נקודא זינגר. שנה טובה ומתוחה

(pdf להוריד) (קטע מהרומן)

С СОСНОВЫМ ГОДОМ, С СОСНОВЫМ СЧАСТЬЕМ!

(Глава из романа «Билеты в кассе», не вошедшая в русскую версию, в авторском переводе с иврита)

О.П. «РЕЧПОРТ»

В окрестностях О.П. «Речпорт» первопроходцев застигла жутчайшая снежная буря. Железнодорожные пути были мгновенно погребены под толстой пуховой периной, и поезд, вскоре забывшийся в густой простокваше тяжелой зимней спячки, будто сомнамбула, самостоятельно сошел с рельсов и превратился в ледоход, на сей раз отнюдь не в переносном смысле.
Как именно это произошло, никто, не исключая командование, не понял.

ФИГАРМОНИЧЕСКИЙ ОРКЕСТР ИМЕНИ ЖЕННИ МАРКС

Но политрук сделал вид, что всё путем и ставка контролирует ситуацию. Он долго шептался с комбатом, который затем выстроил всех на занесенной снегом палубе и обратился к новоиспеченным речным волкам с такими словами:
— Ну что, ребята… плывем. То, что было сказкой, стало былью. Слышите: двигатель пашет, лед тронулся. Вот и метель стихла, и на горизонте наблюдается северное сияние… если поднапрячь воображение, естественно. Может быть, такидо устья Ини доберемся… Что ты мне Де Фюнеса корчишь, Гриша? Я и без тебя знаю, что наше дело правое, враг будет разбит и обеды будут за нами, так сказать… Ну, ребята, теперь о самом главном: мы получили новый приказ из сказки… пардон, из ставки… Значит, придется прервать зимнюю спячку и продемонстрировать всему миру, что у нас есть достойный ответ на злобные происки… этих… ну, вы, конечно, знаете, о ком речь. Сейчас Катюша выдаст вам, согласно приказу, струнные, духовые и ударные инструменты, и мы попытаемся, то есть, постараемся исполнить под открытым небом Героическую симфонию Бетховена, опус пятьдесят пять, короче, приложим все усилия.

[…]
Все ожидали, что вот сейчас он, как водится, замахнется на них дирижерской палочкой, но вместо этого, Курицкий принял из рук Шаца пресловутый портфель-дипломат, с повышенной осторожностью открыл его, извлек из него старенький радиоприемник и вытянул до предела тоненькую складную антенну с желтоватой пупочкой на конце. Раздался оглушительный треск, следом за ним – каскад скрипов и всхлипов, и наконец – отдаленная канонада симфонического оркестра, в которой каждый уважающий себя меломан непременно признал бы финальные аккорды прославленного аллегро мольто «Эроики».Затем далекая дикторша по-деловому сообщила:
– Вы прослушали з-з-з-з номер три, опус з-з-з-з люд-з-з-з-з Ван Бетхо-з-з-з в исполнении сим-з-з-з-з-з-з з-з-з-з-з Груз-з-з з-з управлением заз-зуженного артиста Каракалпакской АССР Игоря Левита. На этом мы завершаем концерт по з-з-з-кам радиослушателей. В эфире программа «Новый Год шагает по планете». З-з-з-з-з-з-з встретили жители полуострова Камчатка и Курильских островов. Петр Павлов, наш специальный корреспондент в Петропавловске-Камчатском, сообщ-з-з- з-з-з-з-з з-з-з-з-лнили годовой план на четыре с половиной процента. Зз-з-з з-з-з-з-з-з-з-з з-з-з-з-ый подарок народному хоз-з-з-з-з….
– Поезд ушел, Илюшенька, – заметила рядовая Гесина. – Ты опоздал.
– М-м-м… В сущности, план был разработан Гришей, – промямлил комбат и выключил приемник.
На миг все, словно парализованные, замерли, все еще не выпуская из рук своего траченного вечностью инструментария. Нечто чрезвычайно важное витало в ледяном воздухе, копошилось в каждой голове и вертелось у каждого на языке. И внезапно со всех сторон понеслось:
— Люди! Сегодня же…
— Стоп, какое сегодня число?
— Сегодня тридцать первое, растяпы!
— Держите меня! Сегодня…
— Всего-то еще три с половиной часа! Не станем молчать! Курицкий, где шампанское? Где, блин, подарки?
Необходимо отметить, что комбат и сам впервые в жизни начисто забыл о празднике и сейчас выглядел ошалевшим и прибитым, как никто другой. Да и политрук вовсе не утаил наступление Нового Года по свойственной ему злокозненности, а просто утонул в море повседневных проблем и забот, и всенародный праздник начисто вылетел у него из головы. Уж он-то был прекрасно осведомлен о важности годичного цикла в жизни державы и, безусловно, разделял благоговейное чувство святости сего гражданского ритуала. Ведь даже сам Ильич устраивал елку для детишек деревенской бедноты и водил с ними хороводы вокруг зеленого символа вечного обновления. Гриша почувствовал, что совершил грех, а к тем, кто не принимал участия в жизни Родины, чьи сердца не бились в унисон с ее горящим сердцем, он был беспощаден, и особенно немилосерден, если речь шла о нем самом… Ужас, до чего мало времени оставалось на то, чтобы исправить чудовищную ошибку!
– Мы… Конечно! Все, как один! – пискнул политрук. – Без волокиты! Именем Железнодорожного райвоенкомата!
– Ну, так, – произнес Курицкий, видимо, приняв стратегическое решение, – Мы находимся неподалеку от станции Сибирская, и в каких-нибудь считанных метрах отсюда нас дожидается широкий выбор, если не елочек, то, по крайней мере, сосенок. Приготовиться к высадке! Швартуемся!

С СОСНОВЫМ СЧАСТЬЕМ!

– А чем будем елочку украшать? – поинтересовался Зингер. – У нас ведь ничего нет: ни шариков, ни фонариков, ни гирлянд, ни звездочек, в конце концов.
– Негоже тебе недооценивать силу воображения, – подмигнул ему Курицкий. – Откуда, к примеру, взялись все эти инструменты? То-то и оно-то! Ты сотворил их из ничего. Для каких таких высоких целей? Просто смеха ради. А теперь тебе недостает духа на несколько дешевых побрякушек, чтобы нам всем немножечко похорошело?
– Только пусть будет естественно и убедительно, – вмешалась в разговор Вольпина-младшая. – А то эти инструменты ты просто высосал из пальца… Совсем неудачно. Всякая метафора должна соотноситься с жизнью.
– Ну, если так, то я пас. Вы не хуже меня знаете, что ни в одном магазине города и области нет елочных игрушек, тем более, в сезон: всенародный бессрочный дефицит…
– Ну, так организуй импорт!
Совсем неплохая идея, подумал Зингер. Сегодня самый большой выбор подобных цацек, китайского, естественно, производства, в Тель-Авиве, на Центральном автовокзале и в районе Алленби – истинный рай для гомо ностальгикус. Но как раз в данный момент я нахожусь при исполнении сюжетных обязанностей рядового Советской армии и военно-морского флота и, помимо того, что на мне вражеская форма, так она, вдобавок ко всему, еще и зимняя. А пишу я сии предсмертные строки 18 июля 2006-го года, и сейчас в Тель-Авиве можно растаять, как оловянный солдатик, даже плывя по улицам в одних плавках. Я в этот город без больших и малых переменок летом просто ни ногой, ни рукой. Я, как гражданин Израиля, имею полное право не посещать логово агрессора, точно так же, как общественность имеет святое право не знать. Зато у меня есть распрекрасный соавтор, который именно там и проживает, да еще и рад-радешенек. Имя ему во Израиле Микки Ципес-Абуксис. Может быть, он, наконец, вмешается в дела произведения, требующего поддержки cо стороны? Что там молол Курицкий про силу воображения? Сейчас мы тебе ее продемонстрируем, можешь не волноваться!
– Пс-пс! – раздался сдавленный шепоток из густого кустарника. – Пс-пс! Пс-пс! – И снова: – Пс-пс!
Рядовой Зингер замешкался в темноте, отстал от строя, делая вид, что собирается отлить в кустах и, когда колонна отдалилась, бодро маршируя в направлении сосновой рощи, шепнул в ответ:
– Это ты, Чипс?
– Конечно я, хабиби.1 Кто еще? Ты ведь сам высвистал меня с другого конца света! Ты еще не видал меня в меховой шубейке бабули Фани?
– Говори, пожалуйста, потише! И, конечно, не на иврите… Мы, как-никак, на войне, – взмолился Зингер.
– Ладно. Ну, значит, мы, типа, перешли на русский. Получай груз и бывай здоров! – молодой автор начал вытаскивать из кустов коробку за коробкой. – Какой зусман, валла!2До такого никакие воспоминания детства не дотягивают. Шубка шубкой, а вот ножки-то я точно отморожу, как Мересьев. Давай, ставь тут звездочку и пиши примечание для читателей, что это такой герой советской литературы.
– Ненавижу звездочки. Можно просто объявить, если кому-то интересно: Бурис Пулевой, «А-сипур аль а-адам а-шалем».3 В переводе Ханы Иронит 1949 года книга называется «А-таяс а-кит’а».4 У ма им а-кита а-меофефет шелану?5 Они что, не могли тебе помочь со всем этим бессмертоносным грузом?
– Ты что, не знаешь Юду? Я не сомневался, что он не согласится лететь в Сибирь как раз тогда, когда решил закатиться со Шломит в Непал.
– Какой, к черту, Непал! Они в армии или как?
– Или как, хабиби. Они утверждают, что ты их придумал в 2002-ом, поэтому они уже давно на гражданке. А Баразани просил тебе передать, что его вообще не существует. Да ладно, ничего страшного! Ты от них хоть что-то хорошее видел? – Ципес приплясывает на месте, но не от большой радости, а от суровой сибирской стужи. – Ну, пока, хабиби! Свидимся ли еще?
– Понятия не имею, Микки. Спасибо за все.
Как только исчез Чипс-Абуксис, изо всех армейских сил Зингер наш заголосил:
– Народ! Кругом! Марш! Смотрите, что я тут обнаружил!
Политрук, единственный счастливый обладатель фонарика, стал подозрительно исследовать содержание коробок, но, разглядев среди прочих прибамбасов гигантскую красную звезду, успокоился и заявил с завидной уверенностью в голосе:
– Ставка через партизанские отряды выслала нам необходимый инвентарь.
Совсем неподалеку братья Левберги уже начали пилить ржавой ручной пилой, ранее выданной им на двоих в качестве музыкального инструмента, роскошную сосну.
– Ну, наконец-то, будет хоть немного солнышка в холодной войне, – блаженно вздыхает рядовой Аранович. – Запалим костерок из этих струнных бандур, побазарим, песни о любви помурлычем. Мне даже подарка не надо.
– А я-таки требую подарок! – заявила рядовая Вольпина-младшая. – Что это за праздник без подарков!
– Тут целый ящик шоколадных дедов-морозов, – заметил Курицкий, проведший основательную инспекцию.
– А ик-шампанское, винишшэ шпанское? – тут же полез с претензиями Фалькенберг. – С-слышь, полит-крюк, за тобой пузырь!
– Рядовой Фалькенберг, вы при исполнении ответственной военной операции! Стыдитесь! Никакого «пузыря» вам не полагается, даже если бы он тут и оказался.
– А-ах так?! Тогда я буду бабой Йик-елдой, разливною бурдой, а заодно и в-волком. Ну, побззди!
– А тут, как раз, есть шампанское, – ко всеобщему изумлению, заявил Курицкий.
Ясное дело, есть, подумал Зингер, и к тому же, советское. Чипс наизусть знает все русские магазины, как грибочки выросшие по всему Тель-Авиву. Бабушка Фаня еще надвое сказала, кто тут на самом деле захватчики…
– Превосходно! – нимало не смущаясь, заявил Шац. – В генштабе позаботились даже о том, чтобы мы имели возможность провозгласить традиционные новогодние тосты с бокалом символического игристого напитка.
С этими словами он засунул бутылку в карман собственной шинели.
После часа изнурительного пиления, древо было повалено, и радостный батальон торжественно направился обратно на шхуну, волоча лесного великана по снегу между двумя колоннами, так, что при остраненном божественном взгляде сверху, все это шествие напоминало пьяную многоножку, ясной зимней ночью возвращающуюся домой из лесного притона контрабандистов.
К счастью, ледокол, спасибо ядреному морозцу, все еще не растаял и не испарился. Его хладные огни в космической ночи придавали всему происходящему оттенок волшебной научно-популярной феерии. Когда двойная колонна начала подниматься по трапу, и длиннющая сосна мало-помалу поползла вверх, произошло нечто невообразимое: политрук, шагавший поодаль, не прикладывая рук к тяжелой физической работе, внезапно остановился перед массивным носом судна, вздымавшимся перед ним подобно стене волшебного замка, и замер на месте, словно вспомнив нечто, но тут же забыв, что же именно он вспомнил, а потом вытащил из кармана конфискованную бутылку шампанского. Серебряная фольга на ее горлышке сверкнула в ночи, словно меч-леденец, и с торжественным возгласом «От имени и по поручению центрального райвоенкомата, объявляю флагман советского речфлота «Дженни Маркс» открытой!» народный заводила, размахнувшись коротенькой своей, но твердой десницей, вдребезги разбил флакон о студеную ледокольную броню.
Раздался рев раненного носорога и рядовой Фалькенберг забился в объятиях товарищей, не позволяющих ему спикировать на ненавистную голову политрука.
– Ты это, прямо скажем, переборщил, Гриша, – попенял Шацу комбат, едва оправившись от глубокого культурного шока.
– Неужели вы не слыхали о старинном морском обычае? – занял активную оборонительную позицию политрук. – Даже дети малые знают, что новое судно полагается торжественно спустить на воду.
– Дайк-те мне его! Д-дайк-те! – ревел Фалькенберг. – Я ему так спущу! Я ему всю кровь вы-ик-сосу!
– Брось, Натан! – попытался успокоить его Аранович. – На кой тебе его кровь? В ней ни одной молекулы алкоголя нет, он ведь отродясь даже пива не пил.
Трое продолжали крепко держать Фалькенберга, но и у остальных нервы были на взводе и, когда длиннющая сосна, словно патлатая мачта без парусов, была установлена на палубе и тщательно привязана к какой-то железной трубе непонятного назначения, политрук, чувствовавший себя в опасности и стремившийся держаться на данном этапе по возможности подальше от опасных хулиганов, поспешно объявил начало операции по украшению елочки, взяв на себя самую возвышенную роль – собственными руками установить на вершине священного древа красную звезду.
– Илья, когда я залезу на верхушку, передай мне звезду на конце этого фагота, – сказал он Курицкому. – А вы пока начинайте развешивать шары и гирлянды.
Шац карабкался наверх неспешно, но с какой-то странной ловкостью, не так, как мартышка, ловко скачущая с ветки на ветку, а скорее, как южноамериканский ленивец, словно щипцами цепляющийся за каждый сучок – замедленно, но наверняка, непрерывно продвигаясь к цели. Бойцы, занятые внизу развеской шаров, не видели его в темноте, и только тихое сопение сверху свидетельствовало об успешном ходе операции.
– Без мандаринов все не то, – вслух размышляла Вольпина-старшая. – В последние годы были марокканские. Помните, какой запах? Или, хотя бы, безвкусные египетские апельсины – ну, хоть что-то. О чем они там думают, наши хваленые союзники? Если воевать не умеют, могли бы хотя бы о фруктах позаботиться.
О цитрусовых Чипс-то и не подумал. Там, в Израиле никому в голову не приходит, что такие глупости могут кого-то занимать.
– В прошлом году в ЦУМе еще трусы были сирийского производства, – вспомнил Аранович. – А теперь эти сволочи совсем о нас забыли.
– Видимо, они догадываются, на чьей стороне ваши симпатии, Маричек, – усмехнулся Вергер.
– Залыште в спокои исламску каку! – Возмутился Панас Лабутенко. – Вот бабуся моя з Кыева посылала нам шпык. Щороку посылала нам шпык. Угорьски, кошерный. Щороку. З Кыева.
–Илья, – раздался сдавленный голос с небес, – я уже на вершине. Подай мне звезду. Но осторожненько, пожалуйста.
– Эй, политрук! Ну как там в обителях горних? – крикнул ему с палубы Кунцман. – Светлое будущее наблюдается?
– Пионерская зорька коммунизма уже на горизонтике? – присоединился к нему Варшавский. – Только не перепутай ее с заревом мирового пожара, который твои любимые пролетарии раздули на горе всем буржуям.
– Чуть левее, Илья! Я до нее не дотягиваюсь, – не обращая внимания на провокаторов, продолжал распоряжаться Шац. – Нет, теперь немного правее! Так держать! Прекрасно! Сейчас я ее…
– Левый уклон, правый уклон! Изволите повторять ошибки социал-демократов, батенька! – дразнились низы.
И тут произошла подлинная катастрофа. Видимо, политрук сильно сместил центр тяжести ритуального растения, и лесной великан стал клониться вбок, а затем во всю длину растянулся на палубе. Сопровождающие грехопадение грохот рушащегося древа, небесный звон вдребезги разлетающихся стеклянных шаров и вопли кинувшихся врассыпную бойцов соединились в изысканное полифоническое месиво. Потрясенный Григорий свалился с небес прямиком в железные объятия Лены Коган, именно в этот судьбоносный момент вышедшей на палубу в импровизированном костюме Деда Мороза с пышной белой бородой, на которую ушел весь запас ваты из полевой аптечки доктора Рубинштейна. Из-за ее широкой спины доносились горестные всхлипывания Снегурочки – рядовой Сони Гринфельд.
– Предатели! Контрреволюционеры! – в полном обалдении верещал Шац.
Народный праздник был безнадежно изгажен. Сосна рухнула прямиком на бесценные коробки, и шоколадные Деды Морозы превратились в отталкивающего вида кашу, густо начиненную бесчисленными осколками стекла.
– Спокойствие! – послышался надтреснутый голос Курицкого. – Отставить праздник! Всех с Новым Годом. Вниз, по каю-там! И баеньки…

Медленно светает. (Автор с трудом справляется с желанием вновь воспользоваться маловразумительным междометием «чу».) Что мы наблюдаем справа по борту? Разъезд «Иня»? Толпа пассажиров на перроне. Как быстро пролетает вечность! Дорогое судно, простолюдины слегка опасаются тебя. Со стороны, дорогой корабль-призрак, наша электрическая колесница, ты, что греха таить, производишь зыбкое и пугающее впечатление.
Действующие лица иной всемирной истории подслеповато вглядываются в тебя, старательно выпевая, словно осанну, бессмертные строки несравненного Ошанина:

Рано или поздно все сугробы тают
И ломает реки старый лед.
Рано или поздно люди вырастают –
Вот и подошел он, наш черед.

Значит, всё снова путем. Но тем самым, другим, путем, которым пойдем, поплывем, поедем мы и никто другой.

Мы найдем дорогу,
Куда зовут рассветы
И где на поезд счастья
Берут билеты.

Тормоз. Ура!

1. Хаби́би– дорогуша.
2. Ва́лла!–здесь: ну и ну!
3. «А-сипу́р аль а-ада́м а-шале́м» – «Рассказ о цельном человеке»
4. «А-тая́с а-кит’а́» –«Пилот с ампутированными конечностями»
5. У ма им а-кита́ а-меофе́фет шела́ну? – А что с нашим летающим отделением?

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Я пишу на двух языках: на русском и на иврите.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Иврит я начал изучать после 25-и, еще до отъезда в Израиль, но уже решительно имея этот отъезд в предмете. То есть, не из общекультурного интереса, как, скажем, английский, а в дерзкой надежде, что он когда-нибудь станет мне «родным». Впрочем, о писательской деятельности я тогда всерьез не помышлял ни на одном из языков.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Первые попытки писать по-русски начались лет в пять, когда я устраивал дома «краеведческий музей» и сочинял всякие объяснительные тексты к экспонатам, вроде «Милъхиоравоя лошка. Наидина пре раскопках кургана», и тому подобное. Потом, в школьные годы, помимо предусмотренных программой сочинений, постоянно писал всяческие пашквили и сочинения скабрезного содержания. На иврите всё началось с попыток перевода собственного романа «Билеты в кассе», примерно пятью годами ранее, чем он вышел по-русски, сразу же по опубликовании в журнале «Солнечное сплетение» первых двух его книг. Мне тогда было 40 лет. Мы готовили первый номер двуязычного «Двоеточия», и я, параллельно с первыми главами романа, переводил на иврит свое эссе о русскоязычной поэзии Израиля «Пустырь, пустыня, ну и пусть». В обоих случаях я почти сразу же понял необходимость и все ни с чем не сравнимые блага никому не подотчетной вольности автоперевода.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Побудительных мотивов было два. С одной стороны – моя неизменная любовь к экспериментам с языками и стилями, в самом широком смысле слова, с другой – как ни смешно, просветительский: желание приобщить совершенно новую читательскую аудиторию к тому, что происходит на нашей территории на непонятном значительной части населения языке.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Выбор языка определяется адресатом. Чем дальше, тем явственнее становится понимание, что мой адресат, существо одновременно и абстрактное, и вполне структурированное, предпочитает читать по-русски о еврейской и израильской жизни, а обо всем русском – на иврите. Такой парадокс делает мою работу особенно трудной и особенно интересной в профессиональном смысле.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык?
и 9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

В какой-то (весьма значительной) степени, я чувствую себя другим человеком всякий раз, как работаю над новым текстом, вне зависимости от языка. Боле того, как романист, я, в полном соответствии с системой Станиславского, чувствую себя совершенно разными людьми даже внутри одного длинного текста. Что касается первой половины вопроса, то тут необходимо пояснить, что, за исключением эссеистики и разного рода статей, написанных изначально на иврите, все прочие сочинения на этом моем «втором» языке начинались как попытки автоперевода, постепенно становившегося все более вольным, пока, как в романе «Билеты в кассе», языковая и культурно-контекстуальная логика окончательно не увели за собой логику сюжетную. Так возникли не только совершенно новые повороты, реплики персонажей и лирические отступления, но и целые главы, которых вообще не было в русском варианте. В результате, вся композиция романа оказалась совершенно иной.
Но возьмем случай написания текста, не имеющего «первоисточника» на русском языке. Самые подходящие примеры – эссе «Старый семейный альбом» или эссе о Савелии Гринберге для книги ивритских переводов, сделанных Гали-Даной. Тут процесс письма на иврите действительно отличался от процесса письма по-русски, поскольку все время приходилось иметь в виду воображаемого читателя, пребывающего в иной культурной среде и потому нуждающегося в массе пояснений всего того, что по-русски я бы объяснять не стал. Другим человеком я от этого себя нимало не ощущал, но вынужден был позаботиться о читателе. Даже «идеальный израильский читатель» по своему культурному фону очень далек от русского читателя: он не там родился, не там рос и учился, слышал другие песни и сказки, у него иной жизненный опыт, иные ассоциации, и не иметь всего этого в виду просто не профессионально. Когда пишешь по-русски о еврейских и израильских реалиях, возникает очень похожая ситуация. Когда я писал по-русски «Мандрагоры», многие вещи нуждались в дополнительной прорисовке, в скрытом или открытом авторском комментарии. Меня такая двойственность уже давно не стесняет, а наоборот, высвобождает дополнительные ресурсы и открывает новые возможности. Вопрос только в том, в какой степени допускать вторжение такого самоконтроля в собственное сознание и, как следствие этого, – в текст, и насколько изящно переводить эти игры сознания в слова. Добавлю к вышесказанному, что желания написать «просто израильский рассказ» на иврите, чтобы избавиться от всех этих проблем, у меня пока не возникало.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Конечно. На мой взгляд, весь смысл писательства – это преодоление нехватки точного слова и понятия. Это то, ради чего мы и взялись писать, на одном ли языке или на двух. Я нарочно оставляю в стороне проблемы чисто переводческие, когда речь идет о необходимости выразить чью-то чужую речь на новом языке. Там бывают и неразрешимые задачи, и тогда требуется элементарное примечание переводчика. Если же это мой собственный текст, я вообще не склонен принимать ходовые значения слов за аксиому.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Отношение к некоторым понятиям, явлениям и предметам не может не меняться в зависимости от выбранного языка. Это происходит не очень часто, но в отдельных случаях очень существенно меняет сознание. В случае иврита и русского это, в первую очередь, связано с родами слов. Пример города, который в иврите всегда «она» – наверное, самый разительный и многократно приводимый. В русском языке мужского рода слово «город» не определяет пол конкретного города, у каждого из которых свой собственный род: Москва, Рига, Тула – дамы и барышни, Берлин и Петербург, скорее всего, мужчины. Можно даже представить себе более сложные ситуации, придумать какие-то тексты про мадам Петербург или про то, как некий Куйбышев не побоялся пройти операцию по перемене пола, чтобы стать Самарой. А вот в иврите любой город в любой стране обречен на женский род, без всякой связи с его половой идентичностью в родном ему языке, будь он хоть Сан Себастьян. Нечего и говорить, что Иерушалаим, при всей своей лапидарной суровости, настолько обросла чисто женского свойства метафизикой и дуализмом своего двоичного окончания «аим», что всякий раз, когда я пишу «Иерусалим», я ментально выскакиваю из нашего семитского контекста в европейский, русский, ничуть не менее существенный для меня, но требующий изрядной перестройки сознания.
Другой пример – слово, обозначающее на иврите одновременно и стихотворение, и песню. Если бы я отвечал на эти вопросы на иврите, то «песни и сказки» из ответа на шестой вопрос включали бы в себя и стихи.
Таких примеров, конечно, можно привести множество.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Я совмещаю разные языки в одном тексте, но без какой-то явной связи со своим двуязычием. Чаще всего это не соединение иврита и русского, а вкрапления в русский и иврит фраз и выражений на самых разных языках, от английского, на котором я свободно читаю, и немецкого, который немного понимал в детстве, до множества таких, о которых имею самое отдаленное представление. Это, конечно, литературная игра, но она очень соответствует той многоязыкой жизненной реальности, в которой я живу большую часть своей жизни. Тем не менее, в устной речи я стараюсь этого избегать.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Таких авторов немало как раз в еврейской традиции. Иврит на протяжении почти всей истории был не единственным, а зачастую не первым языком, начиная с авторов Библии, поэтов Золотого Века в Испании и Португалии, и кончая едва ли не всеми, без исключения, классиками израильской литературы. Этот факт не столько даже вдохновляет, сколько воспринимается как нечто естественное. В Израиле изумляет, наоборот, одноязычие, иногда хроническое, с которым в наше время тут все чаще приходится сталкиваться. Каждый человек – загадка.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Я думаю, что, в какой-то степени, отвечал на последний вопрос в предыдущих пунктах. Но повторю: влияние написанного до меня на этих языках не может не сказываться, ведь языки – это некие постоянно дополняемые нами собрания сочинений всех тех, кто на них изъяснялся, с разной степенью членораздельности.