанами застывает поводя усами находит тянет салатовые хвосты один за другим они ломаются у нее в зубах испуганным сочным писком крыса облизывается в темноте выкапывает нору поглубже еще глубже там прячутся дети в глубине вдоль нитей осенней листвы острой иглой и шелковой нитью пришивая к забытью пробуждение амариллисы разворачиваются наружу я возвращаюсь мою руки хозяйственным мылом тру щеткой мажу смягчающим кремом идите малышки под бок с хвостами и без хвостов всей гроздью с мягкими молодые корнями как есть в розовой скорлупе идите вы в безопасности здесь
* от середины лета дни разбегаются по сторонам теряя на трении на столбах вдоль дороги как колобок луны все короче с каждой ослепительной встречей собака на трех ногах из дома напротив сквера встречает каждого проходящего мимо виляет прохожим хвостом ветер шелестит цветными флажками местные заказывают в кафе только бокалы вина фокусник пугает малых детей развлекает местных показывает им старый трюк со змеей у столба женщина в черном везет по дороге в тележке валежник шатко и валко тележка хрустит по камням руки старухи дрожат немеют спина прямая сухие глаза старухи не различают среди хвороста на тележке саламандра шепчет гадюке: — что ты видишь, подруга – вижу, горит трава. старуха останавливается около фокусника: — зачем ты вертишь веревку вокруг столба? фокусник зовет ее в дом и предлагает разделить хлеб и постель. саламандра шепчет гадюке: — подруга, теперь она ляжет с ним и станет опять молода? — что ты, подруга, она только сожжет его дом и возвратится к себе с тележкой наполненной хворостом и легкою головой. — что ты видишь подруга, снова горит трава? — подруга, трава вся сгорела, скоро придет зима. местные пьют вино в кафе через дорогу от сквера смотрят на сквер на север на месяц на пустой столб старуха уходит прочь собака на трех ногах ловко удерживает равновесие виляет хвостом прохожим знакомым и незнакомым ну здравствуй моя собака
ТИШИНА
нескончаемый стук капель по подоконнику шепоты веток липы теряющей листья позднее лето поздно вставать поздно ложиться спать под яблоней догнивают плоды голые косточки абрикосов съеденных червяками окружили ствол забираются в мокрые ямы доски небывшей веранды лежат у забора намокнут сгниют запах упавших листьев мешается с запахом яблок гниющих под деревом запах грибов в кучу все сожгут на бетонной площадке естественно не горит чадит сыплются искры наконец дым прогоняет запах гниющих яблок грибов абрикосов листвы когда листья сгорят я уеду отсюда останется тишина
* потом между католическим рождеством и праздником нового года накануне первого января отмечают еще один праздник – Сильвестр Сочельник в этот день пекут хлеб пироги из сдобного теста в виде маленьких человечков их называют Этьен или как говорят на юге – Эстев чтобы назавтра раздать малышам в доме сытно тепло пахнет сдобой имбирем корицей пироги ставят в печь старики вспоминают как шли друг за другом по улицам жарким как печь строгие лица смягчаются от огня руки крепко держат оглоблю на которой вползает в печь тесто чтобы стать хлебом Этьеном или – как говорят на юге – Эстевом
1. На каких языках вы пишете? На русском и иногда английском.
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Русский родной, английский изучала в несколько заходов с детства, лет с пяти – частная учительница, в средней школе – школьный учитель-американец, в институте натаскивали быстро читать тексты, в основном технические, потом большой перерыв в английском и переход на французский, а после эмиграции в Австралию снова английский – австралийский, разговорный, деловой, ежедневный.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
На русском лет с 17, для себя, отдельные вещи – лет с 12. На английском – около 40 лет, постепенно, после переезда в Австралию.
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Чисто практическое желание и необходимость общения, в том числе в литературной среде, и тогда желание показать свои тексты коллегам – местным поэтам и участникам литературных вечеров, которые я здесь посещала, и участникам конференций-фестивалей, в которых я изредка участвовала.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
Я в основном пишу по-русски. Английский возникает довольно редко – хотя в последнее время чаще, чем прежде. Правда, в последнее время я вообще мало пишу. Выбор языка рождается, наверно, из внутреннего диалога. Если я что-то читаю или лучше даже когда готовлю выступление, лекцию на английском, то я начинаю про себя что-то проговаривать и какие-то параллельные мысли появляются – естественно, тоже на английском. Или же внешний импульс – текст появляется для человека, например, стихотворение «Maze/Gaze», написанное глядя на картину художника Джона Хиигли; для специального события: поэтических чтений, фестиваля математической поэзии, для выставки.
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?
Отличаются. На русском стихотворение или его большая часть может появиться в полусне, в голове, устно. На английском в голове удерживаются отдельные небольшие фрагменты, процесс больше завязан на письмо, более прирученный, кабинетный. Человек при этом тот же, сущность не меняется, но средства разные. Это как рисовать – акварелью или пастелью. Я предполагаю, что на обоих языках знаю, что хочу сказать. Но в разной степени могу это сделать и потому должна пользоваться разными техниками.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
В первую очередь мне не хватает словарного запаса на английском языке. Как-то идею я выразить могу, но не уверена, что лучшим из способов – звуком, оттенком. А когда задумываешься – останавливаешься и теряешь нить. Во вторую очередь, может не хватать не слова или понятия как такового, но ассоциативного шлейфа, который обобщенно называется культурным кодом – цитат других авторов, песенок, картин, календаря – последнее существенно в отношении австралийских реалий: без привычных календарных отметок, с вечно голубым небом и относительно небольшим перепадом температур, и с перевернутым календарем – обозначить время года, вообще чувствовать время года оказывается сложно. Для меня это вопрос обозначения времени как такового, календарных дат, скажем – Рождества, которое тут отмечается посреди лета, в жару, как только начинает убывать день! В таких случаях получается, что надо объяснять, о чем говоришь – что утяжелило бы текст.
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
По-разному бывает. В основном это вопрос той же техники, (не)владения тонкостями языка. На английском, наверно, получается более прямое высказывание, зато может быть и более глубокое, закопавшись в смыслах, а не в оттенках смысла. Впрочем, это судить читателю, проявились ли оттенки или глубины.
9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
Да, в обе стороны – когда хочу поделиться с иноязычной аудиторией и когда это возможно сделать. Или оставляю текст только на том языке, на каком он появился.
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Нет. Практически нет. Из общего неприятия разговорных макаронизмов.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
Владимир Набоков, Андрей Макин, Ромен Гари. На самом деле в эмиграции, в местной литературной среде это скорее правило, чем исключение. Оказывается, едва не для каждого автора, которого я здесь встречала, английский язык не родной. Ну пусть не каждый, но таких очень много – обыкновенных австралийских писателей и поэтов, отлично пишущих на чужом для себя языке. Многие, конечно, родились здесь или приехали детьми и ходили в детский сад, школу и университет. Но все же – английский им не родной язык.
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Больше влияет русское культурное наследие, разумеется. А затем – мировое (в основном в переводах на русский язык) и некоторое количество текстов, прочитанных на английском и французском. Тут и проза, и поэзия, и концепции, включая научные и философские. Плюс личное восприятие – путешествия по разным странам. Как влияют – долгий разговор, в разных случаях по-разному. И снова, наверно, это судить читателю, проявилось ли что-то в текстах.
It is hardly common knowledge that Theodor Adorno, visiting in the 1960s the Durisches’ pension, met a nonagenarian, Mr. Zuan, who remembered Nietzsche like I remember showering my fidgety Zaika with sloppy smooches before she’d leave for work. The text below is tangentially related to the encounter. What is being regenerated here and perhaps more pertinent to your sense of well-being, is it going to end happily? I mean, when I hit the period key for the last time, hate to end my curlicues with a question mark, or, Strunk & White forbid, a semi-colon, I’m not here to wallow in self-doubt, or wax Flaubertian, should we project beyond finality of that point and surmise that everyone involved will live happily ever after, except for the really awful people we don’t even come across in real life much, people who do horrendous things to their fellow humans because they are just incapable of doing good things or they don’t think their fellow beings are all that hot, unlike you and I, the do-gooders verifiably known to do (good), or society has dealt them a lousy card, maybe a Joker, a shapeshifter, who just wouldn’t keep still but in fact changes suits at the drop of a hat, lo, he is a used car dealer in a three piece suit, or a meditation instructor in spandex impressively exposing his six-pack, and when you least expect it he’ll do a switcheroo, contrary to player’s best interest. … Gets them anyhow, good guys get what they want, only better so long as they live long enough to read the manual soaked through in gasoline, and learn at the last rest area just before the inevitable how to take advantage of all the features this year’s model is furnished with, nipple lipstick holders optional. The beginning, the source, the springboard, I don’t care what you call it, even though as a writer I probably should make it my business to know what things are called, there’s even a word for a one-legged crow hopping aimlessly in the fresh snow outside my window as I write this, they tell me, comes from a place of relative quiet, stability, the mood is festive, punctuated by the corks a-poppin’, can you hear the entire hit parade of 1940 on the mental soundtrack, I don’t mean the decade, but that very year, the Andrews Sisters and Benny Goodman being just the tip of the mellifluous iceberg, if you don’t, I’ll give it a little a referential push, the rest will fall into places if patience is indeed your middle name, though no guarantees are bespattered at this point, big celebration, the newlyweds are dancing or copulating, or maybe she is dancing, he is copulating with her shadow on the wall which can, in fact, ought to be construed as sort of a dance, too, not dissimilar to shadowboxing only with more pronounced pelvic thrusts. Any dance is a copulation, while we are at it, sublimated or barely so, I recall twirling my Zaika four times a night, I was bit younger then, of course, but so was she, nah, age has nothing to do with it. It’s getting it and maintaining it for hours on end, call me to share you self-destructive thoughts, they are always fun to dispel. Perhaps the exception being tap-dancing, flamenco, too, which in 9 cases out of 10 is a symbolic trampling of the Dragon by St. Georgy-Porgy his spear aquiver with noble rage.
NABOKOV ON HIS WAY TO BUY CHEESE IN MONTREUX
I always felt a modicum of ambivalence towards the expression ‘when all is said and done’. There was something a little too optimistic about it, too facile. Unlike “til Kingdom come’ which implies an impossible proposition, or a process that will last forever, or at least well past the point where the participants and spectators cease to be, ‘when all is said and done’ implicitly invites you to stick around so as to hear the final say, if not the last judgment, the verdict perforce articulated for your benefit only when there’s nothing left to say or do to alter or revert it, describes a moment of stillness as in the state of Nirvana? a return to the Golden age? – but pronounced, if I may be permitted to pursue my query a bit further, exactly by what judge or group of experts? Are they deathless beyond a reasonable doubt, or were much younger than you or I rolled into one (I’m wearing my smock and denim cutoffs at this writing), or did they have a dubious privilege to participate in the judged events?! Tested ground treaded upon at your own risk, a feverish two-headed Guinea pig, find a robust specimen, you want the purity of the experiment, clip your fingernails first. Three days from now a casino will burn down. A writer is walking his dog on the embankment and smoking, no wait, he gave up smoking 5 years ago. Neither too literal, nor two illustrative, rein in flights of fancy like he did in New York working on his last one. What did Vera ask him to get other than milk and cheese (what kind? memory, speak!). I remember that tree. I remember that lake. In his heart of hearts he had nothing against Freud. The fear of influence mingled with the fear of losing not the job, the ascendancy. Still jealous of Boris’s early work. Always immaculately dressed. What does it matter what he thinks of Chekov now that he ceased teaching Chekov. Dismayed as ever by the mauser-wielding Cheka jumping at him from Anton Pawlovitsch’s latinised name. Elementary, Emmentalsky!
ИЗ ЗАПИСОК СТАРЕЮЩЕГО ЭРОТОМАНА
1, Случились в ранней юности моей подосиновой два дружка закадычных: одного назову здесь Постербоем. Вернулся из армии с аритмией и незрячим почти; и Щелочь (для противников идеологических: Сволочь). Неразлучны: ночь, а в дурачков режутся, телок продажных кувыркают, другие тогда и не давали почти, на такси один, другой пешим ходом, но споро, атлет. И дуэтом могли. Шелочь рулады, Постербоем: сурдан, сурдан – стращал приблудших, чтоб заплатили, чтоб перестал или чтоб перерыв длинный очертил. Однажды начос заказали в харчевне, что Хуан-заика у шинка держал, а холодрыга! И склизко: «стервятники» шмякают оземь с подносами, покорно, но с взвизгами. Оба в польтах сидят, не шелохнутся, Постербоем и Щелочь начос на себя с непривыхи опрокинули, пальто с начосом-то – острить сподобились было, как же поостришь тут, а тепло беречь нутряное? Вспомнилось на хатха-йоге.
2. Мою первую женщину звали точно так же как вторую: Ив. Но это если по-здешнему, а первая была ещё там: Ева Райхгендлер. Называйте это преемственностью, случайностью, хотя врач здесь называл меня счастливчиком и баловнем судьбы, полагая, что пронесло, и убедительно просил тщательнее предохраняться. Сказано сделано. Эх, Ив, SD Ив, даже не вспомню твою фамилию, хотя вроде со всеми бывшими успел тут задружиться и на праздники шлю виртучмоки и кисанькилапоньки. Третья, и тут уж начинается легкая чертовщинка, была Эба, так на испанский лад произносилось её имя: Эба из Баленфии. Встретились на 57-й стрит, где я брал уроки рисования. Чем я только не маялся вечерами, ради эмоционального контр-баланса удушающему Уолл-стриту насупротив. Голосистая – страх, но я не люблю о личном на людях. Про четвертую мою Еву, не по счёту, но по имени, если позволите, чуть позже. Зверь-машина, если вкратце. А чечетку на столе отфигачивала, головой чуть касаясь люстры трофейной!
3. К моему бывшему соседу-видеографу, мужскому шовинисту Зиновию раз в неделю в Парк-Слоуп приходила черноглазая массажистка Тося: массировала уставшие плечи еврея, дряблый телесный низ, лодыжки. Он был в летах уже, однако заигрывал с ней бесцеремонно: присматривался к декольте, однажды чмокнул в палец. В августе пытался обхватить влажную шею, толстыми губами еще чуть-чуть и дотянулся бы до подбородка. Тося вспыхнула, щелкнула его в пах дважды, с небольшим интервалом. Зиновий заголосил: а вот так мне бо-бо!! А мне противно, резко бросила молодая женщина. Сбежались соседи, стали шептаться неодобрительно. Она схватила сумку с полотенцами и лосьонами, ринулась из спальни: домогательства старика, суд линча – не для свободной дочери Ферганской долины. Муж Тоси потом преследовал Зиновия, угрожал расправой, кажется легонько постукал, потом по пивку пошли. Прошло пять лет. Встречаю я Тосю на Юнион-сквер. Не узнать ее: пригожей прежнего, пузатей. Зиновий-то за Трампа голосовал, говорит. А сама? Она затряслась: Забыл, нелегалочка я? А если б легалочка? Не ответила, только хрюкнула в соломинку зеленого смузи и прищурилась хитро.
4. Уезжал я из России моей, кто не помнит, по визе для одаренных людей, которую перекупил у одного скрипача и шахматиста, семи пядей во лбу человека, на удивление не еврея, холостяка на полтора года старше меня, почти лысого. Пришлось обрить голову и мне. Кое-что подделал, кое-что додумал, несколько дебютов разучил уже по дороге в Вену. Получил образование на кампусе оплота левизны и антисемитизма ун-та Беркли, но поскольку был евреем фейковым (по документам никаким), то не очень комплексовал на демонстрациях против пятого-десятого. Про то, что настоящий сообщила за завтраком вторая жена, тоже, доложу вам, к евреям, чуть свысока, даже периодически опускаясь на корточки и ластясь. Любил ее со всею страстью первой молодости, иначе развелся бы через год. Когда она получила свою джейванку (мы еще шутили: Дохтур Джейванко, итить-молотить), отправились праздновать в ресторацию, одну из лучших в городе. Протестное сознание в те годы было вегетарианским, в основном кричали: Рейган гондон и жгли бюстгальтеры, поэтому заказали рыбу-скат, к ней манометр из спаржи, понятно, декоративный. Ганя выпила лишнего, стала всех обзывать жидами. Хотя даже я был тем еще жидом, остальные же – негры и японцы по преимуществу. Американцы же нас на дух не переносили, стену вокруг себя незримую возводили, овчарок науськивали. Так что Трамп – феномен не сегодняшний, доложу я вам, Тосенька.
2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Английский стал изучать с первого класса советской школы с преподаванием ряда предметов на английском языке. Русским владею с раннего детства.
3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
На русском стал писать, временно вернувшись на год в Москву, в 1993-м, через 16 лет после эмиграции в США. На английском в начале 80-х писал эссе и сценарии для киношколы, в настоящий момент вернулся к прозе на английском, по-видимому, безвозвратно.
4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Университетские записи в дневнике для классов по биологии и экологии делал по-английски (повадки калифорнийских уток, ящериц). Сценарии для киношколы писал по-английски. Но на тот момент я был всего пять лет в США, и реалии оставленной страны и некое многословие диалогов требовали другого формата и языка.
5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
По-русски практически больше не пишу. Хотя написал 5 или 6 книг. Если не считать виньеток о школьных проделках при участии недавно ушедшего близкого друга, которые пишу сейчас . Все это было там и тогда и требует «того» языка. Поэтому можно утверждать, что предмет диктует выбор языка. С другой стороны, половина романа, над которым работаю по-английски сейчас, происходит в Москве 90-х, куда вернулся уже совсем здешним. Отсюда и выбор языка. Помимо прочего, 42 года пребывания в США подталкивают к решению упростить процесс и обходиться без переводчика. Однако всякий раз заставляя молодых москвичей в романе говорить по-английски, чуть задумываюсь над аутентичностью подобных «субтитров».
6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык?
Все меньше и меньше. Жду воцарения некоей строгости в моих английских текстах, как некогда был рад уходу от барокко ранних русских текстов, пусть частичному. В этом смысле, формально английские мои тексты чуть «отстают» от русских стилистически. И рад частичному освобождению от культурного багажа, все менее, к счастью, ощутимого ввиду удаления территориального от культуры.
7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
Редко. Вполне доволен приматом смысла и сознанием того, что если не найду одно слово, найду другое. Что частично зависит и от того, с кем сегодня виделся, и что вчера ел на ужин. Вчерашний буквально пример: хотел воспользоваться отрицательным восклицанием в тексте, знал как звучит, но не мог вспомнить как пишется. Уже склонялся к «uh-oh», хотя оно, конечно, обозначает удивление. Гугл подсказал: «uh-uh». Спасибо ему. Но ведь есть преодолимые задачи и посложнее.
8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
Не меняется. Но результаты будут различными, часто несводимыми друг к другу, в зависимости от используемого языка.
9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
Нет. Переводить себя на другой язык я бы никогда не взялся, получится (для меня) совершенно другой текст. Что, возможно, не так уж и плохо, но не лучше ли сочинить новый текст?
10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Изредка для комедийного, макаронического эффекта, где кириллицей воспроизвожу английские лексемы. Есть текст Inner Thighs To Die For, весь состоящий из чередующихся английских и русских предложений, иногда перескакивающий с русского на английский внутри предложения.
11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
Беккет, Набоков.
12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Возможно тут следует говорить о предпочтениях доязыковых. Люблю романтиков: Одоевский, По, Жуковский, Готорн, Бестужев-Марлинский, Лермонтов (проза), Мелвилл, Баратынский, перечтываю их периодически. Думаю, что косвенно и Сильвия Плат, и ее подруга-антипод Энн Секстон, и Пинчон, которым увлекался в молодости, так или иначе оказали влияние на мое письмо. Помню, в четырнадцать лет прочел «Гамлета», уже не скажу в чьем переводе, и некоторое время проявлял подростковую агрессию по отношению к старшим. Хороший текст, однако. Запишу его в общекультурное наследие.
1. …I come to this cafe to read the signs of madness on the ever-scared faces of the by-passers
I hide my eyes between the lines of the accountants’ book of their lives watching their shadows to read their thoughts
then one of them asks to sit at my table pretending to chat (but in reality starting an endless monologue of his invented life spitting out names/dates/facts) I pretend I’m listening & even making notes I give him the desired nods & smiles & sighs in the right spots of his self-forgetting narrative about himself (a lecture on self-pity)
a couple of hours pass by & he looks me in the cold reptile eye for the first time shivers jumps up & leaves never looking back nor saying a word
the next morning he drops his job asks for divorce or they find his corpse in the bathroom smiling sardonically
the next evening I come to this cafe to read the road-signs of sadness on the ever-sacred faces of the by-passers passing away…
2. …One day you come in & pretend to listen to my legend smiling politely but I can see the dimness of your eyes while you float far away into your own memories & cannot notice how I knit words into a transparent cobweb & you’re the one to be caught up next
I look at your pale fingernails & memories overwhelm me images chaise me extinguished voices & dead faces surround our little plastic table which now seems ephemeral (this cafe tonight is a mirage oasis in the desert of eternal yesterday)
did you know memory is the best hunter?
you may run away to a different continent or into a different pair of arms but it’s only fair there’s no difference in where you are you may hide in creativity or in the daily routine of food/money/sex you may rush from being a misanthrope to becoming an altruist (the top egoist of all) but you will never escape from memory never erase your shadow for even having blown it all up in your own chased mind you can never hack the security system of other people’s merciless database
forget it although people tend to remember nonetheless (in their loneliness they gasp for a juicy bite of someone else’s privacy falling drunk with their twin-drunkard’s blood)
relax don’t you remember those who carelessly approach us in their naive praise of Mnemosina-Bacchus relationship become alcoholics anonymous losing their identities together with their personalities & personal lives
dramatis personae! they tend to crowd in clubs of our forgotten shadows long after we stop recalling their names (names indicate a person still exists) they come to our cafe to lose their names & lives in our eyes…
3. …they call me Monster & you call me Wonder they always mess up words & call you by the name you gave me whereas I am the one who calls you by your real name that they have given me
(you have no preference in being one or the other you like both titles)
at night I think you’ve no preference in anything for al is equal to you & all is pretense (it’s the weird quality of a liquid adopting the form of any vessel for the sake of equality) but the light comes to blind me of seeing the blind you & then I don’t care whether you need my fire at all
I just burn
you know I would have turned you into a poisoned steam if I could have let go of my freezing pride but you are right to not care, too as long as I don’t make your stream boil too hard (if we both had at least one heart for the two of us we’d have it boiled & eaten by now)…
4. …I look at you across the table & see no physical resemblance between us but in the blank glassy lizard gaze of paranormal sanity they often mistake for madness we are spiritual twins (for it’s dubious the likes of us can possess a soul) & thus both have no preference in terms of our material pretense in our predatory games with blood & flesh (granted a prey is fresh enough)
you are a hunting shadow of the past I’m your reflection in a broken mirror lie to me as I do to you (but we don’t even care enough to lie beside each other in the grave we dig)…
5. …but listen we both buried many souls forgetting voices/faces/names but they continue to exist somewhere in their created Limbo of their memory about our past from time to time they come to this cafe & vomit their pain on the eternal glass that we have set between us & them (ironically, the same glass distinguishes me from you & simultaneously it unifies us in our perverted brotherhood)
remember the seven of us dancing on the shore of a lost forest lake by the chanting fire? (soon only two of the seven will remain & we both know who they will be)
back then, under the young spring moon we’ve been drunk like fish that came up to the surface to watch us laughing insanely at the early Christians mutated into the urbanist pagans like ourselves (the water was boiling with fish eye-balls & open suffocating mouths)
I remember the Bacchic fire in your eyes & my Maenadian song & our mutual enamoring with Pan & if you don’t recall it Dionysius I’ll pour some more blood of the past into your cup to help you regain your blazing sight…
(2003)
*** someone hears what I think
…At times I grow restless with the idea of someone hearing my thoughts
you say such fancies often arise in an urban environment
you try to comfort me me to whom the very word comfort sounds meaningless disassociative useless in a world where everything tends to be used or useful
I do not use words & worlds I create them
but then come the users & utilize every thing
so I stop
lying on my belly looking through legs passing by (some passing away every now & then) laughing quietly at myself lying here on my belly in the middle of an avenue in the middle of the city I catch my idée fixe again
someone is listening to me thinking
my every little thought then exploits another Hiroshima (the radiation of fear burns my cells away they now phosphoresce in the dark & I can read the cuneiform poetry on my palms in lightless night)
I catch a peacock-tail of my obsession & every tiny image in my head blows the trumpets of Jericho
so I run
seeking a shelter (an air-raid shelter) & find one but the ideas detonate inside echoing, resonating from each wall (& a ceiling & a floor) of each quasi-saving pseudo-cave
someone hears what I think
so he must know how I feel about it he must be grinning the Great Cynic the ear of the world I’ve created
so I create a word a clockwork bomb of a word & set the time & wait
(you wish to hear the word)
oh you will (you certainly will) for it is you listening to my thoughts…
(2002)
*** …Once in a while the Great Inquisitor of me finds two creatures, dead having eaten one another The dilemma is they both started eating the other from the head
What I hear is the echo of the future yet to come visions of great transcendent light are frequent and freak visitors in the dusty prison cell of my brain (supposing a woman has one or at least pretending she has)
my fatal fantasies are the inquisitors to put me in the Poe’s most-desired well in which I fight for th’ right to be oppressed by the eternal wraith
I pause and pose then pass the border of the height the figure of infernal fire with burned-across angelic wings is me I am my greatest devotee and fan
the altar thirsts for magic juice th’ timeless infinity holds its breath and fears to be abused I dig the grave for gnawing skulls and let the future free…
(2002)
(карманный классификатор)
…Ведьмы потому так безобразны что платят за силу здоровьем и красотой наглядный пример отражения деяний и отношения на лице и теле
вампиру бессмертно скучно с самим собой и он стремится высосать жизнь других до капли он не страстный и загадочный а либо голодный либо его тошнит после всего чего он там наглотался
оборотень хочет быть кем-то другим не собой а кем-то сильным и смелым и свободным работает каким-нибудь клерком ходит в походы в особо запущенных случаях – с гитарой
призраки страдают от нехватки внимания и незавершенного гештальта полтергейст как перверзный нарцисс
зомби – рабы системы жертвы маркетинга мастера флешмоба прекрасные командные игроки такие делают Черные Пятницы и революции – за других
орки, эльфы, тролли – существа одного порядка обитатели виртуальных глубин всегда готовы умереть или убить за свои идеалы и шутки ради их можно купить если преподнести оплату в виде приза или дани
феи – это ведьмы в эмбриональной стадии развития
листы для заметок…
*** …Кто эти люди лайкающие беспомощность комментирующие недоумение делающие репост в рифму к селфи кто эти люди на экране твоей ладони чья это жизнь листается снизу вверх почему ты никого не узнаешь ничего не знаешь никуда тебе не нужно зачем ты сейчас живешь почему не боишься…
(погоня за белым скроликом)
…С тоски на радостях запостил селфи обновил статус наотмашь отлайкал ленту социальные сети – рай интроверта эдемский садик для великовозрастных деток приют одиноких оплот психопатов свет мой зеркальце для нарцисса отвал башки для орфея идеальная имитация социальной жизни до отказа заполненная свежими новостями значимыми событиями важными дискуссиями нашпигованная актуальным контентом по самое не балуйся что у вас нового о чем вы думаете вселенная жаждет твоей реакции бесценного мнения щедрого комментария не стесняйся тесноты мира четыре рукопожатия – и день прошел всех нас однажды отсюда выгонят за бесстыдную наготу…
*** …Ты спрашиваешь, как дела, что нового ждешь новостей что я могу ответить что ничего не меняется не происходит не настает никогда не перестает не рассказывать же тебе что встало солнце…
*** …Заснуть в темноте и в темноте проснуться встать выпить едва не пролитой воды положить стакан на бок для верности резко вдохнуть для храбрости и выйти не оглядываясь на эпитафию…
ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:
1.На каких языках вы пишете?
Родной русский, идейно близкий английский.
2.Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?
Английский выучен, конечно. А литовский, мимо которого прошло мое детство, — так и не выучен, но таки вымучен.
3.Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?
На родном обстоятельства сложились так, что писать меня учили в первом классе, а не как сейчас модно — с трех лет. По-английски попытки были в 17-18 в виде т.н. lyrics для рок-группы друзей, тогда-то и было накрепко усвоено, что я — не поэт-песенник.
4.Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?
Вполне предсказуемо, побудили битники, которыми я зачитывалась в американском колледже, базировавшемся в Клайпеде.
5.Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?
А нет выбора как такового — слова сами выбирают, на каком языке зазвучат.
6.Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?
Бог миловал.
7.Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?
Разумеется. Я вообще довольно косноязычна в устной речи. Текстоид чистой воды.
8.Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?
Скорее, обогащается взаимопроникновением языков.
9.Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?
Попытки были, это оказалось еще смешнее, чем в оригинале.
10.Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Единожды, очень простенько, а потому вполне удачно.
11.Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?
К сожалению, пока не прочла вопрос, вообще не замечала и не задумывалась об этом. Никто не приходит на ум так навскидку.
12.В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?
Не смогу этого отследить. Тут нужно смотреть со стороны. В моем случае, скорее, текст пишется посредством меня, инструмент письма не рассуждает критически, а если чувствует откровенную слабость, то просто вымарывает, а не правит.
:
ДВОЕТОЧИЕ: 