LITMUS TEST

Didn’t want to go to the damn party in the first place,
needed to “catch a lecture” the next morning
on Renaissance Florence, one of those stupid 9-a.m.-on-Saturday
events, but my buddy insisted sangria, perfect chance
to chat up Jessica and Jake, so we went
at midnight. Sangria my ass. I mean it tasted extra nice,
bootylicious, but they’d run out of ice
and Jessica and Jake had already left. Half an hour later
three spluttering purple volcanoes
of indeterminate size, but perfectly harmless and hospitable,
spun winking out of the texture of the tabletop,
pouring forth an interminable wordlist full of words
into pulsating Buddha-faced saucers. My armchair
floated in the breeze over the seaweed-infested carpet
dead to rights. I was chary of wading through its Dead Sea
waters, though I needed to pee. My buddy goes man,
I think we just drank some acid, should’ve
poured the stuff that’s on the table but I wanted it cold
from the fridge cuz they’ve no ice
so anyway we can always and later too you know
all that, now best stay where you are, best to just to hang in look
I know you have to pee “like ouch” but listen
I’ve been thinking this week all week every day
for three years now, it’s driving me nuts I’ve always
wanted to talk you up about how you know sometimes
that feeling that we call sublime or subliminal whichever
you can also feel it right that wholesome feeling
a bird tipping from branch to branch to branch in luminous light
a bee crawling from bract to bract a strange kind of lyric feeling
the inexpressible what we felt in childhood
is really what we’re all about like they’re cluing you in on it now
gluing suing slewing you in on it. Spack,
a strange music turned itself on and wouldn’t quit,
that bizarre non-quitter music. Anyway when they sang
happy birthday dear Humphrey
at 2 a.m. I needed to pee especially badly
and trudged off through the interminable apartment
though my buddy hadn’t yet finalized his discourse.
I’d never been in a non-finite apartment before,
after 27 rooms I stopped counting
because I almost wet my pants before finding the bathroom
plus had to wait another ten minutes
while someone was getting sick in there.
And finally when I felt I was going back to normal
and washing my hands, I saw in the mirror,
which was in the key of E flat minor,
myself as a winged demon with golden horns on top
and colored rotating spirals for my pupils, my stare
expressive of the universal doom.
Then there was a descent down the three-mile jade
staircase and gigantic escalades of diamond snow.
My buddy and I sat to our heart’s content on steaming grilles
in the pavement by the Store 24 warming ourselves
(though in fact it was hot) with other nocturnal characters,
who thankfully seemed to know no English, and in the end
I realized that we are chemical through and through,
so determinate and so chemical, while sliding in crystal insects up
the conic mountain of spacetime, with its mass but no weight,
pure composition. Soon by the creaking of refreshed pedestrians
I opened up to the idea that there was one hour left until the lecture.
Is supermarket coffee inherently such a palette of taste,
or was it the radically contingent chemistry of my palate
that temporarily made it so? My buddy had left to sleep it off
(wish I had his worries), but I tried to recompose alone
the ordinary coherency of life. All I heard were the dubious
reverberations of a mid-90s train passing underground.
Savonarola’s sermon, to which I had eventually made it
across the Alps, focused on the ideals of asceticism, poverty
and visionary piety. His project of a bohemian republic
appealed to me deeply as I took faithful notes
diagonally across my notebook (which was unliftable).
Fellow aspirants peeked at me inquisitorially,
but I waved them off, staring at the preacher’s
skinny jowl, enormous nose, dark cowl in profile. Then
I had nothing left or planned for the rest of Saturday
except to get home to my two-bit moth-devoured
studio with its many topological holes
and zip up my brain. I stepped across some literature
to my solitary bed, dedicated exclusively to the twin purposes
of study and sleep, and elongated myself as best I could.
Sleep was out of the question, issues of the irreducible
multiplicity pressing harshly upon my overburdened lobes.
I yearned to be one, complete, so I arched and reached
for the telephone. Yes, dropped some acid last night
first time ever, haven’t slept. Please come save me,
I hate acid. You hadn’t slept much since New York either,
but you arrived instantly, as if wading through atrocious snow
came as naturally to you as levitation to a saint.
I laughed suddenly, for the first time in a month,
shocked to discover your red hair had its usual color.
You had American Spirit cigarettes (I was out),
and in minutes we stood at the foot of Lee Bo’s Cantonese Kitchen,
whose second floor seemed unreachable on foot.
I sighed with relief in the pentatonic elevator.
In the bathroom things went well this time,
no dragons in the mirror. You fed me with a spoon,
then with chopsticks. The hot and sour soup
was indeed hot and sour, it counteracted my internal chill,
and the salt jumbo shrimp were verily salty and jumbo.
The green tea you poured into me sip by tiny sip
made me realize for the first time
how perfect we were for each other. I wept like a whale.
You had changed my chemical composition forever.

ЗРЕЛОСТЬ

Как судьбой навязанный проект
в будничной системе измеренья
созерцает медленный субъект
собственное в мире измененье.

Так ему предъявлен его факт,
что уже не выйдет отвернуться,
в пьесе не предвидится антракт
по законам данного искусства.

Помнишь, сколько длинной тишины
пролито в проемы бывших комнат,
пусть они и ничего не помнят,
а уж нам подавно не важны?

Прошлое как если б не в зачет.
Скоро на задворки двух сараев
выйдет поздний Филя Николаев
и в стихах отдаст себе отчет.

У природы нет плохой Ягоды,
хоть против природы не попрешь.
Но пускай в парении свободы
гнет свое слепая молодежь

и в своем хотенье оголтелом
верит, что душа царит над телом,
ведь не знает только идиот:
кто что ищет, тот то и найдет.

Памяти Дениса Новикова

И вот весна, в поля пришла вода.
Река освободилась ото льда.
Как не навлечь немого вывода,
Как избежать прямого повода?

Какой бы насыпью не двигаться,
В колесах тех печали зиждятся.
От чьих причалов не отчаливай,
Во всех гудках ее печали вой.

Еще вчера был полон дом гостей,
А нынче к ночи разъезжаются.
Товарищ, нам ведь не до тонкостей.
Курить и пить здесь разрешается.

Поселок спит, прошла бессонница,
Лишь за дорогой непроезжею
Жестокий рок всенощно борется
С необоримою надеждою.

ПРИСНИЛОСЬ, ЧТО Я В ДЕЛИ
(Посвящается Джиту Тхайилу)

Приснилось, что я в Дели и луна
сдурев от пятистопного ямба, расшиблась
о верх башни, одной из множества башен:
общество указует на небо, а то отвечает.
Инакий пульс магалы, чье чревовещание
передаст лишь безумнейший поэт.
Стекло зубами укусить… Забудь…

«Езжай в Дели, разберись с Дели и возвращайся», —
говорит пустынный чайханщик в очередном
щемящем новом фильме с хорошим концом.
На обратном пути я пять раз посмотрел его в самолете,
рыдая и совершенствуя свой хинди.
Да уж не сентиментальны ли мы чуток,
не жалостливо ли плаксивы без нужды,
не мимолетно ль великодушны?

Нет, дело совсем не в этом. Мы играем
во всемирные прятки, но находим друг друга.
Дом — везде. Я все пытаюсь
разобраться с Дели, только никак не выходит.

Дмитрию Кузьмину

Я брел от Темзы под дождем на встречу
со старым литературным персонажем,
Рэдингской тюрьмой.
Музея нет, там все еще тюрьма, точнее,
исправительное заведение Ее Величества.
Еще в семидесятые снесли
ограждавшую ее замковую стену
и воздвигли новую, крепче и выше,
с колюче-режущей проволокой наверху.
Снаружи мало что мне было видно.
Я с сожалением подумал, что визит
не оправдал ожиданий.
Начиная с девяностых заведение
служит колонией и центром
предварительного заключения малолетних
преступников—отличное введение
в историю литературы
для молодежи.

Федору Васильеву

Ивановка, Красносельское,
платформа твоя привычная,
привычка твоя извечная,
из вечности чувство детское.

Одно – чтоб крыша не съехала,
а прочее не помеха нам.
Не то чтобы не до смеха нам,
но горестно вторит эхо нам.

Но горестно вторит эхо нам.
Без этого нам вообще хана,
пацанам, в сущности, дуракам,
для этого нам и жизнь дана.

* * *
Что было, постепенно отмерло,
что же не умерло, то околело,
но то, что по сю пору дожило,
протертое сквозь опыт естество,
еще болит, еще не отболело,
еще горчит, лишь малость побелело,
в закатном нимбе до сих пор ало.
Мы ловим ночь в трескучих УКВ,
испытывая долгие разлуки,
с надеждой ждя в усталой голове,
так изнутри мир тянется вовне,
все воскресает вечно и внове
в процессах осияния и муки,
и даже в данном дождевом черве
мерцает огнь науки.

* * *
Осень в новые входит права,
человек ей подвержен
и почти за такие слова
обезврежен.

Тут ему бы как раз и задать
свой вопрос философский.
Для чего умирать?
Но молчит склифосовский.

Кругозор до предела ужат,
не изменишь картины.
Тишина, холодает, дрожат
на ольхе паутины.

Но доверчиво скрипнула дверь
о свое, вековое.
Вон окошко зажглось, и теперь
их здесь двое.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Владею обоими с детства. Отец – переводчик и преподаватель языков – привил мне английский с младенчества.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Я еще задолго до школы обожал и легко запоминал поэзию, которую мне читали родители (стихи Есенина, былину о Никите Кожемяке и т.д.). Писать стихи начал, научившись писать, лет в 7. Годам к 11-ти я мог часами шпарить наизусть стихи Есенина и Пушкина и уже твердо считал себя поэтом, особых сомнений не было. Английские стихи стал сочинять лет в 14-15. К счастью, они не сохранились. Потом я, перебравшись из Кишинева в Москву, с 18-ти лет работал переводчиком в Союзе Писателей СССР. Стихов по-английски я тогда не писал, но мне время от времени заказывали переводы русской поэзии на английский.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

В отрочестве я зачитывался стихами Байрона, хотелось вообразить себя кем-то подобным – гением, бунтарем, англичанином – и сам язык манил и завораживал. Я вообще люблю языки, они мне всегда легко давались. Есть у меня с давних пор такая теория, что если ты настоящий поэт на одном наречии, то при условии равного, абсолютного владения другим языком ты, при желании, разберешься, как быть поэтом и на нем. Я нормально владею французским, хинди, урду, и у меня встречаются попытки графоманить и на них (ничего серьёзного). Я знаю, что если бы я жил во Франции или Квебеке, то в итоге писал бы и по-французски, а в Индии – на хинди и урду. (Более того, я уверен, что если бы Николай I в свое время выпустил Пушкина за границу, то тот наверняка бы остался жить во Франции и стал бы величайшим французским поэтом, затмив всех местных.)

Так вот, я переехал в США в возрасте 24 лет, живу здесь с 1990 года. Когда я был студентом в Гарварде, мне захотелось попробовать сочинить несколько английских стишков, чтобы доказать самому себе, что могу, в подтверждение вышеназванной теории. Потом у меня появился друг – поэт Бен Мейзер (Ben Mazer), ныне широко известный. Я показал ему тогда свои английские стихотворные опыты, и он мне сказал, мол, ни в коем случае не бросай, продолжай писать по-английски. Вот я до сих пор и продолжаю.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Как Бог на душу положит. Но после долгого неписания на русском мне одно время приходилось заставлять себя писать на нем, с отвычки. Как моль летит на огонек, очень хотелось вернуться в родную речь. Теперь это постепенно выравнивается.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Процесс мало отличается, по-моему. То же вдохновение, то же счастье, та же му́ка. А вот чувствую ли я себя другим человеком – это интересный вопрос. Совсем другим я себя не ощущаю, но думаю, что тут возможна тонкая психологическая разница, ведь я обращаюсь как бы к разным людям, разным группам читателей. Допускаю, что само стихотворение каким-то образом имеет их в виду.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Да, некоторых слов как-то не хватает. Например, русских “хамство”, “выпендриваться”, “залепуха” (о слабом или несерьезном произведении искусства; так, я не знаю, как сказать моим американским друзьям, что многие видные произведения авангардного искусства и авангардной поэзии – это просто такие залепухи). Не хватает и английских “privacy” и “pesco-ovo-lacto-vegetarian” (последний термин описывает мои диетические предпочтения). Разумеется, дело не в том, что эти понятия в принципе непереводимы – они переводимы; но не хватает емкости и удобства самих слов.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Не думаю, но трудно быть полностью в этом уверенным, ведь язык навязывает определенный контекст.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Перевожу, хотя раньше этого долгое время не делал (видимо, от робости).

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Изредка могу ввернуть иноязычную строчку там и сям, но макаронических стихов никогда не писал.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Набоков и Беккет.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Язык всегда естественным образом ведет за собой. Мы ведь не только пишем, но и говорим по вдохновению: начинаем предложение, еще не зная, как оно закончится, каким боком развернется. Кривая вывезет, грамматика не подкачает! Но то, куда ведет нас наше вдохновение, зависит от языка и от его литературного и культурного наследия. Однако разные языковые сосуды сообщаются через мозг. Например, я впервые “просек” разносложную рифму и верлибр через английский (еще до того, как эти поэтические явления укоренились в русской современной поэтике). А версификаторским чутьем я обязан в основном русскому (в английском языке метрика стиха далеко не так обширно разработана, как в русском), хотя и английский в свою очередь обогатил мои представления о возможностях стиха.