ADORNO IN DURISCHES’ PENSION

It is hardly common knowledge that Theodor Adorno, visiting in the 1960s the Durisches’ pension, met a nonagenarian, Mr. Zuan, who remembered Nietzsche like I remember showering my fidgety Zaika with sloppy smooches before she’d leave for work. The text below is tangentially related to the encounter.
What is being regenerated here and perhaps more pertinent to your sense of well-being, is it going to end happily? I mean, when I hit the period key for the last time, hate to end my curlicues with a question mark, or, Strunk & White forbid, a semi-colon, I’m not here to wallow in self-doubt, or wax Flaubertian, should we project beyond finality of that point and surmise that everyone involved will live happily ever after, except for the really awful people we don’t even come across in real life much, people who do horrendous things to their fellow humans because they are just incapable of doing good things or they don’t think their fellow beings are all that hot, unlike you and I, the do-gooders verifiably known to do (good), or society has dealt them a lousy card, maybe a Joker, a shapeshifter, who just wouldn’t keep still but in fact changes suits at the drop of a hat, lo, he is a used car dealer in a three piece suit, or a meditation instructor in spandex impressively exposing his six-pack, and when you least expect it he’ll do a switcheroo, contrary to player’s best interest. … Gets them anyhow, good guys get what they want, only better so long as they live long enough to read the manual soaked through in gasoline, and learn at the last rest area just before the inevitable how to take advantage of all the features this year’s model is furnished with, nipple lipstick holders optional. The beginning, the source, the springboard, I don’t care what you call it, even though as a writer I probably should make it my business to know what things are called, there’s even a word for a one-legged crow hopping aimlessly in the fresh snow outside my window as I write this, they tell me, comes from a place of relative quiet, stability, the mood is festive, punctuated by the corks a-poppin’, can you hear the entire hit parade of 1940 on the mental soundtrack, I don’t mean the decade, but that very year, the Andrews Sisters and Benny Goodman being just the tip of the mellifluous iceberg, if you don’t, I’ll give it a little a referential push, the rest will fall into places if patience is indeed your middle name, though no guarantees are bespattered at this point, big celebration, the newlyweds are dancing or copulating, or maybe she is dancing, he is copulating with her shadow on the wall which can, in fact, ought to be construed as sort of a dance, too, not dissimilar to shadowboxing only with more pronounced pelvic thrusts. Any dance is a copulation, while we are at it, sublimated or barely so, I recall twirling my Zaika four times a night, I was bit younger then, of course, but so was she, nah, age has nothing to do with it. It’s getting it and maintaining it for hours on end, call me to share you self-destructive thoughts, they are always fun to dispel. Perhaps the exception being tap-dancing, flamenco, too, which in 9 cases out of 10 is a symbolic trampling of the Dragon by St. Georgy-Porgy his spear aquiver with noble rage.

NABOKOV ON HIS WAY TO BUY CHEESE IN MONTREUX

I always felt a modicum of ambivalence towards the expression ‘when all is said and done’. There was something a little too optimistic about it, too facile. Unlike “til Kingdom come’ which implies an impossible proposition, or a process that will last forever, or at least well past the point where the participants and spectators cease to be, ‘when all is said and done’ implicitly invites you to stick around so as to hear the final say, if not the last judgment, the verdict perforce articulated for your benefit only when there’s nothing left to say or do to alter or revert it, describes a moment of stillness as in the state of Nirvana? a return to the Golden age? – but pronounced, if I may be permitted to pursue my query a bit further, exactly by what judge or group of experts? Are they deathless beyond a reasonable doubt, or were much younger than you or I rolled into one (I’m wearing my smock and denim cutoffs at this writing), or did they have a dubious privilege to participate in the judged events?! Tested ground treaded upon at your own risk, a feverish two-headed Guinea pig, find a robust specimen, you want the purity of the experiment, clip your fingernails first. Three days from now a casino will burn down. A writer is walking his dog on the embankment and smoking, no wait, he gave up smoking 5 years ago. Neither too literal, nor two illustrative, rein in flights of fancy like he did in New York working on his last one. What did Vera ask him to get other than milk and cheese (what kind? memory, speak!). I remember that tree. I remember that lake. In his heart of hearts he had nothing against Freud. The fear of influence mingled with the fear of losing not the job, the ascendancy. Still jealous of Boris’s early work. Always immaculately dressed. What does it matter what he thinks of Chekov now that he ceased teaching Chekov. Dismayed as ever by the mauser-wielding Cheka jumping at him from Anton Pawlovitsch’s latinised name. Elementary, Emmentalsky!

ИЗ ЗАПИСОК СТАРЕЮЩЕГО ЭРОТОМАНА

1, Случились в ранней юности моей подосиновой два дружка закадычных: одного назову здесь Постербоем. Вернулся из армии с аритмией и незрячим почти; и Щелочь (для противников идеологических: Сволочь). Неразлучны: ночь, а в дурачков режутся, телок продажных кувыркают, другие тогда и не давали почти, на такси один, другой пешим ходом, но споро, атлет. И дуэтом могли. Шелочь рулады, Постербоем: сурдан, сурдан – стращал приблудших, чтоб заплатили, чтоб перестал или чтоб перерыв длинный очертил. Однажды начос заказали в харчевне, что Хуан-заика у шинка держал, а холодрыга! И склизко: «стервятники» шмякают оземь с подносами, покорно, но с взвизгами. Оба в польтах сидят, не шелохнутся, Постербоем и Щелочь начос на себя с непривыхи опрокинули, пальто с начосом-то – острить сподобились было, как же поостришь тут, а тепло беречь нутряное? Вспомнилось на хатха-йоге.

2. Мою первую женщину звали точно так же как вторую: Ив. Но это если по-здешнему, а первая была ещё там: Ева Райхгендлер. Называйте это преемственностью, случайностью, хотя врач здесь называл меня счастливчиком и баловнем судьбы, полагая, что пронесло, и убедительно просил тщательнее предохраняться. Сказано сделано. Эх, Ив, SD Ив, даже не вспомню твою фамилию, хотя вроде со всеми бывшими успел тут задружиться и на праздники шлю виртучмоки и кисанькилапоньки. Третья, и тут уж начинается легкая чертовщинка, была Эба, так на испанский лад произносилось её имя: Эба из Баленфии. Встретились на 57-й стрит, где я брал уроки рисования. Чем я только не маялся вечерами, ради эмоционального контр-баланса удушающему Уолл-стриту насупротив. Голосистая – страх, но я не люблю о личном на людях. Про четвертую мою Еву, не по счёту, но по имени, если позволите, чуть позже. Зверь-машина, если вкратце. А чечетку на столе отфигачивала, головой чуть касаясь люстры трофейной!

3. К моему бывшему соседу-видеографу, мужскому шовинисту Зиновию раз в неделю в Парк-Слоуп приходила черноглазая массажистка Тося: массировала уставшие плечи еврея, дряблый телесный низ, лодыжки. Он был в летах уже, однако заигрывал с ней бесцеремонно: присматривался к декольте, однажды чмокнул в палец. В августе пытался обхватить влажную шею, толстыми губами еще чуть-чуть и дотянулся бы до подбородка. Тося вспыхнула, щелкнула его в пах дважды, с небольшим интервалом. Зиновий заголосил: а вот так мне бо-бо!! А мне противно, резко бросила молодая женщина. Сбежались соседи, стали шептаться неодобрительно. Она схватила сумку с полотенцами и лосьонами, ринулась из спальни: домогательства старика, суд линча – не для свободной дочери Ферганской долины. Муж Тоси потом преследовал Зиновия, угрожал расправой, кажется легонько постукал, потом по пивку пошли. Прошло пять лет. Встречаю я Тосю на Юнион-сквер. Не узнать ее: пригожей прежнего, пузатей. Зиновий-то за Трампа голосовал, говорит. А сама? Она затряслась: Забыл, нелегалочка я? А если б легалочка? Не ответила, только хрюкнула в соломинку зеленого смузи и прищурилась хитро.

4. Уезжал я из России моей, кто не помнит, по визе для одаренных людей, которую перекупил у одного скрипача и шахматиста, семи пядей во лбу человека, на удивление не еврея, холостяка на полтора года старше меня, почти лысого. Пришлось обрить голову и мне. Кое-что подделал, кое-что додумал, несколько дебютов разучил уже по дороге в Вену. Получил образование на кампусе оплота левизны и антисемитизма ун-та Беркли, но поскольку был евреем фейковым (по документам никаким), то не очень комплексовал на демонстрациях против пятого-десятого. Про то, что настоящий сообщила за завтраком вторая жена, тоже, доложу вам, к евреям, чуть свысока, даже периодически опускаясь на корточки и ластясь. Любил ее со всею страстью первой молодости, иначе развелся бы через год. Когда она получила свою джейванку (мы еще шутили: Дохтур Джейванко, итить-молотить), отправились праздновать в ресторацию, одну из лучших в городе. Протестное сознание в те годы было вегетарианским, в основном кричали: Рейган гондон и жгли бюстгальтеры, поэтому заказали рыбу-скат, к ней манометр из спаржи, понятно, декоративный. Ганя выпила лишнего, стала всех обзывать жидами. Хотя даже я был тем еще жидом, остальные же – негры и японцы по преимуществу. Американцы же нас на дух не переносили, стену вокруг себя незримую возводили, овчарок науськивали. Так что Трамп – феномен не сегодняшний, доложу я вам, Тосенька.

(с) 2019

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский стал изучать с первого класса советской школы с преподаванием ряда предметов на английском языке. Русским владею с раннего детства.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

На русском стал писать, временно вернувшись на год в Москву, в 1993-м, через 16 лет после эмиграции в США. На английском в начале 80-х писал эссе и сценарии для киношколы, в настоящий момент вернулся к прозе на английском, по-видимому, безвозвратно.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Университетские записи в дневнике для классов по биологии и экологии делал по-английски (повадки калифорнийских уток, ящериц). Сценарии для киношколы писал по-английски. Но на тот момент я был всего пять лет в США, и реалии оставленной страны и некое многословие диалогов требовали другого формата и языка.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

По-русски практически больше не пишу. Хотя написал 5 или 6 книг. Если не считать виньеток о школьных проделках при участии недавно ушедшего близкого друга, которые пишу сейчас . Все это было там и тогда и требует «того» языка. Поэтому можно утверждать, что предмет диктует выбор языка. С другой стороны, половина романа, над которым работаю по-английски сейчас, происходит в Москве 90-х, куда вернулся уже совсем здешним. Отсюда и выбор языка. Помимо прочего, 42 года пребывания в США подталкивают к решению упростить процесс и обходиться без переводчика. Однако всякий раз заставляя молодых москвичей в романе говорить по-английски, чуть задумываюсь над аутентичностью подобных «субтитров».

6. Отличается ли процесс письма на разных языках?
Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык?

Все меньше и меньше. Жду воцарения некоей строгости в моих английских текстах, как некогда был рад уходу от барокко ранних русских текстов, пусть частичному. В этом смысле, формально английские мои тексты чуть «отстают» от русских стилистически. И рад частичному освобождению от культурного багажа, все менее, к счастью, ощутимого ввиду удаления территориального от культуры.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Редко. Вполне доволен приматом смысла и сознанием того, что если не найду одно слово, найду другое. Что частично зависит и от того, с кем сегодня виделся, и что вчера ел на ужин. Вчерашний буквально пример: хотел воспользоваться отрицательным восклицанием в тексте, знал как звучит, но не мог вспомнить как пишется. Уже склонялся к «uh-oh», хотя оно, конечно, обозначает удивление. Гугл подсказал: «uh-uh». Спасибо ему. Но ведь есть преодолимые задачи и посложнее.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Не меняется. Но результаты будут различными, часто несводимыми друг к другу, в зависимости от используемого языка.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Нет. Переводить себя на другой язык я бы никогда не взялся, получится (для меня) совершенно другой текст. Что, возможно, не так уж и плохо, но не лучше ли сочинить новый текст?

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Изредка для комедийного, макаронического эффекта, где кириллицей воспроизвожу английские лексемы. Есть текст Inner Thighs To Die For, весь состоящий из чередующихся английских и русских предложений, иногда перескакивающий с русского на английский внутри предложения.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Беккет, Набоков.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Возможно тут следует говорить о предпочтениях доязыковых. Люблю романтиков: Одоевский, По, Жуковский, Готорн, Бестужев-Марлинский, Лермонтов (проза), Мелвилл, Баратынский, перечтываю их периодически. Думаю, что косвенно и Сильвия Плат, и ее подруга-антипод Энн Секстон, и Пинчон, которым увлекался в молодости, так или иначе оказали влияние на мое письмо. Помню, в четырнадцать лет прочел «Гамлета», уже не скажу в чьем переводе, и некоторое время проявлял подростковую агрессию по отношению к старшим. Хороший текст, однако. Запишу его в общекультурное наследие.