Публикация В. ТАРАСОВА

Тысяча девятьсот тринадцатый. Год экзальтации умов в надежной Европе, — фейерверки новых идей отражались жестоким светом в глазах привыкшего к сытому спокойствию буржуа, переваривающего свой обед в плюшевом кресле напротив распахнутого окна… То ли еще будет!..

Но совсем интересна перекличка манифестов Валентины де Сен-Пуан (Сен-Пуэн по Шершеневичу) с Отто Вейнингером («Пол и характер»). Вчитайтесь — просто дуэт!

Я помню книгу, из которой перепечатаны эти манифесты. Называлась так: «Маринетти. Футуризм». Кажется, четырнадцатого года издания, почему-то помнится книгоиздательство Михайлова «Прометей», впрочем, не уверен, пришлось отказаться от этой замечательной редкости. Но не жаль…

В тринадцатом все уже было заложено, в том числе — гибель целых империй. И ускоряющееся изживание старой культуры на излете Великого века, видимо, тоже.

                                                                                                 Владимир Тарасов
                                                                                 

    «С какого конца, – проговорил дядя Тоби и, повторяя про себя эти слова, машинально остановил глаза на расщелине, образованной в облицовке камина худо пригнанными изразцами. – С какого конца подступиться к женщине! – Право же, – объявил дядя, – я так же мало это знаю, как человек с луны».

Л. Стерн

    Как уже многие стали обращаться к этой теме (В. Айрапетян «О матерном ругательстве» – М., 1992; Г. Леонтинский «В защиту Елены», его же «О не сущем» – 382 г. до н.э. и т.п.), – мне думается, граждане ареопагиты (я, впрочем, могу обращаться не как должно – в таком случае прошу простить меня), – что в своем неведении достиг уже и я предела, требуемого для такого обращения; ибо не силой ума, по словам Дионисия, приобщаемся мы к тому, что превосходит наше познание и возможности разума, но силой порывов, поэтому ныне я вступаю в сей непуганый заповедник. Я вступаю в него именно как профан, как сознающий всю степень невежества своего человек, и все рассуждения мои обращены к сердцу такого же, как я, человека, которому небезразлична, однако же, судьба русского слова. «Блядь» и «хер»! Древние, корнями своими в глубь веков уходящие ни в чем не повинные слова преследуются, изгоняются из художественной литературы и на глазах гибнут, вынужденные обращаться среди ругательств чуть ли не матерных, – не в этом ли – спрашиваю сам себя вот здесь, ходя взад и вперед, – не в этом ли причина охватившего нас малодушия? Жестокости и бездуховности? Безбожия? Всех бед наших?

1.

    «Истинный Бог был рожден во плоти и жил среди нас. И я говорю вам: где бы вы ни увидели людей, коими правит тайна, в этой тайне заключено зло. Если дьявол внушает, что нечто слишком ужасно для глаза, – взгляните. Если он говорит, что нечто слишком страшно для слуха, – выслушайте. Если вам померещится, что некая истина невыносима, – вынесите ее».

Г. Честертон

    «Затворите двери».

Л. Стерн

    Чем вызвано такое наплевательское отношение к «бляди»? Или это слово слишком длинное? Неудобопроизносимое? Неблагозвучное?    «Блядь» неблагозвучна… Откройте словари:    фр. ballade – баллада;    фр. ballet – балет;    фр. baladine – танцовщица;    фр. blanc, нем. blatt – чистый лист;    фр. belles-lettres – художественная литература…    Проникнитесь нежностью:    фр. bluette – искорка;    фр. blonde – светлая;    англ. bland – ласковая;    нем. beliebt – любимая;    англ. beloved – возлюбленная;    болг. възбленуван блян – взлелеянная мечта…    Впервые за всю свою жизнь по возвращении из соседских в родной язык был я охвачен грустью при осознании их утраченного единства. Впервые я согласился, что культура народа определяется отношением к женщине.

Какая, братцы, благодать —
В июльский полдень искупнуться,
С гортанным криком
– Эх, ба-лядь! —
С разбегу в воду бултыхнуться, —

    вот единственный найденный мною пример хотя бы нейтрального употребления «бляди». Чаще же встречается такое:

А из-за прилавка, совсем не таяся,
С огромным куском незаконного мяса
Выходит какая-то старая блядь…

    Во-первых, блядь не может быть старой.    (И даже если блядь станет старой – тем более следует обращаться к ней ласково: «блядушка» и т.п.)    Но блядь не может быть старой. Как может быть старой вила? Русалка? Воля? В том-то и странность – это мы будем стареть, а девушке, падшей в омут, всегда будет столько лет, сколько было в момент гибели. Как же можно писать такое:

Выходит какая-то старая блядь,
Кусок-то огромный, аж не приподнять…

    Блядь не может быть старой и не может перетаскивать тяжести. Как может перетаскивать тяжести облако?    И как мог Д. А. Пригов связать блядь с мясом? Если уж надо красное – мог бы взять кровь (англ. blood, нем. Blut, жена Хас-Булата, различные реки, протекшие в результате падения), – но не лучше ли вообще оставить все это иезуитам? Ясно и так, что русская блядь – это вино и хлеб до пресуществления, это санскр. balaya – девочка, не достигшая зрелости, это Светлана, не помню фамилии (женщина-космонавт), – все то, что связано с невесомостью. Читаем у Хлебникова:

Приятно видеть
Маленькую (санскр. balaya)
пыхтящую (англ. blowing) русалку (фр. blonde),
Приползшую из леса,
Прилежно стирающей
Текстом белого хлеба
Закон всемирного тяготения!

    Почему на блядь перекладывают свою тяжесть, досаду, пессимизм? Я еще могу понять, когда так делают гости нашей страны. Когда человек, с ранней юности вместо «Здравствуйте, я ваша тетя» говоривший «Я ваша тетя, прощайте», провозглашает:

С нами, ох ты бля,
Знамя Октября!

    Когда выходец из села Гори, в памяти которого ничего хорошего не связано с белизной – ни пороша, ни роща берез (фр. boulaie), ни русые косы, – который бросил в лицо России:

– Я не твой, снеговая уродина! —

    любивший к тому же красных – произносит:

Поэт,
как блядь рублевая.

    Когда малоросс Брут молча бьет ее до тех пор, пока она не отбрасывает «на обе стороны белые нагие руки».    Но как мог выходец из нечерноземья додуматься до такого:

Все мы с одного ведь корабля,
Только он потонет скоро, бля! – ?

    Или всему виной Бодуэн де Куртенэ, в родной Бельгии которого белизна тоже народу не близка была и который поэтому в словаре Даля опустил блядь на одну панель с проституткой?    Блядь – проститутка… Словарь блатного жаргона – и тот объясняет блядь как женщину легкого поведения – ничего более! – причем специально оговаривает: не проститутка.    Да хоть бы и проститутка! И ею осудит нас Господь – речет Нон: «Что бо мните? Колико часов жена та в ложнице своей умедли, мыющися… да паче всех краснейша явиться очесем временных своих рачителей: мы же имуще Жениха безсмертнаго на небесех, на Негоже ангелы зрети желают, не печемся украсити окаянныя души нашея…»    Но как же блядь может быть проституткой? Ведь это беглянка, изменница; само слово «измена» теряет смысл без душевной близости перед этим. Так, как блядь, обидеть (нем. beleidigen) может лишь нем. beliebt, англ. beloved, русск. «лада» – невеста, жена, любовница говорящего.    В Штатах (вот разумное государство) давно поняли, что главная черта проститутки – флоридский загар. Тогда как блядь принципиально бледна, потому что живет ночью. Читаем у Гоголя:    «Мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета… она опрокинулась на спину, и облачные перси ее… просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности».    «Как пена, грудь ее бела», – писал Пушкин.    «…И все тело нежнее,    Чище, свежей и блистательней сделалось кости    слоновой», – писал Жуковский.    Светлана – не помню фамилии – лучше всех (из Ярославля), которая на небе – О, Господи! Что с моей памятью – не может, в самом деле, как снег, летит и пасть не может, – (но не космонавт!) писала:

Чернил чернее полночь.
У зеркала я, белая вся —
Листа белей. Как сволочь
Пьяна. Ого, что делается!

    Сам Даль не касался бляди, вероятно, из опасения обжечься. Он даже к «блуду» отнесся весьма осторожно:    «Слово это, со всеми производными своими, заключает в себе двоякий смысл: народный: уклонение от прямого пути, в прямом и переносном смысле; церковный или книжный, относясь собственно к незаконному, безбрачному сожитию, любодейству».    Немцу «блядь», несомненно, напомнила бы нем. blond – светловолосый, Blösse – бледность; тем более что белый цвет в Германии – атрибут духовного благородства (вспомним эдельвейс, Одетту, танец маленьких лебедей).    А у Ожегова значение «блуда» уже одно: «половое распутство». Да как же вот так сразу!    Ведь мы будто ночью в чаще – темно, хоть глаз выколи, и вот что-то сверкнуло – где – за правым плечом, где добрый ангел? за левым, где злой? А может, сверху – ангел смотрит в глазок и записывает в книгу? А может, одноглазые малютки – блудячие огоньки – хотят завести нас в болото? А может, искры костра гаснут в тумане? Ожегов сломя голову (нем. blenden) пошел напрямик, как фр. bélier – баран (таран), русск. балда (кувалда) и, ударившись головой, принял нем. Blitz – вспышку в мозгу за bluettes – искомые искорки. Вы, может, скажете, что я излагаю сумбурно – но так, как Ожегов, тоже нельзя.    Это единственное, что я знаю, что так нельзя; я не знаю, как надо, – может, надо англ. blunder – двигаться ощупью или вприкос (фр. obliquement), наклонив набок голову, как Ерофеев – не вижу, куда, – может, по направлению к Свану, может, к Одетте; а может, не надо никуда идти, а надо постоять и подумать.    Главное, ведь так все шло хорошо: bala из санскрита – девочка, дитя, ребенок, откуда же могла взяться грязь, как, с чего началось падение, с какого конца подступиться, в самом деле, граждане ареопагиты! Я ничего не понимаю.

2.

    « – И если бы даже, – продолжал дядя Тоби (не отводя глаз от худо пригнанных изразцов), – я размышлял целый месяц, все равно бы не мог ничего придумать.    – В таком случае, братец Тоби, – отвечал отец, – я вам скажу».

Л. Стерн

    «Блядь» употребляется неправильно потому, что употребляют ее не гении. Гении же не употребляют вовсе. Вот в чем беда этого слова.    Так вот: это мы виноваты. Представители космического поколения (1957 – 1965 г.р.) – те из них, кому небезразлична к тому же судьба русского слова. Это мы не досмотрели, граждане ареопагиты, – понадеялись на народ, на школу, на отца с матерью.    Что народ? Он был крив уже во времена Афанасьева. (Вспомните загадку про глаз: «Стоит хата – кругом мохната, одно окно – и то мокро».) Сегодня же народ ослеп вовсе – это ясно из анекдота про Волобуева. Вспомните анекдот про ежика, как сучок попал ему в глаз («Ой, блядь!» – «Здравствуйте, девочки»), – не тогда ли пропало зрение? В последний раз тогда слышали мы, несмотря на боль, нотки смирения и теплоты по отношению к бляди.    А разве лучше видела школа бельмами своих гипсовых бюстов? Она по сей день культивирует один – тургеневский тип женщин. Она не удосужилась даже открыть Толстого:    «ах, как я тебя люблю… у ней ресницы были длинные…    <…> Это хорошо было при царе Горохе и при Гоголе (да и еще надо сказать, что ежели не жалеть своих самых ничтожных лиц, надо уж их ругать так, чтоб небу жарко было, или смеяться над ними так, чтоб животики подвело, а не так, как одержимый хандрою и диспепсией Тургенев)».    Когда русское слово, обозначающее всякий другой тип женщин, становится матерным, – что остается отцу с матерью, как не благословить родную bala на отъезд из России?    А что же мы, братья по разуму? Где мы были все это время? Что делали? Правильно пишет Белов: целомудрие и мужество мешали с цинизмом. Резали Наташ как собак. Сажали в ракеты и запускали как Белку и Стрелку. Давали пить жидкий кислород. А ведь это нас Пушкин призывал верить:

Товарищ, верь! Взойдет она,
Звезда пленительного счастья,
И на обломках сладострастья
Напишут наши имена.

    Почему мы не верили?    Из-за мигания (нем. blinzelung, греч. «боле»)? Но если Гермес – бог обмана – моргал, когда врал, то женщина – я специально исследовал этот вопрос – мигает независимо от произносимого; либо даже – как Катя из рекламы про акции – при ощущении взаимного согласия с собеседником о неважности произносимого по сравнению с тем важным, что тихо совершается где-то у обоих внутри.    Из-за длинных ресниц? Если они и длинные у бляди, то все же не закрывают взгляда – пронзительного, взывающего к совести нашей. Вспомним Лермонтова:

И взор ее зеленых глаз
Был грустно нежен и глубок.

    Вспомним Есенина:

Что ж ты смотришь так синими брызгами?

    Вспомним Гоголя:    «И вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем, вторгавшимся в душу…»    В чем тут продажность? В чем предательство? Что она обещала, но не дала? Ведь она уже дала все – своим взглядом. Она дала душу.    Напротив – мы предали. Мы обещали хлеб и дали ей камень. Вместо того чтоб быть братом, мы пошли вслед за Брутом, призванным спасти ее, но забившим до смерти, едва она на него села. Это ли не малодушие? Он даже не захотел узнать – из чистого любопытства! – что будет дальше.
    У Хлебникова читаем:

Что же дальше будут делая
С вами дщери сей страны?
<…>
Они сядут на нас, белые,
И помчат на зов войны. (лат. bellum)

А когда девичья конница
Бой окончит, успокоясь?
<…>
Страсти верен, каждый гонится
Разрубить мечом их пояс. (фр. bandoulière)

Но, похитив их мечи, что вам делать со слезами?
<…>
Мы горящими глазами
Им ответим.

    То есть: если братья вместо мечей отдают фаллический символ, надо у сестер взять оружие. После падения – в тот момент, когда само падение значит еще не желание быть внизу (англ. below), не переход от кочевой жизни к оседлой, а свободное волеизъявление валяться, барахтаться (англ. wallow). Ведь пел же народ:

«Наши сестры – это сабли остры!»

    Вот только на слезы нам нечем будет ответить. Не у бляди ресницы длинные – это у нас веки тяжелые, как у Вия (фр. villeux – мохнатый) – да и те суть блеф (вежды – греч. «блефарон»). Если поднять их, как советует народ, вилами – мы все равно ничего не увидим. Наши глаза не горят. Вот в чем все дело. Вот на что я хотел бы обратить внимание товарища Ожегова.    Но, может, воспользоваться другими органами?    Что говорит народ?

3.

    «У высших существ, таких, как ангелы и бесплотные духи, – все это делается, с позволения ваших милостей, как мне говорят, посредством интуиции: – низшие же существа, … – умозаключают посредством своих носов».

Л. Стерн

    Не вызывает сомнений одно: девальвация значения «бляди» со временем. Даже на блатном жаргоне – еще в 1927 году, согласно словарю ОГПУ, это слово означало «агент», а до революции (словарь, как помнится, Трахтенберга) и вовсе значило «сторублевый кредитный билет» – т.е. «беленькая».    Русскую литературу вообще полагалось бы вести с Аввакума Петрова, и уж во всяком случае, отдать ему предпочтение перед Маяковским при ознакомлении со словом «блядь» на школьной скамье.    «Вот что много разсуждать: ни латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетелями хощет, того ради и я не брегу о красноречии и не уничижаю языка своего русскаго…» – написавший так может пользоваться полным доверием всякого, кто хоть сколько-нибудь понимает толк в жизненных порывах.    Откроем «Житие протопопа Аввакума» (XVII в.):    «Наипаче же попы и бабы, коих унимал от блудни, вопят: «Убить вора, блядина сына, да и тело собакам в ров кинем!»;    «Его же любит Бог, того и наказует… Аще же ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сыновья есте», – из этих отрывков видно, что блядь, говоря современным языком, – это мать-одиночка, защищаемая государством. О продажности ее ничего не говорится, наоборот – можно предполагать, что она отрицательно относится к блуду.    Вчитавшись же в отрывок:    «Трижды воспевающе, со ангелы славим Бога, а не четырежды по римской бляди», —    увидим, что «блядь» имела второе значение – ересь.    В словаре древнерусского языка X – XIII веков у слова «блѦдь» даже не два, а одно значение – «обман, вздор», и только у слова «блѦдство», да и то на втором месте, – «распутство».    Когда Козма Пресвитер писал, что богомилы о Богородице «блядоут, их же речи и горъдости нельзя писати в книгы сиа» (Х в.), то он, конечно, имел в виду «вздор городят».    Обратите внимание, граждане ареопагиты, на центральный гласный в древнерусском слове: Ѧ – это юс малый, обозначавший [д] переднего ряда, потомок носового [ẽ]. Носовые утрачены во всех славянских языках, кроме польского. Польское «błąd», стало быть, ближе к праславянскому варианту этого слова, существовавшему в V – VI в.; как и следовало ожидать, оно имеет еще более мягкий смысл: «заблуждение, промах».    Уже к промаху я отношусь хорошо (см. об этом мой труд «О движении методом пробок и ошибок») – но все-таки что касается «бляди», то я хочу докопаться до самых древних корней. Разумеется, мы вступаем на путь смутных догадок – ибо речь идет об углублении в дописьменную эпоху. Но не зря, мне кажется, мы обратились к носу: исконный смысл бляди, чувствую, связан с центральным [ẽ].

«Когда у кого-нибудь нет носу,
Он покупает воску.
Когда у народа нет души,
Он идет к соседнему».

В. Хлебников

    Гегель сказал, что искусство начинается с удивления. Но, если взглянуть на этот вопрос трезво, – нельзя не понять, что искусство начинается с боли. Рассматривая же речеобразующий механизм, найдем, что рот есть нормально замкнутый клапан, в то время как нос нормально разомкнут. Поэтому, когда оставляет его Бог и бросает на землю, первые звуки, которые издает человек, бывают подобны скулению беспомощного щенка или хныканию ребенка, когда он просыпается утром и жалеет о невозвратности того, что он только что увидел. A noise like a small dog whimpering – назвал Шервуд Андерсон эту стадию творчества. Потом только у него открывается рот – и появляются звуки, выражающие вместе с сознанием о невозвратности желание, т.е. к носовым добавляются [ẽ], [г] – гласные нижнего подъема, при сильном желании и в динамике неизбежно йотированные: [jẽ], [jг]. Следы этого времени сохранились в англ. yearn – томиться, тосковать, стремиться; нем. jammern – причитать, хныкать. Затем только, когда ангел – или иное подобное – показывается ему, выражает он возгласом удивление (нем. ja! – да! yah – внезапный; фр. yeux – глаза; русск. ё! – возможно, того же происхождения англ. young; нем. jung; русск. юн – что лишний раз доказывает, что блядь не может быть старой). Затем добавилось [b] – не важно, была ли причиной тому, как считает чистая филология, тенденция прикрытости начального слога для достижения возрастающей звучности или же человек, исторгая звук удивления, забывал открыть рот, и воздух сам натыкался на губы, – а может, он хватал воздух ртом, пытаясь объять необъятное, – но ясно, что результатом было [bjẽ!], [bjг!].    Носовые гласные [г],[ẽ] впоследствии перешли в сочетания –an, –en. Таким образом, линия прямого родства слова «блядь» восходит к французскому bien – «добро, благо».    Собственно, мы могли бы и не прибегать к помощи филологии, а сразу воспользоваться словами Дионисия: «Все сущее исходит из Прекрасного-и-Благого… и все, что бы ни существовало или рождалось – рождается и существует благодаря Прекрасному-и-Благому. В этом-то Божественное вожделение наиболее и проявляет себя бесконечным и безначальным, как бы вечно вращающимся по кругу: чрез Благо, из Блага, в Благе и к Благу… поскольку Благо, будучи благим по существу, уже просто в силу того, что оно есть, распростирает благость свою на все сущее».

4.

    «…В таком случае, – сказал дядя Тоби в простоте сердца, – поведение не может быть объяснено не чем иным, как только стыдливостью. Моя невестка, по всей вероятности, – продолжал он, – не хочет, чтобы мужчина находился возле ее…    Я не скажу, закончил ли на этом свою фразу дядя Тоби или нет, – в его интересах предположить, что закончил, – так как, я думаю, он не мог бы прибавить ни одного слова, которое ее бы улучшило».

Л. Стерн

    Злоключения бляди начинаются, когда человек, теряя по пути носовые, бежит рассказывать (баяти) о том, что он увидел.    Первым на этом пути стоит остров Буян. Не знаю, как у кого, а у нас, у космического поколения, океан – это прежде всего Солярис, а Буян – конец фильма Тарковского, где Наташа Бондарчук ценой своей гибели делает благо: а) Сарториусу (осквернитель праха); б) Снауту (англ. snout – рыло); в) Кельвину (абсолютный нуль).    Буян – это уже не совсем bien. Здесь уже возникают сомнения. Какое-то оно чересчур спокойное – не соответствующее ситуации, – а после обеда вообще может быть принято за отрыжку и вызвать подозрения, что Боян пьян. Ведь у Лема ничего подобного не было.    Затем к [b] добавилось [l].    Возможно, это тот самый l-epentheticum, который чисто филологически возникал на месте j в [bj] в результате воздействия и ассимиляции, как в [bjudo] – «блюдо», – в этом, однако, я сомневаюсь. Мне кажется, потребовалась целая революция в мозгу, чтобы к произнесению слов был привлечен орган, служивший до того для лакания и толкания во рту пищи. Возможно, воздух сам случайным образом встретил язык – скорее всего, при произнесении [bjẽ], [bjг] во время зализывания раны.    Улучшило ли [l] исходное слово? Нельзя утверждать; лично я сомневаюсь.    С одной стороны, с этим звуком связаны известные понятия ласки, тепла, милости: англ. milk, фр. lait – молоко, англ. lap; фр. laper – лакать; англ. lick, фр. lécher – лизать и т.д., а также такие абстрактные понятия, как фр. lenité – мягкость, legerité – легкость, licence – вольность; русск. Лель, ой-ли-люли-лель и т.п.^[8]    «Любите носить все те имена, что могут онежиться в Лялю», – писал Хлебников.    Нельзя не видеть, однако, что [l] привносит с собой оттенок телесности, закрепощающий душу. Фр. lien значит «связь, общение», но и «узы, оковы»; liante значит «гибкая, упругая», но и «привязчивая»; в «Анне Карениной» читаем:    «Этот четверугольный вырез, несмотря на то, что грудь была очень белая, или особенно потому, что она была очень белая, лишал Левина свободы мысли».    Опасное соседство санскр. bala – маленькой девочки и Bali – повелителя демонов – могло ли привести к чему-то хорошему?    Блян – мечта – еще тесно связана с Буяном (буянить – метаться); но усиливающая связь с пьянством через възбленуван блян порочит само благо: ср. «блажить», «орать благим матом»; польск. blagier – хвастун.    Приходят на ум дионисийские оргии. С одной стороны, от этих оргий пошла трагедия и за ней все искусство. С другой стороны, вспоминается разорванный вакханками Орфей.    «Провидению не свойственно насиловать природу», – говорит Дионисий. Не знаю; «прослышание», во всяком случае (если его можно так назвать), – насилует ее то и дело.    «Человек, – писал Фрэнсис Бэкон (более известный по выражению «мой органон отравлен алкоголем» из насаждаемой в школе пьесы «На дне»), – думает, что ум управляет его словами, но случается также, что слова… подобно татарскому луку, действуют обратно на ум, сильно путают и извращают мышление».    «Необоримая сила языка, влиявшая на создание человеческих верований, обнаруживалась всюду, где только был к тому малейший повод», – писал также А. Н. Афанасьев. В наш же век грубой силы и неустойчивого бытия такие поводы встречаются постоянно.    Некоторые считают, что «а» в польском błąd произносится как [х], что дало бы юс большой в кириллице и, следовательно, уже в VI веке блядь и блуд породнились. Я, однако, считаю, что хотя эти слова и близки ощущением общей потери, однако у них совершенно разный характер: «блуд» потерял давно, это уход в темноту, вой на луну, упадок, поиск так называемого счастья (нем. Glück). «Блядь» же может быть сказано, озираясь, потеря произошла только что, падение здесь активно, махание руками естественно, а махающий (фр. ballant) и совершает промах. Кроме того, англ. blunder – промахиваться – дало бы в кириллице юс малый. Но, конечно, наличие опасности очевидно – если не падения, то наклона к живому началу.    Опасно соседствуют в этот период белизна и обилье; санскр. balaya – девушка и baliyan – более; фр. belle – прекрасная и blé – зерно. В самом по себе обилии нет ничего плохого: Анну Каренину, как помним, тоже переполняло нечто – выражавшееся в блеске глаз. Но поражает обилие животных на [l], причем таких разных, как лось, лань, лиса, лошадь; а особенно во французском: lion – лев, lièvre – заяц, loup – волк, loutre – выдра, lynx – рысь, lapin – кролик, louve – волчица, laie – самка кабана… Добавьте сюда лай, линьку, лапу…    Добавление окончания к бляди не выправило положения, а только усугубило наклон.    Чисто филологические конечные звуки – определители склонения – исконно являлись живыми; в тот или иной тип склонения входили слова, родственные по значению. В один тип склонения со словом «блядь» входят (как и следовало опасаться): рысь, лось, зверь, лебедь, медведь, неясыть и т.п. – а также ночь, огнь и т.п. слова, тесно связанные с охотой.    Когда жизнь превращается в живот, добро – в имущество, красота – в лепоту (А. Ф. Лосев писал, что искусство греков не могло быть не пластическим, когда человек воспринимался как вещь) – наконец, сама любовь – англ. love – превращается в лов – охоту.    Отходя от филологии, заметим, что в самом по себе родстве с животными нет никакого зла. Какой зверь эстетически ассоциируется с блядью? Прежде всего кошка – по грации, гибкости, «опрятности ума и воображения», как это называл Стерн. Здесь блядь выигрывает по сравнению с называющим ее так, ибо он ассоциируется с обезьяной.    Филологически же с блядью коррелируют, во-первых, пушные зверьки: фр. belette – ласка, а также русская бhль. Последняя некогда заменяла рубель: славяне платили дань, сообщает Нестор, «кунами и белью». В силу исторической нелюбви к торговле все слова, связанные с обменом, получали у нас «замаранное» значение: кал называли «добром» (в смысле имущества), женский срам – «кункой»; пушистую красавицу (фр. belle, греч. «каллос») вполне мог затронуть этот процесс.    Коррелирует с блядью, во-вторых, лебедь. Заманчиво вообще отождествить лебедь с блядью. Казалось бы, лучшего слова и не надо для обозначения «девы ветреной воды».    «Имя лебедь, – писал А. Н. Афанасьев, – употребляемое в народной речи большей частью в женском роде, означает собственно: белая (светлая, блестящая)… Пока народ относился сознательно к этому слову, он вправе был прилагать его к белым облакам… и к светлым струям источников и рек».

«…Ее движенья
То лебедя пустынных вод
Напоминают плавный ход…» —

    писал Пушкин.    «Чужая жена – лебедушка, своя жена – полынь горькая», – приводит Даль народную мудрость.    Современный вариант вызова бляди:

О, приди, приди!
Только предупреди —

    есть слабый отголосок хлебниковского:

О, лебедиво!
О, озари!

    Свет лебедя, однако, следует признать слабым отражением бляди. Несмотря на всю красоту, лебедь слишком обыкновенен. Даже царевна-лебедь – всего лишь облачная дева, оплодотворяющая землю дождем в момент оргазма при коитусе с Перуном. Русалка – Левкотея – белая богиня, божество пенистых волн, бросившаяся со скалы. Зевс в виде лебедя – всего лишь бог-громовик, электрическая машина. Все это поздние мифы; блядь же возникла еще до того, как Праматерь всего оглянулась – до отделения неба от земли; возможно даже, до возникновения света.    Чисто филологически лебедь, вероятно, произошел от бляди в результате транслитерации, по типу «длань – ладонь». Выходит, он блядин сын, т.е. не кто иной, как (к этому слову надо относиться с сочувствием) выблядок. Однако я могу ошибаться; возможно, у бляди и лебедя одна мать.    Рассмотрим же теперь общее для всех этих слов окончание и задумаемся: по какому принципу объединялись слова?    Первое, что приходит на ум, – по значению «ядь» как «еда, пища». В отношении, скажем, стерляди так могло быть; но что касается лебедя – тут я сомневаюсь.    С ядью, кстати, связан «еврейский» вклад в замарывание бляди. Считается, что в Ветхом Завете лебедь признан птицей нечистой. На самом деле, однако, там говорится: «Всякую птицу чистую ешьте. Но сих не должно вам есть из них: …лебедя…»    Если о чистоте судить по съедобности, то следует признать нечистой, например, лампочку: висит груша, нельзя скушать…    Разумеется, лебедя нельзя есть! В северных странах даже чаек стали убивать только в эпоху декаданса; голодный же князь Гвидон, увидев борьбу белой птицы и черной, не задумываясь, убил черную:

Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня, —

    говорит ему белая птица, —

Ты не лебедь ведь избавил —
Девицу в живых оставил.

    Я думаю, Гвидон сам понимал: красота не связана с «ядью». Точно так же и Дмитрию Карамазову, взявшему пестик, не приходит в голову ударить им Грушу Светлову.    Медведь и огнь у язычников были объектами поклонения. Возможно, окончание бляди – редуцированное греч. «диос» – божественный, или «тея» – богиня, фея; во всяком случае, в древней форме мн.ч. – «блядье» – явно слышится фр. dieu – бог.    Могут сказать: «Это кощунство». Отвечу: не бурсак ли Брут для вас образец святости? По-моему, наоборот: опорочение бляди – результат деградации религиозного чувства. Ведь у Иакова в аналогичной ситуации нет сомнения, что перед ним Бог добра:    «И боролся Некто с ним, до появления зари… и сказал: отпусти меня; ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня» (Быт. 32, 24 – 26).    Могут сказать: быть не может, чтоб Бог являлся нам, грешным. Даже Моисей в конце восхождения узрел лишь место, где Он пребывает. Но если место есть тело, то это тело скорее бляди, чем Брута, – отвечу я. «Бог создал его таким прекрасным, – говорит Яков Беме, – потому что Сам хотел в нем обитать».    Что же касается названия места – не все ли равно, каким оно будет? Монахи называли Крестом созвездие Лебедя – но разве от этого изменилось расположение звезд? Тот, с кем боролся Иаков, не назвал себя. И что до Богоначалия – «Богословы славословят Его то как безымянное, – говорит Дионисий, – то как достойное любого имени». И в книге Судей: «Что в имени тебе моем? Оно ведь странно», – отвечает Ангел Маною.    Либо же окончание бляди – это рудимент некоего местоимения, своего рода определенный артикль, который в русском языке мог быть не спереди, как в европейских языках, а сзади. Аввакум Петров пишет:    «О имени Господни повелеваю ти, напиши и ты рабу-тому Христову, как Богородица беса-тово в руках-тех мяла и тебе отдала, и как муравьи-те тебя за тайно-ет уд ели, и как бес-от дрова-те сжег, и как келья-та обгорела, а в ней все цело, и как ты кричал на небо-то, да и иное, что помнишь».    Определенный артикль указывает на предмет, о котором уже говорилось. Названия зверей часто упоминались в охотничьих байках ночью у костра – и тем чаще, чем трудней было этого зверя «ять». Предка же бляди, скорее всего, «ять» было очень трудно, и следы частых касаний на этом слове остались как приклеенные. Возможно, «блядь» есть не что иное, как англ. belied – оболганная. Невольно вспоминается песня «Ой вы, соколы»:

Мы хотя и не пымали,
Сизы перышки повыщипали…

    Но ложь здесь ни в коем случае не должна вызывать неприятия; – она такая, о которой писал Пушкин: «Над вымыслом слезами обольюсь» и т.п. Или такая, которую играла Наташа в фильме «Солярис».    А какое замечательное потомство в сфере вымысла дала лебедь! Дочь Зевса-лебедя и Леды вдохновила Гомера на «Илиаду». Одетта и Зигфрид вдохновили Чайковского на танец маленьких лебедей. Борьба Левина (греч. «левкос» – белый) и Вронского вдохновила Толстого. Дама полусвета Одетта в мозгу Пруста родила от Свана (англ. swan – лебедь) девушку в цвету (нем. im Blute).    Я надеюсь, что и Америка даст миру что-либо лучшее, чем лучший зверек Сэлинджера – нью-йоркская Девочка в Шортах. Надежды мои связаны с человеком по имени Шваб – разумеется, не тот Шваб, который аптекарь в «Лолите», – а Р. Шваб, ведущий инженер группы системного анализа компании Boeing, – работает в настоящее время над преодолением ограничений воздушного пространства в зонах крупных аэродромов.    Суммируя, можно сказать, что из борьбы с плотью блядь вышла не без потерь, но все же вполне достойно.    Прямым наследником bien на этом этапе следует считать англ. blend, имеющее значения:    смешивать;    вливать, объединять;    незаметно переходить из одного оттенка в другой;    подбирать цвета;    сочетаться, гармонировать;    стираться, исчезать (о различиях).    Но тут происходит новая революция – язык осваивает [r], и на сцене появляется брат.

5.

    « – Всякая вещь на свете, – продолжал отец (набивая новую трубку), – всякая вещь на свете, дорогой братец Тоби, имеет две рукоятки.    – Не всегда, – проговорил дядя Тоби.    – По крайней мере, – возразил отец, – у каждого из нас есть две руки, – что сводится к тому же самому».

Л. Стерн

    Сам корень [ra], по Афанасьеву, есть выражение быстрого, прямого движения. Нельзя не видеть, однако, что противопоставление [r] и [l] нанесло ущерб более слабому [l] – вплоть до того, что понятия добра и справедливости оказались связанными исключительно с правым уклоном.    Почему гнуть вправо (нем. nach recht bieden) значит обязательно поступать справедливо (нем. gerecht), обоснованно (mit Recht) и по праву (zu Recht)? И почему все, что в другой стороне (англ. left, нем. linken), – есть ложь (англ. lie, нем. Luge) и зло (англ. evil, нем. Ubel)? (слабее этот процесс проявляется во Франции, известной своим уважительным отношением к женщине: ср. bien – добро, lien – связь, rien – ничто; bel et bien – прямо).    Кажется, Ф. Халкидонский писал, что справедливое – это полезное для сильного.    «У добра своя причина, – говорит, кроме того, Дионисий. – Если же зло противоположно добру, то у него должно быть множество причин, в творениях которых нет ни смысла, ни устойчивости, а только неустойчивость, немощь и постоянное смешение с греховным».    Но как же Добро могло стать причастным злому? Само ли понятие добра изменилось на стадии blend? Или виной всему порожденные им с утратой носовых новые смыслы – вздор, обман? Наконец, в чем причина распутства?    «Подобные вопросы может задать только тот, чей разум объят сомнениями, – говорит Дионисий, – поэтому, желая обратить его к истине, мы прежде всего скажем следующее: зло не исходит из Блага, а если исходит из Блага, то оно не – не зло».    Правое и левое, красное и белое, брата и блядь можно, разумеется, разделять, если угодно, вплоть до перегородки в сердце, которую можно разрезать разве что лезвием (англ. blade) – однако ясно, что при объятии правая и левая стороны смыкаются. Нагляднее всего этот процесс выражен в соединении прелести и красоты.    «Прекрасный» и «прелестный» соотносятся как правый и левый, и «прелесть» значила «обман, ересь» тогда же, когда и «блядь». Аввакум Петров пишет:    «Яко вся сия внешняя блядь ничтоже суть, но токмо прелесть, и тля, и пагуба. Аз проидох делом и ничто же обретох, токмо тщету».    Присмотревшись, однако, увидим, что с ересью связан здесь побочный смысл, сходный с резью и эросом, или, точнее, «эрисом» – раздором; прельщать в этом смысле – значит нем. reizen – раздражать, дразнить, возбуждать (читаем у Хлебникова:

Она, дразня, пьет сок березы,
А у овцы же блещут слезы.

    Для понимания же главного смысла прелести, роднящего ее с грязью, откроем Толстого:    «Едва он обнял этот тонкий, подвижный, трепещущий стан и она зашевелилась так близко от него и улыбнулась так близко от него, вино ее прелести ударило ему в голову: он почувствовал себя ожившим и помолодевшим»;    «В лице ее не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть».    Прелесть, как видим, есть тот ил, сапропель со дна омута, взбаламученного ледоходом в апреле, который благодаря самому тлению сохранил тепло жизни и который этим теплом согревает:    «В промежутках совершенной тишины слышен был шорох прошлогодних листьев, шевелившихся от таяния земли и от росту трав.    «Каково! Слышно и видно, как трава растет!» – сказал себе Левин, заметив двинувшийся грифельного цвета мокрый осиновый лист подле иглы молодой травы».    Здесь прелесть согревает англ. blade – узкий лист, травинку.    «Она на цыпочках подбежала к кровати, быстро скользнув одной маленькой ножкой о другую, скинула туфли и прыгнула на тот одр, за которым графиня боялась, как бы он не был ее гробом. <…> Наташа вскочила, утонула в перине, перевалилась к стенке и начала возиться под одеялом, укладываясь, подгибая коленки к подбородку, брыкая ногами и чуть слышно смеясь, то закрываясь с головой, то выглядывая на мать».    Здесь прелесть согревает танцовщицу (санскр. natakiyasca; англ., фр. baladine).    Настоящему брату [r] не может быть в радость. Вспомним Есенина, как он стремился изгнать этот звук из своих стихов:

Лале склонясь на шальвары,
Я под чадрою укроюсь.
Глупое сердце, не бейся.
<…>
Сердце, хоть ты бы заснуло
Здесь, на коленях у милой.
Жизнь не совсем обманула^[9].

    Именно в бляди, или в соединении бляди с братом, таким образом, состоят свет, и истина, и жизнь. Насильственная же замена истины правдой есть нелепость. Произошла эта замена вместе с превращением bien в добро как имущество; Шервуд Андерсон (вот ведь Соединенные Штаты) тут все объяснил. В «Книге о деформации» (The Book of the Grotesque) читаем:    «В начале, когда мир был юн, – пишет он, – там было множество мыслей, но никакой такой вещи, как правда. Мужчина делал правды сам, и каждая правда была составлена из многих неясных мыслей…    А потом набежал народ (люд – lewd – похотливый). Как только один из народа захватывал одну из правд, нарекал своей правдой и пытался прожить по ней жизнь, он становился нелепым, а облюбованная им правда – ложью».    (В переводе на русский теряется перекличка thoughts – мысли – truth – правда – и vague – смутный, неясный – vagina – влагалище, cunt.)    Вот князь Андрей на стадии полусвета:    «И дела нет до моего существования!» – подумал князь Андрей в то время, как он прислушивался к ее говору, почему-то ожидая и боясь, что она скажет что-нибудь про него. «И опять она! И как нарочно!» – думал он. В душе его вдруг поднялась такая неожиданная путаница молодых мыслей и надежд, противоречащих всей его жизни, что он, чувствуя себя не в силах уяснить себе свое состояние, тотчас же заснул».    Это «ожидая и боясь» знаменательно. Не могу, кроме того, удержаться и не предложить более точного определения того, что поднялось в душе князя Андрея. Это лядина мыслей – кустарник, молодой лес. На этой стадии у князя Андрея он вызывает любопытство, ожидание, боль известного рода («Здравствуй, племя младое, незнакомое» и т.д.).    Когда же князь Андрей посчитал bien имуществом, которым он может распоряжаться быстро, zu Recht – по праву – его будто подменили:    « – Помню, – поспешно отвечал князь Андрей, – я говорил, что падшую женщину надо простить, но я не говорил, что я могу простить. Я не могу».    Сложность, как видим, соединилась у него с ложью, а лядина стала вызывать досаду из-за своей непроходимости. И все потому, что он, как ему показалось, уже знает, куда идти. Ему кажется, что все просто – надо идти быстро и прямо. На самом деле он пойдет вправо – от прелести к ревности, от любви на войну.    От осуждения бляди, таким образом, один шаг до братоубийства.    Простота, как известно, хуже воровства.

6.

    « – Так-так-так, – говорит    пулеметчик,    Так-так-так! – говорит пулемет».

Песня

    «Много еще есть дела в этом мире, и что до меня, то мне кажется, все в нем ложно, все не так».

Беттина фон Арним. 1834 г.

    Брат с блядью… На первый взгляд, странное сочетание; однако не более чем блестящая красота или красный блеск сигареты в ночной засаде у Льва Толстого.    Блестящая красота… Вернемся к Бруту:    «Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит и вьется, и подступает и вонзается в душу какою-то нестерпимой трелью».    «Блестящая», следовательно, не то слово; более подходит фр. blessant – букв. ранящая или, по Гоголю, резкая:    «Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно-пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе».    В чем здесь странность? Странность, как видим, в новизне чувства – одном из трех, по Л. Толстому (искренность, ясность, новизна), свойств настоящего произведения искусства. Брут бежит от всего этого:    «Жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело».    Хлебников же бежит в обратную сторону («Беглец науки лицемерья, я туче скакал напролом»). Но он чувствует, что не может оставаться единым, ему нужны «беглянки стран лицемерья»; чтобы их кликнуть, нужно слово Божие. Хлебников все время ищет его – как они называются,

Девушки, те, что шагают
Сапогами черных глаз
По цветам моего сердца.
<…>
Девушки, моющие ноги
В озере моих слов.

    Он понимает, что в ответ на рану необходимо что-то ласковое. «Игнорирование моментов интонации или экспрессии, – писал А. Ф. Лосев, – является жалким, хотя и очень упорным, остатком прежнего рационалистического подхода к языку».

Детуся! Если устали глаза быть широкими,
Если согласны на имя «браток»,
Я, синеокий, клянуся
Высоко держать вашей жизни цветок.

    «Браток» не подходит из-за [r] и другого склонения.    «У нас просто нет таких терминов, – утверждает А. Ф. Лосев, – <для обозначения вещи>, которая есть одновременно и отвлеченная идея, и мифическое существо, и физическое тело».    Однако сам-то же он в своей, эстетической, области, нашел такое сочетание слов, «совершенно необычное для западноевропейского уха», для обозначения блестящей красоты – «текучая сущность». Но текучая сущность чисто филологически – это же и есть блядь (течь – убегать, Сущий – Яхве – одно из имен Бога). Почему бы поэту-гению не употребить этого слова?    Может быть, потому, что «мысль изреченная есть ложь»? Но ведь Афина тоже вышла из головы – у Зевса, – но когда она облекла «текучей сущностью» Одиссея, тому ведь было не важно, ложь она или кто:

В сторону он отошел и сел на песок перед
                                                            морем,
Весь красотою светясь.

    Все-таки скажет кто-нибудь, есть нечто, у нас внутри, что запрещает нам сказать женщине, которую мы уважаем, «блядь» вместо «ваша светлость».    А это малодушие – вот что я вам скажу. Сказать «блядь» может рыцарь – самоотверженно и коленопреклоненно. Кроме того, космическое поколение отрицательно относится к уважению: вага – тяжесть – противоположна невесомости.    И вот ведь что удивляет: как же вот древние греки все понимали? У них лучшим произведением искусства считался космос – но ведь у нас-то ведь как бы тоже?.. Неужели мы не можем вот так ночью взглянуть на небо – а потом встать перед всей этой текучей сущностью на колени?    И ведь что получается? В религиозной и эстетической области мы уже почти встали; все дело-то в какой-то филологии, которая лежит у нас на дороге. Неужели мы ее не пройдем?    Граждане ареопагиты! Чего мы вообще стоим тогда? Чем отличаемся от черни, которая видит счастье в «пожирании гороха», как выразился Г. Темный, и «не умеет ничего ни выслушать, ни высказать, подобно ослам»?    Давайте же наконец возьмемся за эту филологию вплотную.    Ведь это же просто любовь к логосу.    Логос. Любовь. Ведь все же понятно: «познает тот, кто любит» (Платон). Любовь к логосу = понимание. Понять = простить. Но не в сфере «эстезиса» – ощущения, влажного опьянения – а именно в сфере «логоса», т.е. – что такое «логос»? – в сфере: 1) слова; 2) причины; 3) разума; 4) спермы рождения; 5) меры назначенного круга времени; 6) сухого блеска души.    Ну и что? Почему тут нет понимания? Пойдем bel et bien.    Когда говорят двое мужчин, понимание возникает с полуслова:    «…до меня дошли слухи об искании ее руки твоим шурином или тому подобное. Правда ли это?    – И правда, и неправда, – начал Пьер… – впрочем, я не знаю.    – Ну, да это все равно, – сказал князь Андрей».    Женщина мужчину понять не может – она явно не понимает слов. Случайная связь лжи с горизонтальным положением тела совершенно сбивает с толку любившую барахтаться в постели Наташу, и без того доведенную до отчаяния на стадии blend:    «Наташа, как подстреленный, загнанный зверь смотрит на охотников, смотрела то на ту, то на другого.    – Наталья Ильинична, – начал Пьер, опустив глаза и испытывая чувство жалости к ней и отвращения к той операции, которую он должен был делать, – правда это или неправда, это для вас должно быть все равно, потому что…    – Так это не правда, что он женат?    – Нет, это правда».    Но ведь и женщина женщину не понимает – даже родная мать, как мы легко можем убедиться:    « – Не замуж, а так, – повторила она.    – Как же это, мой друг?    – Да так. Ну, очень важно, что замуж не выйду, а… так.    – Так, так, – повторяла графиня и, трясясь всем телом, засмеялась добрым, неожиданным старушечьим смехом».    <…>    « – Он узкий такой, как часы столовые… Вы не понимаете?.. Узкий, знаете, серый, светлый…    – Что ты врешь? – сказала графиня».    Но ведь и мужчина не понимает женщину! Вот что самое странное. Даже Безухов:    «Пьер, приподняв плечи и разинув рот, слушал то, что говорила ему Марья Дмитриевна, не веря своим ушам.    …Милое впечатление Наташи, которую он знал с детства, не могло соединиться в его душе с новым представлением о ее низости, глупости и жестокости…»    Может, ее поймет брат? «Николенька бы понял…» – думает Наташа. Так ли?    «Сколько ни вглядывался Ростов в эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось что-то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались, и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза, и близко перед собой он видел голову и уши лошади…    …Ему показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный скат и противоположный черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что-то. «Должно быть, снег – это пятно; пятно – une tache, – думал Ростов, – вот тебе и не таш…»    «Наташа, сестра, черные глаза. На…ташка…» (вот удивится, когда ей скажу, как я увидал государя!) На-ташку… ташку возьми…» – «Поправей-то, ваше благородие, а то тут кусты», – сказал голос гусара, мимо которого, засыпая, проезжал Ростов».    Может быть, он бы и понял – если бы не взял вправо. И, конечно, не tache: англ. blur – пятно, blaze – пятно на лбу животного, зарубка на дереве для указания дороги.    А может, взять влево? Там кусты.    Ну и что? Возьмем вот эти кусты; то есть не кусты – возьмем сразу распутство – посмотрим, что в нем плохого.

7.

    « – Здесь два смысла, – воскликнул Евгений во время нашей прогулки, тыкая указательным пальцем правой руки в слово «расщелина» на сто тринадцатой странице этой несравненной книги, – здесь два смысла, – сказал он.    – А здесь две дороги, – возразил я, обрывая его, – грязная и чистая – по какой же пойдем?»

Л. Стерн

    Что такое распутство и какова его связь со вздором? Ясно, что это синонимы, как путь и дорога. Но не будем спешить.    Заметим прежде всего, что в самом по себе распутстве нет зла. Что такое распутство? – а) распущенность, б) распутье.    Но распущенность – это, собственно, отсутствие пут, т.е. свобода. У женщины распущенность связывают с небрежностью в одежде или прическе. Но небрежность – это незащищенность: когда снят пояс – оберег – (вспомним Хлебникова) или бюстгалтер. Отсутствие бюстгалтера более всего почему-то восстанавливает против бляди определенную часть людей, в особенности коммунистов. Почему? Все дело в недостатке культуры. Бюстгалтер как атрибут коммунизма есть сталинизм, фашизм (нем. halter – удерживатель – от halt! – стой!). Интернационал же, как известно, пришел к нам из Франции. Вспомним картину Делакруа «Свобода на баррикадах»: у женщины, символизирующей свободу, открыта грудь.    Попутно заметим, что баррикада, как всякое препятствие на дороге, есть вздор.    Следует развеять также неверное убеждение, что распущенные волосы таят в себе что-то греховное. Напротив, по Афанасьеву, распущенные волосы – символ девственности; грехом же являются самокрутье – когда у незамужней девушки на голове бабий убор.    Итак, распущенность есть свобода, девственность и незащищенность. Поразмыслим теперь над распутьем.    Чисто филологически возможность распутья появляется с присоединенем губного [b]: связанное с двумя губами, оно таит в себе греч. «биос» – лук; англ. bi – «двойной, двояко направленный»; фр. bis – «еще раз», которые в условиях идиотизма могут случайным образом овладеть корнем.    В древности распутье считалось опасным местом. Причину этого Афанасьев видит в суеверном страхе, вызванным пересечением – как бы зачеркиванием пути. Шваб тоже сетует на пересеченность взлетных полос в аэропорту O’Hara.    Толстой, как известно, всю жизнь боролся с суевериями. Самые лучшие девушки у него – черноглазые, что признак нечистой силы. Катя Маслова еще и фр. biais – косая, что признак вдвойне. Наташа Ростова, с другой стороны, более связана с носовыми – главным образом через французский язык – и пересекает дорогу то и дело:    «Князь Андрей, невеселый и озабоченный… подъезжал по аллее сада к отрадненскому дому Ростовых. Вправо из-за деревьев он услыхал женский веселый крик и увидал бегущую наперерез его коляски толпу девушек. Впереди других, ближе, подбегала к коляске черноволосая, очень тоненькая, странно-тоненькая, черноглазая девушка в желтом ситцевом платье, подвязанная белым носовым платком, из-под которого выбивались пряди расчесавшихся волос. Девушка что-то кричала, но, узнав чужого, не взглянув на него, со смехом побежала назад.    Князю Андрею стало отчего-то больно».    Отчего стало больно князю Андрею? Оттого, что бежали наперерез? Из-за черного глаза? Из-за непорядка в одежде? Нет.    «Эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование». Вот оно что! Это ошибка.    Англ. blunder значит 1) грубо ошибаться, 2) двигаться ощупью, неуверенно, 3) случайно наталкиваться, натыкаться. Ясно, что «ошибаться» здесь имеет смысл «наталкиваться, ударяться обо что-то», причем – это существенно – обо что-то, что «не знает и не хочет знать» о движении ударяющегося.    Больно, кроме того, потому что жаль (нем. leid). Разлука – начало любви; любить же значит страдать (нем. leiden).    Боль происходит от размыкания круга. В круговом вращении от блага к благу, естественно, не испытываешь боли; однако что же это будет, если каждая душа останется в своем кругу?    «Надо, чтобы не для одного меня шла моя жизнь», – думает князь Андрей некоторое время спустя. Если коммунисты скажут, что этот плод не хорош, сам Маркс бросит в них камень.    Разумеется, все это трагично. «Имя луку жизнь, а дело его смерть», – скаламбурил Г. Темный («биос» по-гречески – жизнь и лук, с ударением на разные слоги) – вероятно, по поводу песни, где Дунай выстрелил из лука в круг, но промахнулся и попал в грудь невесте Анастасии. Но тот же Г. Темный учит, что жизнь и смерть одно: «Ничто не ждет, все уступает место другому». Невеста умерла с плодом, но когда Дунай закололся, от их «напрасныя крови» родилась река, объединившая Украину с Россией, а также другие страны. А сколько песен возникло! Если бы промаха не было – на берег чего бы вышла мадьярка? В какую бы воду она бросила свой цветок?    А вот связь распутья со вздором:    «Ежели она подойдет прежде к своей кузине, а потом к другой даме, то она будет моей женой», – сказал совершенно неожиданно сам себе князь Андрей, глядя на нее. Она подошла прежде к кузине.    «Какой вздор иногда приходит в голову!»    Как видим, распутье здесь – чистый вымысел, а вздор есть не что иное, как ясновидение, т.е. обман. Князь Андрей не поддался обману, и Наташа не стала его женой; но еще Г. Леонтинский и аноним. автор сб. «Двойные речи» советовали поддаваться обману. Ясное дело – правда есть только правда, а обман охватывает и правду, и еще кое-что.    Таким образом, в распутстве нет зла. Если и есть какое-то зло, то оно связано с дилеммой – либо туда, либо сюда, т.е. когда только две дороги. Но эта ситуация невозможна в России, где дорог на распутье трое, и те еще со времен Гоголя расползались как раки. Когда «это, изменившись, есть то, и обратно, то, изменившись, есть это», как говаривал Г. Темный, тогда никаких дилемм нет, и «по какой бы дороге ты ни шел – не найдешь границ души».    Тогда, может быть, зло во вздоре?    Вздор связан с ложью через ошибку при укоризне. Укоризна – это снятие коры скобелем. Вздор же есть сучок, о который спотыкается скобель при движении его rasch – быстро – по находящемуся в горизонтальном положении бревну.    Но следует сразу же отмести (фр. balayer) расхожее мнение, что Наташа должна быть укоряема за измену князю Андрею.    «Блажен человек, могущий равно полюбить всякого человека, – говорит Максим Исповедник. – Если ты одних ненавидишь, а других ни любишь, ни ненавидишь; если одних любишь умеренно, а других сильно, то из этого неравенства познай, что ты еще далек от совершенной любви, которая предполагает равную любовь ко всем людям».    Но ведь – возразит кто-нибудь – она же «променяла Болконского на дурака Анатоля!»    «Кто, подражая Богу, творит милостыню, – учит Максим Исповедник, – тот не делает различия в [вещах], необходимых телу, между худым и благим [человеком], между праведным и неправедным, но раздает всем поровну, соизмеряясь с нуждой».    Могут сказать, что под милостыней здесь подразумевается не раздача тела; устами того же Исповедника возражу:    «Не через одно только раздаяние имущества познается [благое] расположение любви, но куда более – через раздаяние слова Божия и телесное служение».    Могут сказать, что и под телесным служением подразумевается не то, о чем пишут Миллер и Ерофеев, – опять-таки возражу, устами святейшего Иерофея, автора «Гимнов о вожделении»:    «Мы считаем, что вожделение – будь то Божественное, ангельское, духовное, душевное или телесное – это некая сдерживающая и соединяющая сила, подвизающая высших существ к промышлению о низших, единочальных же, напротив, – к общению между собою, и, наконец, обращающая младших к старшим и вышестоящим.    …Ну и теперь, вновь собрав все виды вожделения воедино, мы скажем, что это и есть та простая сила, которая самоподвизает к некоторому объединяющему слиянию все существа».    Именно это и делает Наташа Ростова:    «Князя Андрея она любила – она помнила ясно, как сильно она любила его. Но Анатоля она любила тоже…    Она живо представила себя женою князя Андрея, представила себе столько раз повторенную ее воображением картину счастия с ним и вместе с тем, разгораясь от волнения, представила себе все подробности своего вчерашнего свидания с Анатолем.    «Отчего же бы это не могло быть вместе?» – иногда, в совершенном затмении, думала она».    Выступающая при этом на лице краска стыда (англ. blush) считается следствием унижения:    «Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая…»    Но что, если это и есть разгорание костра из искры? Костра, который объединяет. Писал же француз Жюль Ренар:    «Когда вы краснеете, приятно и грустно смотреть на вас, как на пылающие поленья».    Да и может ли разъединять блядь? «Мрак разделяет, свет объединяет, – говорит Дионисий, – …все сущее она, подобно свету, озаряет излияниями своих глубинных, созидающих красоту лучей, как бы призывая к себе все сущее».    А может, возразит кто-нибудь, блядь заляпана грязью? «Не оскверняй плоть свою срамными деяниями и не пачкай душу лукавыми помыслами, – говорит Максим Исповедник, – и мир Божий снизойдет на тебя», – и в этом все дело?    Слова Исповедника, отвечу я, надо понимать подругому: «Если не запачкаешь душу лукавыми помыслами, то мир снизойдет на тебя». В Писании же сказано: «Не думайте, что Я мир пришел принести на землю; не мир пришел Я принести, но меч». И еще сказано: «Потерявший душу свою ради Меня сбережет ее».    Брат, взявший вправо, избегнул гибели:    «И не успел еще Ростов разглядеть что-то, вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что-то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха<…>    Другое ружье не выстрелило, но блеснул огонек на полке».    Избегнул гибели и Аввакум Петров:    «И на пути он же наскочил на меня паки со двемя пистольми и запалил ис пистоли. И Божиим мановением на полке порох пыхнул, а пистоль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия запалил паки. Божия же воля так же учинила: пистоль и та стрелила… Он меня лает, а я ему говорю: «Благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет».    Гибнет Наташа:    «Какой-то инстинкт говорил ей, что хотя все это и правда и хотя ничего не было, – инстинкт говорил ей, что вся прежняя чистота любви ее к князю Андрею погибла».    И гибнет брат Петр:    «Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того, чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свете костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю…»    Почему в одном случае в человека дважды стреляют в упор, и он остается жив, а в другом случае в него вообще не стреляют, а он гибнет? Вы думаете, все дело в партнере? – нет, все дело в степени открытости (= девственности = распущенности = незащищенности). Просто надо быть искрой на лету, и всякое зло обратится в благо – падение, грязь, лай – и заодно уж и сладострастие, про которое я даже забыл совсем:    «Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.    «Я привык что-нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него». Почему Денисов плачет, как блядь? Потому, что ему сладко. Пенелопа, как помним, тоже наслаждалась слезами, перебирая вещи Одиссея.    Понял ли сестру брат Петр? Нет, он ее смертью очистил, но ничего не понял. Начал понимать князь Андрей:    «Он вспомнил теперь ту связь, которая существовала между ним и этим человеком, сквозь слезы, наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшие на него. Князь Андрей вспомнил все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое сердце.    Князь Андрей не мог удержаться более и заплакал нежными, любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями…»    Любовными слезами – над заблуждениями!    «… вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но теперь уже поздно…»    Казалось бы, ничего не поздно: князь Андрей умирает, но мы-то живы. Его опыт для кого-то и в самом деле может иметь громадное значение. Ведь он понял Наташу, понял ее всю: не одну только прелесть, но и душу, стыд, раскаяние, жестокость своего отказа. Беда только в том, что, по-моему, Наташа уже не блядь.

8.

    «Та собака давно околела,    Но в ту ж масть, что с отливом в синь,    С лаем ливисто ошалелым    Меня встрел молодой ее сын».

С. Есенин

    «Сейчас мы поглядим, какой это Сухов».

«Белое солнце пустыни»

    Граждане ареопагиты! Настало время поговорить о синонимах. Что такое «отлив в синь»?    Понятно, что «синь» – знак (фр. signe). Но что он означает? «Блядь» и «синь» – синонимы или антонимы? Вопрос очень серьезный. И дело тут не в номинализме.    «Разрешите мне, старому писателю, сказать, что литература по происхождению своему противоформалистична, – писал В. Шкловский. – Она сдвигает знак с места и говорит: это то, да не то». Вопрос так стоит: разделение или соединение.    Моя малая родина, Вологодчина, чуть было не отделилась от большой – России. Первым моим порывом было – поддержать: так, ей-богу, иногда хочется отделиться!    Но, если смотреть трезво, нельзя не видеть, что как раз тут надо быть очень внимательным. Тут руль надо держать крепко, отслеживать все знаки и чуть что – жать на тормоз.    С князем Андреем случилось то, что я бы назвал синдромом Есенина. Он любил девушку в белом, а потом стал любить в голубом. Но в отличие от Есенина этого даже и не заметил.    Казалось бы, какая разница. Синь и блядь легко перепутать; во многих языках они даже созвучны (фр. bleu, англ. blue, польск. błękit и т.п.). У них общее происхождение – от носовых. Синь, собственно, сестра бляди (soeur, sister, schwester). Младшая, т.к. появилась после отделения неба. Это следует из правила общей судьбы; ср.: sink – тонуть, sheen – сияние, shift – изменение, silly – глупая, slip – промах.    На первый взгляд, синь даже красивее бляди. У бляди глаза блестят, у сини сияют. Блядь мечется, синь стремится на небо. Синь поет как сирена. У сини качели лучше: balançoire – небылица, swing – стиль джаза. И т.д. и т.п.    Но дело вот в чем. Помимо данной, конкретной красоты есть еще красота вообще. Сократ первым это заметил; не зря А. Ф. Лосев назвал его трезвым среди пьяных. Я утверждаю, что и помимо данной, конкретной бляди есть еще вообще блядь. В мировом масштабе. Со мной согласится всякий, кто не спал ночью. А что есть в сини, кроме сини?    Не будем обольщаться, что фр. cygne – лебедь. Тогда было бы «кинь»: кому это знать, как не космическому поколению.    – Циники вы все, – говорила нам учительница литературы. Киники – это те, кто кинетическую энергию предпочитает потенциальной. Для кого кино – «единственное утешение в жизни» («Собачье сердце»). Кто живет, как собака, т.е. сходит с ума по луне, поет от растяжения мехов гармони, все время что-то ищет и плохо видит, но носом чует чужого.    Есенин сам был киником, когда писал:

Если кликнет рать святая:
Кинь ты Русь, живи в раю —
Я скажу: не надо рая,
Дайте родину мою.

    А потом перестал понимать лай, и качание хвоста для него перестало что-либо значить. «Пожалуйста, дружочек, не лижись, – говорит он Джиму Качалова, – и не лай ты! Не лай! Не лай!» Мы видим, что вслед за «р» он хочет изгнать и «л» из своей поэзии. Рискованное дело: ладно lie – ложь, но как же light – свет? И зачем нажимать на «ж»?    Дальше – больше:

Голубая кофта, синие глаза.
Никакой я правды милой не сказал.

Милая спросила: «Крутит ли метель?
Затопить бы печку, постелить постель».

Я ответил милой: «Нынче с высоты
Кто-то осыпает белые цветы.

Затопи ты печку, постели постель.
У меня на сердце без тебя метель».

    Суть измены очевидна: вьюге он предпочел няню. Женщине легкого поведения – избу.    Мне думается, вот в чем дело: в крестьянском сознании Есенина огнь соединялся с печью. Не случайно он ухватился за трубу, когда повесился. У народа огонь, неизвестно почему, синий: «Гори все синим пламенем!» – говорит он.    Это идет с запада, где ангел произносится как отдергивание руки (ange). В женщине действительно есть некий ожог; хотя жена уже связана с жатвой. О бляди нельзя сказать, горячая ли она, потому что ее толком никто не трогал. Есть одно неясное место в «Анне Карениной», где блеск лица напоминает пожар, но и там Анна неуловима:    « – Ты не в постели? Вот чудо! – сказала она, скинула башлык и прошла дальше, в уборную».    Не всякий же огнь горячий: как же неопалимая купина?    Но даже не в этом дело. Блядь же по сравнению с синью – как бы это сказать – не то, что более вабна (хотя и вабна). Только не подумайте, что я пишу это без боли! Гаврилов мне все время так говорит; но я с болью пишу! Синь меня притягивала чрезвычайно; в сиянии (sheen – shine) мне даже слышалось начало моей фамилии. Я, конечно, ошибался, т.к. линия прямого родства слова «синь» восходит к французскому sien – его (ему принадлежащее). И в sheen мне теперь слышится свист, вылетающий с опусканием головы: «Узнав об этом, он тихо присвистнул», – как мы в таких случаях говорим.    Но неправа и Элеонора. Когда И. Козлова выгнала нас на улицу ночью, и мы стали на гавриловской кухне вино пить – она доказывала, что моя фамилия татарского происхождения. Досадуя, что польстился на ее фамилию^[10], не мог я сказать ей тогда, что «Шарып» значит «пучеглазый». Это принципиально – как говорил Сократ, «узкоглазый глядит только вперед, а пучеглазый – во все стороны».    И дело не в том, что его (sien). Только его – вот в чем дело! Синь – это Анастасия, на голове которой Дунай устанавливает кольцо: она и просит, чтоб он не устанавливал, а все же не убегает и не препятствует ему. Как же так! Да пусть он хоть какой голубой! – то есть она и фр. sinueux – извилистая – а все же его рабыня. Блядь никогда бы себе этого не позволила.    Или, скажем, Анастасия Римлянина. Да! Она стремилась на небо, хотя ей резали сосцы. Но в чем ее аргументация за такое свое поведение? В том, что там больше богатства. Что оно нетленно. Что там твердь, а тут какой-то песок. Который дожди размоют.    Еще неизвестно, как бы оно все было сейчас, при данных разведки, что на десять миллиардов световых лет вокруг нет никакой тверди. А блядь мечется.    «Если только дать себе труд подумать, цвет тяжелее света», – писал А. Ф. Лосев.    Синь – вот она вся; кажется – огромное небо, а с точки зрения космоса – всего лишь земная атмосфера, округлая и объятная. Блядь же – только что была тут, совсем рядом, а вот уже:

Там где жили свирестели,
Где качались тихо ели…

    оглянулась и лишь рукой помахала, – и только, сотрясая землю, чугунные жернова уходящего поезда

В беспорядке диком теней,
Где, как морок старых дней,
Закружились, зазвенели…

    Если сестра притягивает, как сирена, то всегда можно указать, откуда она притягивает. А с блядью так: голос ее слышишь, а не знаешь, откуда он приходит и куда уходит.

Стая легких времирей.
Стая легких времирей!
Ты поюнна и вабна,
Душу ты пьянишь, как струны,
В сердце входишь, как волна…

    И вообще. По мне, чем отлив, лучше уж разлив, хоть он и красный. (Если не будет прилива.)    Князь Андрей счастлив: уже одно это наводит на подозрения. Счастья ведь нет. Есть покой и воля, как вы знаете, и разница между ними такая же, как между млением и обомлением. Князь Андрей сомлел, т.е. стал мелким. Понимание вышло из него вместе с волей к жизни, как у Шервуда Андерсона в теплой конторке сила вышла из Кейт Свифт.    Следовательно, он понял няню. Что есть событие самое обыкновенное. Тогда как, по Шкловскому, вдохновение – это как раз опровержение обычного представления. «Если взять у Толстого ощущение военного вдохновения, – пишет он, – то это чувство, что именно сейчас надо выступить, ударить на врага, и он побежит».    Мы не вправе как-то винить Толстого: наоборот, мощь его сказалась в том, что до Мытищ на протяжении 1200 страниц Наташа была настоящей. Ерофеев в «Russkoy красавице» выдержал только 150, а Набоков в «Лолите» и вовсе 10, да и то с помощью Гоголя:    «Россыпь звезд бледно горела над нами промеж силуэтов удлиненных листьев… На фоне неба со странной ясностью так выделялось ее лицо, точно от него исходило собственное слабое сияние…»    Но вслед за тем:    «Но ее ноги, ее прелестные оживленные ноги, были не слишком тесно сжаты, и когда моя рука нашла то, что искала, выражение какой-то русалочьей мечтательности – не то боль, не то наслаждение – появилось на ее детском лице».    Я думал, что князь Андрей видел блядь в виде фантомной боли. Здание из иголок и паутинок, которое он наблюдает, похоже на творение Солярис, и женщина является после сна. Толстой не указывает, что при этом фамилия ее Ростова. Допустим, Бондарчук. Но ведь князь Андрей, как Гумберт Гумберт, дотрагивается до ее кожи! И она реагирует на него:    « – Простите меня за то, что я сде…лала, – чуть слышным прерывным шепотом проговорила Наташа…    – Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, – сказал князь Андрей, поднимая рукой ее лицо так, чтобы он мог глядеть в ее глаза.    Глаза эти, налитые счастливыми слезами, сострадательно и радостно-любовно смотрели…»    Учитывая даже регресс искусства, я сомневаюсь, что кино в прошлом веке достигало подобного совершенства. Он сколько угодно мог смотреть ей в глаза, но при попытке ять ее подбородок всякий раз должен был обнаруживать, что перед ним белая простыня.    Настоящая Наташа – baladine – танцовщица – вот какая.    После разговора с князем Андреем она должна быстро, как котенок, перебирая ногами, убежать из кадра и ласковым, очень ласковым голосом спросить кого-то другого:    – Are you о’key?    Ведь блядь – само слово. А цель слова – не в том, чтобы осоловеть или медлить (англ. slow), а чтобы слать. Как Кити Левина. Оно вылетело – и его уже не поймаешь. Но понимание не вышло, а вошло в него. При этом он обомлел, т.е. стал как мел, белым. Не обезумел – ни в коем случае! – но стал не в своем уме. Вообще не в себе – не в своих чувствах, не в своей прелести. Одним словом, подобно Одиссею, он облядел. Это и есть вдохновение.    Потом он почувствовал, что «все бы мог сделать – что полетел бы вверх или сдвинул бы угол дома, если б это понадобилось». А иначе бы он умер, как князь Андрей, и после 50-й страницы и его бы не было.    Вот только зря Катя, по незнанию слов, говорит «этого не может быть». Так можно повеситься. Учитывая, что Левин был конькобежцем, следовало бы сказать: «Катись».

9.

    «И пити-пити-пити и ти-ти, и пити-пити – бум, – ударилась муха… И внимание его вдруг перенеслось в другой мир…»

Л. Толстой

    « – Я тебе не сделаю больно, – сказал дядя Тоби, вставая со стула и переходя через всю комнату с мухой в руке, – я не трону ни одного волоса на голове у тебя, ступай с Богом, бедняжка, зачем мне тебя обижать? Свет велик, в нем найдется довольно места и для тебя, и для меня».

Л. Стерн

    Так если подумать: синее пламя, может быть, из боязни перед красным. «Лишь бы войны не было», – любит повторять народ. Синий огонь, синее небо, голубые каски и т.д. и т.п.    Отправляя bala из России, отец ее говорит: «А что, если тут гражданская война».    В сущности, положа руку на сердце, если выбирать между войной и миром, то кто же из нас пойдет на войну? Мы, киники, за мир тоже.    Но ведь за другой мир! Вот в чем все дело. Не за этот же дурацкий мир, с его дурацкими словами и знаменами! В этом мире жить невозможно, особенно женщинам – почему они любят, чтобы их нежили? Чтобы и они как бы не жили. Поэтому – повторяем мы за Г. Темным – «война есть отец всего».    Но чем отличается Яшка-цыган от богоборца-Иакова? – спрошу я у вас. И кто такие русалки, как не неуловимые мстительницы, мстящие тем, кто толкал их в реку?    То есть я ни в коем случае не против эмиграции евреев или чего-нибудь в этом роде. Но блядь должна оставаться у нас! Если вы еще не поняли, почему, то я объясню.    Надо только просчитать скорость и размеры потока – чтоб знать, сколько осталось времени.    Многие думают, что им, как невестам, нужен вестник – греч. «ангел», и они путают его с англичанином. Но это не совсем так.    Да, они не понимают нашего языка. Положение тут просто катастрофическое. Они понимают лишь отдельные слоги: звук «сит», как написано в «Камасутре», разные «чин-чин», «сим-сим», «пинь-пинь-пинь», как тарарахнул зинзивер у Хлебникова, и как Муслим Магомаев поет: «Лала-лала-лала-ла». Сердце сжимается при виде складок, перерезающих их лоб, когда они читают какое-нибудь длинное слово.    Именно это обстоятельство, вероятно, дало повод Пьеру посчитать свою будущую жену глупой (нем. blöd)… Странная логика! Если есть какой-то безумный мир, куда блядь попадает, так давайте бороться с его идиотизмом (нем. blödsinn), а не с ее светлостью (англ. Ladyship)!    Может, они мыслят кровью. Я бы вообще запретил тампоны; но ограничусь тем, что Эмпедокл сказал: «Мысль есть омывающая сердце кровь».    Посмотрите в их глаза: неужели вам не очевидна разумность? Тут все дело в отсутствии передачи – поверьте мне.    У кого глаза горят – как у Левина («он, с его привычным ей лицом, но всегда страшными глазами», – думает о нем сука Ласка), – у того вообще нет проблем, потому что он может говорить взглядом.    «Если можете меня простить, то простите, – сказал ее взгляд, – я так счастлива».    «Всех ненавижу, и вас, и себя», – отвечал его взгляд.    Иногда, может, и за границу они едут только в поисках своего языка: наш не подходит; может, подошел бы эскимосский, где одни vaques – смысловые пятна. Бог его знает. А английский, видимо, притягивает потому, что многие слова там короче. Вот и все.    И еще – он, как бы это сказать, нейтриннее, что ли. Проникновеннее. Ближе к тому идеальному языку, на котором говорит океан.    В связи с этим вспоминается один случай.    Когда Эйнджи Сидоров улетела, всем нам было, конечно, жаль, всему космическому поколению, потому что она писала:

Раздувая, как кони, ноздри,
Мы в немое уйдем кино, —

    и я, например, так и считал, что она киничка. Да еще за неделю до своего отъезда она писала:    «Какая лезет в голову первая мысль? Мне, например, что блядь я гиблая, суечусь не по делу, а чувствую, что надо где-то по делу, вот по этому, которое – в музыке, в небе, в словах, а вот нет. <…> Я вот между прочим, вот сейчашная, и вовсе не хочу в Америку, я знаю, что три меня там загнутся и сдохнут^[11], а одна надуется и будет ходить, есть, хотеть^[12]. Вот ведь веревки какие. Я же, Шарыпов, все понимаю, беда какая, лучше бы наоборот, а сделать ничего не могу».    Вдруг как-то ночью звонит Шваб и спрашивает:    – Тебе жаль Акакия Акакиевича?    Спросонок плохо соображаю.    – Нет, – говорю.    После паузы он мне и говорит, изменившимся тоном:    – А я думал, жаль. Если бы ты сказал, что жаль, я бы спросил тебя: а как же ты тогда пишешь, что наши пути расходятся?    И бросил трубку.    Я так расстроился, что не мог спать. Что у нас за язык, в самом деле, твою бога душу, в кои-то веки мне позвонили из-под земли, и я не мог высказать то, что надо.    И вот лежу я и думаю: почему мне не жаль Акакия Акакиевича? (А мне, правда, не жаль.) Мне жаль Терезу у Милана Кундеры. И Анну Облонскую (по мужу Каренину). Мне даже Лизавету Ивановну жалко. Мне так стало их всех жалко, что я не выдержал и пошел в туалет.    В туалете у меня так: если сесть лицом к двери, то спереди, прямо в душу, смотрит поэт Пучков. Сзади – улыбающаяся сквозь слезы Орнелла Мути.    И вот сижу я и думаю. Представляю Лизавету Ивановну, когда Томский вышел из уборной, а она осталась одна. Представляю Терезу, как она сидит в туалете, и «нет ничего более жалкого, чем ее нагое тело, сидящее на расширенной оконечности сточной трубы». («Расширенной» лишнее: без этого было бы еще жальче.)    Потом вспомнил попрыгунью на пароходе, как чайки Волге кричат: «Голая! Голая!»    И тут я стал понимать.    Во-первых, все они были голые. Акакий Акакиевич потерял шинель – это не то.    «Голое существо есть тупик», – писал еще А. Ф. Лосев. Самое ценное в голой женщине – это единственное неясное место, ее cunt. Да и то если смотреть как Набоков, т.е. видеть пушистый холм. Если смотреть сверху, through, то увидишь дыру.    С другой стороны, они были голые реки. Акакий Акакиевич – это какая-то ждановская Пиявка. Т. е. опять не то.    Садко лег спать с красной девицей и накинул на нее левую ногу – думая, что сей акт гражданского состояния не вырубить топором – а утром проснулся под Новгородом, а левая нога в реке Волхове. Вот она, вся тут, гражданская война.    Ни в одну из них, по Г. Темному, нельзя было войти дважды. В этом суть неуловимости. Но надо же, по Мармеладову, чтобы в человека хотя бы один раз можно было войти. В Ак. Ак. нельзя войти ни одного раза. Это совсем не то.    В-третьих: жаль – не то слово.    В-четвертых, и это самое главное, – у этого слова не тот тон.    Из длительных, мучительных разговоров с блядьми, из молчания тяжелейшего, из слез, наконец, я твердо усвоил – у нас тут какая-то дисгармония. А суть ее в том – я уловил как-то, по пьяни, краем сознания, – что мы все тут не попадаем в тон.    Что такое «тон» – я еще не совсем понял; но вот Платон, например, учил, что расстояние между воздухом и водой равно тону. И между рассудком и греч. «пистин» – верой. И сигналы точного времени – тон. И гудки в телефонной трубке.    У нас гудки с модуляцией, а в Америке – чистый тон.    «Тонос» вообще значит «натянутый».    И вот следите: я начну объяснять.    Когда И. Козлова ночью выгнала нас с Гавриловым, мы стали вспоминать, что им нравится больше, и пришли к выводу, что козлы. Как ни крути. Потом я вспомнил, что еще – сгущенка. Потом – гитара. Еще я вспомнил, как Эйнджи Сидоров из двух девушек, стоящих у меня на стене, у пальмы, рекомендовала мне ту, чья поза более напряженна. Вплоть до обозначения ребер. Потом вспомнил стихи:

Дрожали листья, как мембраны
До нервов оголенных чувств.
Я пробовала воздух ранний
На запах, ощупь и на вкус.

    Все это было бы совершенно необъяснимо, если б не древние греки. Я удивляюсь на них, как они похожи на женщин, до каких глубин тут дошли. Чего стоит один Демокрит с его атомами-пуговками и якорьками. И читать их приходится, как женщин – в переложениях других людей.    Так вот. Когда Анаксагора спросили, для чего лучше родиться, чем не родиться, он ответил: «Чтоб созерцать космос». Лучшего кино для них не было. И оно было звуковое! Вот в чем все дело. Греки представляли пространство в виде сгущений и разрежений, и эти сгущения можно было понюхать, тронуть пальцем. А если их закрепить – на туго завинчивающиеся колышки, как нервы Анны Карениной – они издавали звук. Музыка небесных сфер – так греки называли все это. И они слушали эту музыку.    А если учесть, что струны кифары они делали из туго скрученных овечьих кишок – то становится понятной и тяга к козлам Иры Козловой, и всегда смущавшая меня связь бляди с англ. bleat – блеянием.    И – граждане ареопагиты! Я нашел то слово, которое нужно. И где я его нашел? В английском языке. Вот ведь какое дело.    Путь моих мыслей был такой:    Реки и греки были голые.    Камасутра.    Звук «сит» происходит от боли.    Жаль того, кто делает больно.    Кто порхает как бабочка и жалит как оса.    Это сказал Мохаммед Али.    Мы отвергли магометанство, а вместе с мечетями – мечту, т.е. блян.    Мы отвергли, потому что «Руси есть веселие пити».    И вот я вспомнил магистерскую диссертацию Эйнджи Сидоров, параграф On the Toilet, где вместо «нагая и жалкая» стоит: naked and pitiful. Вот же оно, это слово! Pity.    И мало того: я нашел нужный тон!    «…Какой-то тихий, шепчущий голос, неумолкаемо в такт твердивший: «И пити-пити-пити» и потом «и ти-ти» и опять «и пити-пити-пити» и опять «и ти-ти»…»    Именно после этого Наташа явилась князю Андрею.    Мы думаем, что это морзянка из космоса; но тут все дело в тоне. При чистом тоне, в американской аппаратуре, получаем чистое … – – – … «спасите наши души» – SOS; в нашей аппаратуре – при модуляции – «и пити-пити-пити» означает «е-н-н-н»; а если «и-ти-ти» – «с» – «слово» – указание на то, чтоб буквы понимать как слова, то «е-н-н-н» означает «есть наш, наш, наш».    Так что же получается? Бляди Америка не нужна. Ей нужны границы как таковые. Ей нужно вырваться на свободу – но не в этом мире, а совсем в другом. Ей нужно быть натянутой, чтоб издать звук, т.е. последовательность воздушных сгущений и разрежений.

Ветер волосы крутит, пытаясь выжать.
Ветер голос мой давит в крик.
И ломает так, что уже не выжить, —

    вот что ей нужно. Однако же —

Дом наш гол, похмелен и дик.

    Рано или поздно она поймет, что в том доме, нежном, заполненном сгущенкой, она, как отвязанная от гитары струна.    Наш дом плохой – но и тот тоже не в жилу.    Невольно возникает мысль, что помимо утраты носовых большой вред пониманию нанесло также падение редуцированных. И может быть, если бы между «б» и «л» что-то было и если бы вместо «пить» было «пити», это и был бы другой мир. Где все всё понимают как надо. Т.е., может быть, не совсем одинаково, но это всем всё равно.    Где Вронского не ненавидят, а поют ему «Черный ворон». А потом садятся на коней и вместе с белыми едут при серебристой луне. Потом все вместе вповалку ложатся: Анки, Петьки, Наташки, Сережки, Василии Иванычи, Ира Козлова, Ленька Кмит…    И если кто-нибудь увидит блядь в объятиях Анатоля, он только скажет: «Толян! Блядь…» И пойдет на озеро слов за водою. И, препоясавшись, вымоет ему обе ноги.    А слыша: «Катись!» – покатится со светлыми чувствами.

Эх вы, сани, сани! Конь ты мой буланый!
Где-то на поляне клен танцует пьяный.

Мы к нему подъедем, спросим: что такое?
И станцуем вместе под тальянку трое.

    И флаг пусть будет трехцветный. Только не теперешний российский. Лучше, как у Милана Кундеры. Еще лучше у Франции: синь – блядь – красота. «Какая глубина, какая смелость и какая стройность!» То же самое у Голландии, только в горизонтальном положении. А еще лучше вот как:^[13] Красота есть соответствие между внешним и внутренним – поэтому красный должен быть в середине. Синий и белый есть несоответствие – но с противоположных сторон.    Синему нужна твердь – он у древка. Синий с красным и четвероугольный – Пьер Безухов. А белый – Наташа Ростова. Синий, красный, белый. Не просто символизм, а по Гегелю: символизм – классицизм – романтизм. Дух ищет воплощения – воплощается – выходит за пределы плоти.    Вот такой флаг. И пусть его треплет ветер. Т.е. Господь. Ведь в Библии сказано, что он за легкое поведение (3 Цар., 12): «После землетрясения огонь; но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра».

10.

    «Я чувствую сильную склонность начать эту главу самым нелепым образом и не намерен ставить препятствий своей фантазии. Вот почему я поступаю так:    Если бы в человеческую грудь вправлено было стекло, согласно предложению лукавого критика Мома, – то отсюда, несомненно, вытекло бы, во-первых, то нелепое следствие, – что даже самые мудрые и самые важные из нас должны были бы до конца жизни платить той или иной монетой оконный сбор».

Л. Стерн

    Женщина не понимает слов. А для нас что самое непонятное в женщине легкого поведения? Отсутствие видимых колебаний. Баланс любви предполагает блядь фр. balancante – колеблющуюся; между тем только еще пришли в театр, только что сели в ложу, а Наташа уже готова lie down – лечь в постель:    «Наташа смотрела на толстую Georges, но ничего не слышала, не видела и не понимала ничего из того, что делалось перед нею; она только чувствовала себя вполне безвозвратно в том странном, безумном мире, столь далеком от прежнего, в том мире, в котором нельзя было знать, что хорошо, что дурно, что разумно, что безумно. Позади ее сидел Анатоль…»    Я могу предположить следующие объяснения дела.    Г. Темный учит: «Путь вверх и вниз одно». То, что для нас – вниз, для Америки – вверх, и наоборот. Все, что нам кажется падением, там может быть взлетом. Я уже давно это понял. Так, может быть, снятие пояса – воля – «все позволено» (англ. let; фр. laiss; нем. lass; русск. леть) для женщины значит – можно лететь?^[14]    Когда «блядь» значило «ересь», и взлет как таковой вызывал осуждение. Но проанализируем патриаршую грамоту 1636 г.:    «Вместо духовного торжества и веселия жители предаются играм и кощунам бесовским, сзывают по улицам медведчиков и скоморохов, приказывают им на торжищах и распутиях сатанинские игры творити и в бубны бити и в сурны ревети и руками плескати и плясати и иная неподобная деяти».    Как видим, Церковь осуждала не полет как таковой – а разные нелепые способы, профанирующие идею воздухоплавания. Например, бестолковое плескание руками (фр. les bras ballants), которое из-за Майи Плисецкой (слава Богу, хоть она эмигрировала) дискредитировало и лебядь.    С появлением авиации, когда взлет приобрел торжественность, всякое осуждение его было снято.    Вспомним, как хотела лететь Наташа Ростова:    «Так бы вот села на корточки, вот так, подхватила бы себя под коленки – туже, как можно туже, натужиться надо, – и полетела бы. Вот так!»    Она и не собиралась махать руками.    Она хотела лететь за счет какой-то завернутости, как у спиральной галактики^[15], – за счет «женской хаотической силы, тоскующей по властно наложенном на нее пределе» (Флоренский), «тоски по бесконечности в стихийной жизни, томления хаотической воли выразиться и притом не ограничить себя образом и формою» (он же) – вот за счет чего она хотела лететь. Возможно, это та самая «энергия заблуждения», о которой писал Толстой.    Если результат готовности бляди – падение, то ее целью может быть невесомость. Расхожее убеждение в том, что невесомость возможна лишь в космосе, неверно. Там возможна длительная невесомость – не что иное, как свободное падение, когда падающий предмет промахивается мимо Земли.    Нельзя не видеть, что пик непонимания приходится на момент, когда блядь идет нам навстречу. Причина, по-моему, в том, что, пытаясь понять блядь и встать на ее место, мы разворачиваем лишь пространство. Но когда Толстой писал, что у мужчин поступки вытекают из деятельности мысли, а у женщин деятельность мысли направлена на оправдание поступков – не имел ли он в виду, что надо разворачивать также время?    Развернем время бляди в обратную сторону – и последовательность ее действий будет коррелировать с братской:    «Выехав на дорогу, он придержал лошадь в нерешительности, ехать по ней или пересечь ее и ехать по черному полю в гору. // Вернувшись домой, Наташа не спала всю ночь; ее мучил неразрешимый вопрос, кого она любила: Анатоля или князя Андрея?»    «Пошел за мной», – проговорил он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору. // Наташа оглянулась на Элен, потом, красная и дрожащая, взглянула на него испуганно-вопросительно и пошла к двери».    «И не успел еще Ростов разглядеть что-то // что она не видела ничего // вдруг зачерневшееся в тумане, как блеснул огонек, // Блестящие мужские глаза его так близки были от ее глаз. // щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что-то, зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. // Горячие губы прижались к ее губам, и в ту же минуту она почувствовала себя опять свободною».    «Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он, от выстрелов, и поехал шагом. // Наташа, оживленная и тревожная, широко раскрытыми, испуганными глазами смотрела вокруг себя и казалась веселей, чем обыкновенно».    «Ну-ка еще, ну-ка еще!» – говорил в его душе какой-то веселый голос. Но выстрелов больше не было. // Наташа смотрела на толстую Georges…» и т.д.    Если же одна из двух последовательностей перевернута, то при попытке вычислить корреляцию получается свертка:    «И небо скрылось, свившись как свиток…»    «…точно ли это старуха?.. Пред ним лежала красавица, с растрепанною роскошной косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез».    Наконец, возможно, блядь оперирует вообще не с временем, а с частотой колебаний. Мы не видим этих колебаний, потому что у них спектральное представление! Частота – это соединение чащи и чистоты, так полюбившихся бляди. Т.е. дело не во времени, время – черт-те что; мы оперируем с периодом, т.е. берем колебание и заполняем его черт-те чем, – а они берут черт-те что и заполняют его колебаниями. Если колебаний одно или два, то никакой разницы; но надо учитывать, что у них оно может быть составлено суперпозицией множества эрогенных зон.    Тогда для взаимопонимания между мужчиной и женщиной надо переходить к двумерному представлению энергии в плоскости частота – время, которое через преобразование Фурье связано с функцией неопределенности. Для понимания бляди мужчина должен брать обратное преобразование Фурье. Теория гласит, что полное понимание невозможно, т.к. надо жить от минус бесконечности до плюс бесконечности; однако есть ряд способов выйти из тупика.    Во-первых, надо поднять редуцированные и найти носовые. Правильно делает Маркин, когда поет:

«А я тнк жднл, наденлсн и вернл…»

    Во-вторых, у нас совершенно неудовлетворительная классификация. Не надо быть как Безухов:    «Он вспомнил о своей жене. «Все они одни и те же», – сказал он сам себе, думая, что не ему одному достался печальный удел быть связанным с гадкой женщиной».    Уже Левин разделял девушек – правда, как болезни в ХIХ веке – на чахотку и горячку, – на всех, кроме Кити, и Кити.    Катаев выделил еще «холеру» и «последний день парижской коммуны»; но наиболее интересующий нас тип чохом объединил в «ай-дабль-даблью».    Набоков успел развернуть нимфетку:    «Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах. Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятиях она была всегда: Лолита». (Неточность: нимфа в объятиях – это фр. oblation – дар.)    Я бы обязательно выделил в отдельный тип вологжанок, по их способности давить змея: «Девки у нас хорошие, толстопятые», – писал Вас. Белов.    Вообще, если бы я составлял классификацию, то я бы вывел четыре ветви, исходящие от общего [n], – три русско-французские и одну англо-американскую; а в этих ветвях (разумеется, начерно, первое, что приходит на ум):    а) yearn, е!, bien, блян, blend, блядь, лебядь;    б) ange, огнь, женщина, Жанна (д’Арк), Русь (жена Блока), вологжанка, просто жена, последний день парижской коммуны, баба, бесполое существо;    в) няня, синь, рублевская «Троица», три сестры, сестра милосердия, Соня, просто сестра, голубка дряхлая, сфинкс;    г) нимфа, нимфетка, Девочка в Шортах, Ло, Лола (у Есенина – Лала), Долли, oblation, холера (Долли Облонская), Валерия, Пассионария (Долорес).    Далее. Женщина многое теряет от того, что полагает сигнал равным нулю везде, кроме того сектора, куда она смотрит. А когда пытается заглянуть (как Наташа в IV томе), то при недостаточной гибкости видит (хорошо известное явление Гиббса) паразитные лепестки. Надо попробовать треугольное окно вместо прямоугольного, а также окна Бесселя и Баттерворта. Это мы должны делать сами, граждане ареопагиты, женщины не помогут – при Брежневе, я так думаю, математику нарочно скрывали от блядей.    Ведь Филолай не зря говорил: «Число есть душа гармонии». Почему Афродита родила Гармонию от Ареса, а не от мужа? Не потому, что Гефест был хромоног. Просто трое лучше, чем двое. Четверо – еще лучше. А если бы блядь знала эстетику бесконечных числовых структур – представьте, какой бы КГБ был тогда нужен.    Что касается обработки – дело облегчается тем, что появились методы высокого разрешения. Настоятельно рекомендую, граждане ареопагиты, статью С. Гуна, Д. Рао и К. Аруна из книги VLSI and Modern Signal Processing, вышедшую в 1985 году. Там прямо говорится: мы не разрешаем многого потому, что применяем старые методы обработки. В современной обработке для достижения бесконечности обязательно ангажируется модель.    Вспомните демонстрацию 22.08.93 г., когда девушки в мини-юбках прошли по сердцу Москвы под лозунгами «Модели не для постели». Они нас давно уже ждут.    Идея проста, как все гениальное. Если Her Ladyship не понимает мужских слов, то надо послать ей женские слова, а мужчину использовать в качестве промежуточного фильтра.    На вход мужчины должен поступать белый шум, т.е. шипение лебеди. Также подойдут:    Фр.: babil – детский лепет;    balbutiement – бормотание;    baliverne – бредни;    billevesée – вздор.    Англ.: balderdash – галиматья, набор слов;    blab – болтовня;    blah – жарг. чепуха, вздор;    blether – вздор.    Задача фильтра – минимизировать взаимную информацию Кульбака – Лейблера таким образом, чтобы получающийся спектр был наименее предсказуемым (самым «белым»). Обработка сводится к решению уравнений Юла – Уокера. Корреляционная матрица при этом получается теплицевой, а для такого случая Левинсон нашел красивый алгоритм.    И я уверен, мы таким образом поймем друг друга.    Можно использовать две модели – к шипению (когда лебедь в России) добавлять ее песню из Америки, т.е. чистый тон. (Это все детально описано; см., напр., Pr. of the IEEE, № 4, Vol. 63 и т.п.)    А бояться вычислений не надо. Раскольников считал лепестки на обоях, Крис – пертурбации сателлоида; и вообще, это обычная практика тех, кто хочет убедиться, что он не сходит с ума.

11.

    «Предлагаю похерить игру в поцелуи и пойти жрать».

В. Набоков. «Лолита»

    «Степан Аркадьевич взял шляпу и остановился, припоминая, не забыл ли чего. Оказалось, что он ничего не забыл, кроме того, что хотел забыть, – жену».

Л. Толстой

    Если девальвацию слова «блядь» еще как-то можно объяснить, то как слово «хер» стало матерным, – это вообще непонятно.    Дошло до того, что все флаги в морском своде можно назвать словами («Аз», «Буки», «Веди», «Глаголь», «Добро» и т.п.) – а флаг, означающий «конец учений», – только буквой.    Хер – это та же самая буква, «23-я в русской азбуке, – пишет Даль. – Херить – перекрестить либо вымарать. Выхерить – зачеркнуть вкрест. У него ноги хером – противоп. колесом».    Изымая хер из художественной литературы, мы лишаемся редкой возможности соединения жеста и слова для выражения противоречий – именно такого соединения, которого нет ни в каком языке и которое в поисках утраченного времени пытался найти отец Свана:    «Они сделали несколько шагов в парке, где было немного солнца. Вдруг г-н Сван, взяв моего деда рукой, воскликнул: «Ах! мой старый друг, какое счастье гулять вместе в это прекрасное время!.. Чувствуете этот легкий ветерок? Э, как ни говори, жизнь хороша все-таки, мой дорогой Амеде!» Внезапно воспоминание о мертвой жене вернулось к нему, и, будучи не в силах в момент остановить движение радости, он удовольствовался жестом…»    Хер – это то самое, из другого мира, что, как поет Ван Клиберн, «thrудно высказать и не высказать».    «…Все сущее есть в какой-то мере сущее, а в какой-то – не сущее, – говорит также Дионисий, – и поскольку оно отпало от вечного Сущего – его нет, но поскольку оно причастно бытию – оно есть, то есть все сущее всецело удерживает и сохраняет как бытие свое, так и не-бытие».    Хер указывает, что поиски утраченного времени бесплодны. Что надо как раз утрачивать время и искать поднесущую частоту. Если невозможна обработка на несущей.    В некоторых случаях – я согласен – можно обойтись без «хера», например, в выражениях: «А хер ли?» – поскольку его можно заменить белее коротким «А что?» или «Какого хера?» – поскольку хер всегда одинаков, и не важно, какого именно. Однако без потери интонации и экспрессии нельзя передать сущность таких выражений, как:    1) «захерачить»;    2) «ни хера (нет)»;    3) «все каштаны от мороза херакнулись»;    4) «один хер»;    5) «херово».    «А если быть до конца откровенным, – говорит Дионисий (как раз по поводу американцев, которые, как вы говорите, пока мы тут утрачиваем время, спят там под сенью наших девушек in blossom), – то необходимо признать, что даже противоборствующие Благу существа получают от него бытие и возможность противоборствовать, и, обобщая, можно сказать, что все существа, поскольку они существуют, благи по своей сути и исходят из Блага; если же они лишены Блага – они не благи, а потому и не существуют».    А «…то, что совершенно лишено каких-либо следов Блага, никогда и никоим образом не было, не есть, не будет и не может быть».

---

Примечания

1

    Вернемся к нашим баранам. Нарисуй мне барашка, пожалуйста.

2

    Хозяин не готов (англ.).

3

    Посвящается одноименному сборнику русской прозы (Serie Piper. München, Zürich, 1993).

4

    «О неупотреблении слов «блядь» и «хер» в произведениях художественной литературы».

5

    «О дросселировании воздуха через хвою».

6

    Nouv. Rev. de Psychanalyse, 1976, N 13, p.81—108.

7

    Если у вас есть 600 долларов – рекомендую: хорошая штука. Пишите Я.Пирсону или Д.Мэю на адрес фирмы: Inmos Ltd., 1000 Aztec West, Almondsbury, Bristol, BS12 4SQ, U.K., или звоните: +44 (454) 611580.

8

    Одна моя знакомая считала, что если у писателя фамилия Лалакин, то этого достаточно для положительной характеристики человека.

9

    Лев Додин завоевывал симпатии тем, что на вопрос: «Тебе хорошо со мной, Лева?» – всегда отвечал: «Пиятно». Вспомним также «пелестрадал» Каренина.

10

    Беляева – в честь вологодского космонавта.

11

    Вера, Надежда, Любовь – Наташа Бондарчук в фильмах «Услыши, Господи, молитву мою», «Звезда пленительного счастья» и «Солярис».

12

    София – Наташа Бондарчук в фильме «Юность Петра».

13

    Синь – блядь – красота напоминают мне «шик – блеск – в жопе треск», как выражают понятие «комильфо» на нашей с Вас. Ив. Родине.

14

    Одна моя знакомая ушла ночью в театр только потому, что у режиссера была фамилия Воль (фр. vole – полет).

15

    Не случайно одна знакомая писала мне, что когда мы будем светящимися вселенными, тогда все будет хорошо.

                                  В клинике вы встретите людей, начавших слышать! 
                                           Из рекламы института комплементарной медицины


Как мало осталось людей, слышать способных, неодноухих. 
В пределы духа звать вас? А духи духовны?
Какими же ушами услышали вы шорох и жюжжянье жизни? А Шершеневича?
Задумывались ли однажды над Маяковскою мольбою – "Причешите мне уши?" Что это, поза? Крик в крови! На каждый новый голос уши свежие нужны, и сколько их у слышащего – шевелюра!
Этот экзерсис понадобился здесь для проверки слуха читателей, приглашенных мною к разговору о стихах Надежды Краинской. Если, вспоминая Игоря Терентьева, я звал вас "вслушаться ступалистыми ушками басмырей", то сейчас нам понадобится нечто совсем иное – "ушко девическое в завиточках-волосках", ныне встречающееся в чистом виде не чаще, чем equuz przewalskii.
Маленькие самоделковые тетрадочки, "домотканые книжки" (Индивидуальное малотиражное издательство "Poluton") мгновенно очаровывают усталый взор любителя прекрасного, вызывая ностальгические воспоминания о девичьих альбомчиках, коими он зачитывался втайне еще на школьной скамье. Он умиленно перебирает их, повторяю вслух названия: "Не снимая шляпки", "Три звезды", "Из затонувшего ридикюля", "Арпеджированная вертикаль". Открывая их одну за другой, он находит давно утерянное "крепкими профи" единство судьбы и стиля, на каковое смел лишь робко надеяться, с замиранием сердца раскрывая обложку.
Словно не было всех этих вьюжных, так сказать, лет, пятилеток, перестроек и постсионизма. Словно все по-прежнему в мире: классная наставница, осанка, cousines, Арцыбашев под подушкой. И стихи, стихи петербургские, палестинские, начинавшиеся с первой любви наших некрещенных российских grandes tantes, Некрасова-Надсона-Блока:

С хорошенькой скромною девушкой,
в единстве еврейской семьи,
уютными греюсь одеждами,
они занимали скамьи.

Друг другу почти незнакомые,
пришли, чтоб куда-то прийти.
С клиты* ль, из наёмного дома ли.
С привала на тяжком пути.

Их мягкой встречали улыбкою,
сажали за праздничный стол.
А отблески пламени зыбкого
в искристый слились ореол. (...)

И будто измыленной пеною, 
все хлопоты канули прочь.
А голос певца вдохновенного 
пронзал ханукальную ночь.

И тихого ветра дыхание,  – 
не хора, а ветра зимы,  – 
как окон немое внимание,
вошло в тёмно-серые сны.

И корни мелодий утонченных 
вплетались в некрашеный свод. 
Пастельными тёплыми точками
под песней срастался народ.

Но уже отравлена душа сладким ядом тех книжек, о которых в стенах частной гимназии говорят все, но тихохонько, на ушко только самой любимой подруге. Ах, Северянин! Да и сама она Северянка:

Стояла. Мех продолжил северность, 
морозным воздухом дыша.
А вы за стёклами уселись.
Одна лишь ночь, один лишь шаг.

И танго сыпалось мазурками, 
блестя в далёком фонаре.
На мне лиски поводят шкурками, – 
Но это только в декабре.

***
Закружили, закружили,
закружили, закружили.
Холодили, порошили,
заморозили меня.

Окружили, одурили,
дождевые, снеговые.
Снеговые, дождевые,
разбиваясь и звеня. [...]

В этом возрасте все они бредили ядом. И яд эгофутуризма, растворяясь в крови, менял ее состав и цвет. Не красная, нет, не лейкоциты с эритроцитами – серебристая ртуть, светлые искры шампанского и чернило невиданного переливчатого оттенка.
Поэтесса признается, что

У змеи украла жало,
примеряла за углом.
Оказалось не по мерке,
Но привился, видно, яд.

И пьянящая, чарующая, абсолютно поэтически выдуманная, то есть единственно реальная, отравленная звуком и жестом реальность, застыла в неподвижности и неизменности:

Я сижу обнажённо-прохладная.
Покрывало волос на спине.
Свет луны, точно масло лампадное, 
полыхает в моей тишине. [...]

Не великая хитрость опьяняться в юности эликсиром декаданса, нюхать воображаемый эфир и, бледнея и тая, грассировать по-вертински, но... придумать такое, сохранить или, вернее, сберечь, пронести в заветном ридикюле сквозь и через и остаться все той же выпускницей, но... идеальной, какой и не было вовсе... Попробуйте!

Я всё позабыла: я так молода.
Легка, будто в школьные годы.
В те годы, когда никогда, никогда
себя не лишала свободы.

Во тьме прорисована женскость моя,
кокетство и слабые кости.
Отснюсь и ступлю за порог бытия,
как шляпку не снявшая гостья.

***
Перо моё, ты скачешь по бумаге
и ищешь зайчиков, чтоб прыгали с тобой.
Два метра в косы там, в универмаге,
купили мне на вечер выпускной. (...)

Как все в этом аморфном мире норовит измениться. Санкт-Петербург – Петроград – Петербург – Ленинград – Санкт-Петербург, Сион – Святая Земля – Палестина – Израиль – Фаластын – тают и растекаются грязными ручейками вчерашние искристые снеги. Только она остается неизменной – барышня-поэтесса. Она фантазирует. О чем же, о чем? О любви, о муке (разлуке), о своем грядущем надломленном великолепии, об учащенном дыхании сцены – как прежде, как всегда.


Как я боюсь этой боли разлуки.
Терпких духов одуряющий шарм; 
в чёрном гипюре дрожащие руки, 
длинные камни в холёных ушах. [...]

Вот и ещё завороженный вечер
в отзвуках вальсов пройдёт без меня.
Кто нам перечит, встречает навстречу,
стелет стеклом под копыта коня?

***
Коломбина повержена прямо на сцене.
Театральный фургон черноту затаил.
За одну лишь минуту забвенья 
с лицедейства случайно оставшихся сил. [...]

Я была балериной, хотя и недолго.
Посмотрите на гибкие руки мои.
Изливала я в музыку стан мой холодный,
и страдали, страдали сквозь жилы во мне соловьи.

Потому нету силы и грубости этой упругой 
недвусмысленно смело себя предложить.
Обнимали меня, целовали в девичие губы,
Говорили, что в том настоящая взрослая жизнь.

Но для Вас я свечусь золотистою третьей струною.
Нажимайте на лад, - зазвучит мой девчоночий вальс.
Конфетти, конфетти рассыпается снежной пургою.
Кисея взволновалась на пачке, предчувствуя Вас.

Как может эстет не принять, не прочувствовать такой, например, пассаж:

Я женщина, и мне нельзя страдать:
страданья выпивают красоту,
но мне она нужна для вдохновенья.

Как может он не разделить желания

Куклою быть из фарфора,
молча не думать вообще.
Полочки, полочки. Горы 
сдержанно-кротких вещей.

Кукло накрашены веки.
Что за глаза просто так? [...]

Ее ждет будущее поэтессы, сладкие миражи вдохновения и горя Игоря Северянина. И будущее это  — Future — она проживает сейчас в эфемерной dolce vita мотылька над бенгальским огнем. Об этом ее стихи в тетрадочках, об этом ее жизнь:

Неизведать покой — вот удел поэтессы.
Два лишь дня — два лишь дня на опушке отмерено мне.
Мой летучий челнок приколола я ёлкой у леса,
и с корзинкой брожу в непривычно пустой тишине.

Я травинки ищу для целебных пилюль и настоев.
Сыпануть в кипяток и в крахмале крупицы сварить.
Приворотного зелья с пыльцы мохопрялок присвоив, 
намотать наугад на косы поседевшую нить. [...]

Не дают поэтессе в стихии её микрофлоры плыть свободно, ловя и лаская летящие рифмы, — цветки без корней.

Короткие стебли,
короткие дужками стебли,
розетки бесцветных цветков.
Не троньте меня.
Я лежу в уголке затаившись.
Они надо мною витают,
цветки, стебельки запятыми;
розеточки рифм, невеликий махровый цветок. [...]

Мы могли бы обратить внимание на бинарность групп субстрактных элементов поэтики Краинской, на некую стихийную (как в броуновском движении) пертурбативную подвижность этих элементов в ткани стиха, где ни один из них не обладает абсолютной суверенностью, и лишь балансирование (вспомним принцип монады гомеометрии), которое выражается par exellence в пульсации (פעימה) или трепетании (פרפור), становится предметом безграничной тератологии...

Мы могли бы... но стоит ли? Не является ли восприятие аудио-центри                      ческое единственно верным?

И вы, поборники и вестники прямого жеста! Может ли быть жест прямее вечного трепета бледного мотылька над холодными искрами? Вам же предлагаю еще одну пару ушек в виде роскоши.





* Клита (иврит) – здесь: "мерказ клита" - центр абсорбции. 

(инсталляция и видеофильм Филиппа Ранцера «Иногда я хочу свою жену»)

                                                      И он желал ее сильно-сильно. Она жила в его доме,
                                                      а он проводил весь день в том, что охотился 
                                                      на зверей пустыни, приносил их и клал перед нею.
                                                      Он говорил ей:
                                                       – Не выходи наружу, чтобы море не похитило тебя; 
                                                      ведь я не могу защитить тебя от него, 
                                                      ибо я женщина, как ты.

                                                                       Сказки и легенды Древнего Египта

Иногда он хочет свою жену. Не столько жену, сколько ее искусственную шубку снежного барса; не столько снежного барса ее шубки, сколько ее кроличью горжетку, траченую молью; не столько моль ее горжетки, сколько бычок ее египетской сигаретки, кокетливо вдавленный в плоскую раковину пепельницы; и не столько ее бычка, сколько запах пепла, смешанный с запахом пыли и запахом старого волчьего меха, в который вдавлена плоская раковина пепельницы. Маленький саркофаг Ноева ковчега, где каждой твари нет пары.

И все же, как видно, иногда он хочет свою жену. Хотя и курсивом РАШИ. Мол, понимающий поймет. Мол, и сильная струя воды из крана не наполнит раковину из фаянса, однако струя иногда все же струится, когда кран открывают.

Да полно, была ли у него жена? Может, только мумия-мамочка, покачивающаяся на распялке в конце комнаты и до смерти пугающая зарвавшихся Филле и Рулле? Может, единственная женщина его жизни – классификация, и он, подобно герою Конст. Вагинова Жулонбину, готов прочесть нам ценный доклад о различных видах примятости, изогнутости, закрученности, окрашенности окурков или трактат о приматах, их приметах, их отличительных свойствах, о предметах их обихода и разговоров?

Во всяком случае, он выстроил себе благополучья дом, весь из дерева, ни куска гранита. Израильтяне про такое строение говорят – цриф, барак, но можно сказать и дача, глядя на буржуазный уют (убивающий любую попытку киббуцных аллюзий) четырехстенного сруба с двускатной крышей, высоким порогом и входной дверью с надписью: «Администрация предупреждает: «Крики, раздающиеся время от времени, входят в программу экспозиции». Он наполнил свой дом кушетками, козетками, креслами, столами, этажерками и раковинами умывальников; населил его детскими игрушками и собственным скелетом, костяками домашних животных и муляжами плодов, бюстами Ивана Грозного и Мефистофеля, фарфоровыми ланями и бумажными веерами, обгоревшими страницами и давлеными тараканами, оживил его метрономами и вечными двигателями, крохотным телевизором, запаянным в свинцовый сецессионовский гробик портативной духовки, с бесконечным буги-вуги, потасканным шимпанзе, раскачивающимся в такт на кольцах, пюпитром с обугленной дирижирующей лапкой, аквариумом с серебряными мальками.

Здесь приятно, легко разлагаться. Вот разве что черно-белая графика, покрывающая пол, черно-белая графика нот и газетного текста, костей и забранного решеткой телеэкрана способна была бы внести диссонирующее организующее начало, но и ее подавляет потертость плюша, цветущая плесень рам и тот факт, что черно-белая графика по сути – черно-желтая, черно-цвета старой кости.

Он создал ярмарочную комнату ужасов по рецептам классического сюрреализма, иллюстрацию к первому абзацу первого манифеста Бретона: «Вера в жизнь, в ее наиболее случайные проявления (я имею в виду жизнь реальную) способна дойти до того, что в конце концов мы эту веру утрачиваем. Человеку, этому законченному мечтателю, в котором день ото дня растет недовольство собственной судьбой, теперь уже с трудом удается обозреть предметы, которые навязаны ему его собственной беспечностью и его собственными стараниями…»

И теперь, озирая сей милый Египет вещей, он пытается увидеть в нем вещественный залог загробных радостей. Возможно, подобно спутнику царя Синухету, он «уже начал дряхлеть, утратил мужскую силу» и вспоминает «о дне погребения, о переходе к состоянию блаженства». Не от того ли он так ласков к своему скелету, так заботливо усаживает его и потчует недозрелым кокосом и парой гипсовых рыбок?

Тщетно было бы искать в этой раковине вещей устрицей выглядывающую г-жу Ранцер. Да, судя по всему, художник и не ищет ее. Нежно заглядывает он в безносое лицо и вослед Жулонбину повторяет:

– … если бы вы только знали, как больно иногда бывает от сознания, что ты связал свою судьбу с существом низшим. Как иногда хочется прикоснуться к чему-то высшему, нежному, почувствовать биение чистого сердца. С моей женой я не могу поговорить о том, что составляет существо моей жизни. Тяжело чувствовать, что твое сердце заперто на ключ, что она холодна к тому, что тебя интересует. Она совсем не понимает всего значения открытия гробницы Тутанхамона. Между тем, я был в свое время в Египте, и меня гробница этого новатора очень интересует.

2
От сих и далее – я знаю, что взвою как пёс,
улягусь на циновке 

(на спину) и оближу свой уд.

я стану
с каждым днём всё большим мудозвоном,

сующим в рот (в “пасть”) всякий мусор,
чтобы извергнуть розы муз,

я воспользовался любовью, 
чтоб

глубже пасть, в фекалиях погрязнуть.

Теперь у меня есть свобода
быть нулём, быть извергом, быть свиньёй,

и быть свиньёй,

чтобы
быть факелом любви, 

и чтобы ты
отворила свою калитку.

Никакого дельного содержания нет
у этой любви,

отсутствует всякая причина 
Для каких-нибудь нападок, 

бесспорно,
не о чем, как сказал Витгенштейн, говорить,

ты не любила меня достаточно, ибо
я не успел насрать тебе на голову,

ибо ты не успела нюхнуть мои яйца,
и я осмеливаюсь болботать,

что понятие "любимая”
предано в конце концов для порки или милости понятию "супруга"

(но это
мудрость домашних тапок),

мой огонь хочет сжечь что-нибудь,
но янехочу быть обоссанным ёбарем,

украсть тут объятие, там - отсос,
я - поэт,

я - послушник-иезуит
строгого, возвышенного, мудрого ордена Пиндара и Алигьери,

но также и Архилоха,
я добавляю,

который, если не ведомо,
умел описать, как искусить на Фасосе какую-нибудь маленькую сестрёнку.

"Дай-ка, милая, мне пролезть к тебе под ворота, я поиграю в траве".
И никто ещё не научился кончить подобно ему:

"Выделил я свою белую силу,
пальцы покуда мои в жёлтых её волосах".

Так он, бывало,
говорит мне по своему обыкновению:

"Аарон,
нельзя отделять

от логоса
фаллос".

Я - поэт любви,
сказавший своей любимой:

"Милая, полежи в постели,

а я

выйду купить яйца".


Только деяние это
длилось двадцать лет.

двадцать лет покупал яйца,

и действительно верил,
что так и пристало поэту любви –

сказать своей любимой:
"Милая, полежи в постели,
а я выйду купить яйца".



27

Жена моя, ты позабыла, что жизнь - безумие.
(Я даже не закончил подтираться
и вот бегу, чтоб это записать,
потом вернусь и завершу.)
Ты слишком много лет шагала по Млечному пути,
и это ясно, ведь второе имя тебе - Диана,
ты же была Дианою Эфесской,
Дианой-девственницей многогрудой,
весь мир её сосёт,
а после преисполнен пресыщенья
и млеком, и сосцами, чтобы расти,
чтобы расстаться, чтобы, как сказано, расти
и стать охотником, что бродит
в небе подобно Ориону...
И все же ищет Орион тебя,
не млеко ищет, но безумье
от красоты богини –
а богиня, безумная, визжащая в нагорьях,
там львицу доит, варит сыр в сияющем ущелье,
и множество имен есть у неё:
Артемис, Ортия, Аотис, Бендис, Анаита.


Перевод с иврита: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР

 Современная школьная девичья альбомная традиция, традиция письменного фольклора, попала в поле зрения фольклористов совсем недавно. Изучение " классической " русской альбомной традиции заканчивается на альбомах " уездных барышень " первой половины XIX века. Таким образом период со второй половины XIX века до 80 годов XX столетия, когда в альбомной культуре произошли серьезные изменения и, собственно, появился школьный альбом как таковой, остается неисследованным.
 Первые значимые изменения в альбомной культуре, на наш взгляд, произошли в последней трети XIX века, когда из семейной среды альбом стал активно переходить в среду ученическую – в закрытые пансионы и женские гимназии. Альбомы гимназисток конца XIX – начала XX века еще достаточно строги в своей организации, многие из них открываются советом матери, включают аллегорические рисунки, четкие символы цветов, рисованных игральных карт, и обязательные кладбищенские сцены. Доля альбомных поэтических штампов в них не так высока, часто встречаются многострочные авторские стихи хорошего поэтического уровня, хотя и в рамках типичных альбомных сюжетов. Встречается даже гекзаметр: " Веру в любовь потеряв, слезы печально пролила..." (РО РНБ, 694-1-19). В альбомных стихах ощущается влияние как модной, так и программной поэзии. Часто цитируются Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Фет, Тютчев, Полонский, Апухтин, Бальмонт и особенно Надсон. Много строк из популярных фортепианных романсов. Альбом гимназисток не был лишен и прозы: ее можно определить как экзальтированные стихотворения в прозе с сентиментальной лексикой гимназисток, характерными гимназическими прозвищами : "Голубка моя Серка, в те часы когда я с тобой говорила, когда мои мысли и стремления находили отзвук и сочувствие в твоей душе, я была бесконечно счастлива; Голубка моя Серуха! В те часы когда мы с тобой говели..." (РО РНБ, 694-1-19. Гимназический альбом М.М.Серовой.). Юрьевские гимназистки начала века даже имели для альбома специальное гусиное перо, хотя в ходу были уже металлические перья и резервуарные ручки (некая ориентация на старину – всегда более благородную). Аналогию можно найти только в некоторых английских литературных обществах, где и в XX веке использовали гусиные перья.
 Альбомная культура вновь испытала достаточно серьезные изменения в 20 – 30-х годах XX столетия. Эти изменения связаны с множеством факторов: сменой социальный статуса и снижением образовательного уровня владельца альбома, поменялись ценностные ориентиры, кардинально изменился культурный быт. Но самой главной причиной альбомных новаций, на наш взгляд, является то, что новый советский ученик часто был носителем крестьянской или "посадской" ("фабрично- заводской") фольклорной традиции. Фольклорный контакт города и деревни, аристократии и крестьянства постоянен, своеобразен и имеет иногда достаточно причудливые выражения.
 Еще в начале 20-х годов в альбомах явственно чувствуется статус владельца. В одних "теплится" лирическая гимназическая поэзия и лексика (ангел, голубка, душечка, глаза-совершенство, лента голубая, милые щечки), в других обретает право и новая городская лирика. С конца 20-х годов содержательная разница альбомов практически исчезает. Для примера приведем все стихотворения с образом Ангела только в одном альбоме 1918-1923 годов, любезно предоставленного нам Еленой Владимировной Душечкиной:
  
 Пусть Ангел хранитель тебя сохранит
 От всякой невзгоды земной,
 Пусть доброе сердце твое не узнает
 И тени беды никакой...
  
 Вера ангел!
 Вера цвет.
 Вера розовый букет.
 Вера лента голубая!
 Не забудь меня родная.
  
 За вашу милую улыбку,
 За ваши милые глаза,
 На небе ангелы дерутся
 И ведьма скачет как коза.
  
 Ангел летел над сугробом.
 Вера проснулась от сна.
 Ангел сказал ей три слова:
 Вера голубка моя.
  
 Постепенно образ Ангела и голубка покидает альбомные страницы, как и характерная альбомная лексика гимназисток, практически последние ее проявления мы встречаем в альбомах конца 30-х годов:
  
 Чашечка, блюдечко, чайный прибор.
 Манечка, душечка, ангел ты мой!
  
 (ИРЛИ, р. V, 57-2-17. 1935 г.)
  
 Неизменным остается набор жанров, тем и мотивов альбомных стихотворений, удачно подмеченный А.С.Пушкиным в описании альбома "уездных барышень" в IV главе "Евгения Онегина" – "Стихи без меры, по преданью//В знак дружбы верной внесен"; " Кто любит более тебя,// Пусть пишет далее меня"; "Тут верно клятвы вы прочтете//В любви до гробовой доски"; "Какой-нибудь пиит армейский//Тут подмахнул стишок злодейский."; "И шевелится эпиграмма"; "А мадригалы им пиши"; "Его перо любовью дышит,//Не хладно блещет остротой"; "Текут элегии рекой".
 При этом хотелось бы выразить одно недоумение, если в альбомах XIX века любовное послание, восхищение красотой пишется мужчиной, то с момента появления школьного альбома и адресатом и автором того же любовного послания является девушка. Видимо такая специфика – отсутствие диалога между полами, связана со спецификой субкультуры закрытых и "однополовых" учебных заведений, которые культивировались в России. (См.: Белоусов А.Ф. Институтка.// Школьный быт и фольклор. – Ч. 2.- С.119-159.).
 Итак, в альбомах 20 – 30 годов фиксируются следующие основные мотивно-тематические единицы:
 Восхищение красотой и умом владельца альбома:
  
 Ваши глаза совершенство,
 Ваши губы идеал,
 О! Великое блаженство!
 Кто их только целовал.
  
 Пожелания счастья, любви:
  
 Пусть вечно жизнь тебя ласкает.
 Как мать любимое дитя,
 Пусть сердце горести не знает.
 Не унывай, живи шутя,
  
 Клятвы в верности и преданности:
  
 У вас симпатьев много,
 В числе которых нет меня.
 Но вы поверьте ради бога
 Ни кто не любит вас как я.
  
 Наставления владелецу альбома никогда не забывать друзей, клятвы
 в вечной дружбе:
  
 Пишу тебе стихами
 Священный договор.
 Останемся друзьями,
 Как были до сих пор.
  
 Годы быстро летят.
 Нас с тобой разлучат.
 И в далекой стране
 Вспомни Вера обо мне.
  
 Пройдут года и ты меня забудешь.
 Подруги новые найдутся у тебя
 И может быть ты больше их полюбишь,
 Чем любишь ты теперь меня.
  
 "Все, кто пишет в альбом кроме меня лгут":
  
 Не верь тому, кто здесь не пишет.
 В альбоме редко кто не врет.
 Здесь все слова любовью дышат,
 А сердце холодно как лед.
  
 Сентенции о лукавстве и лицемерии:
  
 Любит тот, кто при встрече краснеет,
 Любит тот, кто при встрече молчит,
 А не тот, кто при встрече целует
 И не тот, кто люблю говорит.
  
 Зачем, зачем вы слово дали.
 Когда не можете любить.
 Зачем любви моей искали,
 Когда хотели изменить.
  
 Любовь – твоя погибель, "тебе рано влюбляться мой друг", коварство мужчин:
  
 Не доверяйся первой встречи,
 И сердце всем не открывай,
 И на чарующие речи
 Спокойным взором отвечай.
  
 Живи люби.
 Минуты счастья.
 Они порою хороши.
 Но не узнавши человека,
 Не отдавай своей души.
  
 Живи люби и наслаждайся
 Но... никогда... не увлекайся.
  
 Детство – лучшая пора, не торопись казаться взрослой:
  
 Останься девочкой такою,
 Какою знаю я тебя.
 Казаться взрослую большою
 Не торопись мой друг никогда
  
 Детство пора золотая,
 Больше и чаще резвись,
 Детства второго не будет,
 Как ты за ним не гонись.
  
 Значение и приоритет учебы, насмешки над нерадивым учеником:
  
 Будь девочкой умной
 Поменьше шали,
 В классе будь внимательной
 Уроки учи!
  
 Как прекрасна ученица!
 Когда выйдет отвечать:
 Опустив свои ресницы.
 И не знает как начать.
  
 Типичные шутки, эпиграммы:
  
 Когда мечта тебя родила
 Все утро пели петухи.
 В Дону поймали крокодила
 И реки стали все пусты.
  
 Ну что скажу тебе я спроста,
 Мне не с руки хвала и лесть.
 Дай Бог тебе побольше роста,
 Другие качества все есть.
  
 Снисходительные насмешки над альбомными стихами:
  
 Альбом и стихи-
 Это все пустяки.
 Не советую тебе
 Держать их в голове.
  
 Стихи-пародии на альбомный жанр:
  
 Люблю тебя я сердцем.
 Люблю тебя душой.
 Осыплю тебя перцем
 И вымажу мукой.
  
 Все это сопровождается традиционным предупреждением об отсутствии дара писать стихи ("Я не поэт") или тематически аналогичной вариацией из альбома 30 годов:
  
 Писать красиво не умею,
 Альбом украсить не могу.
 Когда окончу семилетку,
 Тогда красиво напишу.
  
 Альбом 20-30 годов сохраняет прежнюю особую структуру, но уже не открывается советом матери, для него характерен формульный зачин- представление хозяйки альбома; обращение к его авторам и читателям:
  
 Если хочешь наслаждаться
 И стихи мои читать,
 То прошу не насмехаться
 И ошибок не считать.
  
 Концовка нового альбома – классическая, подобная описанной А.С.Пушкиным:
  
 Кто писал дольше всех,
 Тот и любит тебя больше всех.
 Я писала дальше всех
 И любила больше всех.
  
 Вывод о сходстве основных мотивов альбомных стихотворений различных эпох позволяет сделать их сравнение. Именно указанные выше и приводимые ниже мотивы имеют и альбомные стихотворения А.С.Пушкина. Рассмотрим их подробнее и сравним со стихотворениями из альбомов 30-х годов XX столетия. Не в такой степени, но достаточно четко видится эта традиция и в современных альбомах-песенниках. Например, мотив воспоминания, памяти об уходящих днях юности, о друзьях. Его корни в русской элегической поэзии. У Пушкина это стихи 1817 года – "В альбом" (А.Н. Зубову) и "В альбом Пущину":
  
 Взглянув когда-нибудь на тайный сей листок,
 Исписанный когда-то мною,
 На время улети в лицейский уголок
 Всесильной сладостной мечтою...
  
 И типичное стихотворение из альбома 1920-1930 годов:
  
 Когда окончишь курс науки,
 Забудешь школу и меня
 Тогда возьмешь альбом свой в руки
 И вспомнишь, кто любил тебя.
  
 Можно сравнить и "мадригальные" мотивы. Интересно сопоставить "Красавицу" А.С.Пушкина (из альбома Е.М.Завадовской) со следующим текстом из альбома середины 30-х годов:
  
 Цвети, как роза полевая,
 Амур славянской красоты,
 Шалунья северного края,
 Ах! Маня, Маня, это ты.
  
 (ИРЛИ, р.V., 57-2-17)
  
 Шуточные стихи также имеют свои аналогии. Сравним альбомное послание А.С.Пушкина А.П.Керн (1828):
  
 Мне изюм
 Нейдет на ум,
 Цуккерброд
 Не лезет в рот,
 Пастила не хороша
 Без тебя, моя душа.
  
 И послание из школьного альбома 1937 года:
  
 Люблю я лук,
 Люблю я квас,
 Но пуще всех
 Люблю я вас.
  
 (ИРЛИ, р.V., 99-3-11)
  
 И пример из современного альбома-песенника:
  
 Если хочешь быть счастливой,
 Ешь побольше чернослива
 И от этого в желудке
 Вырастают незабудки.
  
 В школьных альбомах оседают и сохраняются различные произведения, популярные много лет назад. Один из наиболее интересных примеров – судьба стихотворения "Журнал любви" (1790 г.) [1]. В различных альбомах и песенниках (современных и прошлого века) обнаружено пять вариантов этого стихотворения. Они даже могут восприниматься как пародии на первоначальный текст, где герой только на 12 день добивается свидания, влюбившись в первый день. Вот два текста из мещанского альбома 1895 года:
  
 В понедельник, день несчастный,
 Я красотку увидал,
 И в нее влюбился страстно,
 И весь вторник прострадал.
 В среду не было терпенья!
 Я к красотке покатил
 И без всякого вступленья
 Руку с сердцем предложил.
 Весь четверг я протомился.
 От тоски не ел, не пил,
 Но потом развеселился,
 Как согласье получил.
 В пятницу я обвенчался
 В нашей церкви приходской,
 А в субботу наслаждался
 Тихим счастием с женой.
 В воскресенье же к кузену
 Я жену приревновал
 И чтоб не было измены
 Потасовку ей задал.
  
 (ИРЛИ, р.V., 254-1-8-34)
  
  
 В понедельник я влюбился.
 Весь-то вторник прострадал.
 В среду я в любви открылся.
 А в четверг решенья ждал.
 В пятницу пришло решенье,
 А в субботу разрешенье,
 В воскресенье под венец
 И любви моей конец.
  
 (ИРЛИ, р.V., 254-1-8-38)
  
 Альбомный текст 1930 года еще не получил такого " любовного ускорения " как текст из современного альбома 1986 года:
  
 В понедельник я влюбился,
 А во вторник я страдал,
 В среду я в любви открылся,
 И целый день ответа ждал,
 А в четверг мы поженились,
 В пятницу мы подрались,
 Мы в субботу в суд подали,
 В воскресенье развелись.
  
 Альбомные стихи в большинстве своем достаточно сентиментальны или, наоборот, иронизируют над этой сентиментальностью. Чувствуется, что авторы альбомных стихотворений стараются придать своим произведениям более "взрослый" потенциал. Альбом XVIII- начала XIX века – это альбом барышень, а не детей, и первые ученические альбомы имели подражательный характер. Они бытовали параллельно с альбомами взрослых, пока окончательно не перешли в детскую традицию. Поэтому содержание альбомных стихов вполне соответствует детскому мировоззрению: сентиментально-подражательные стихи – это знак вхождения во взрослую культуру, также как и ирония над формой и содержанием альбомного стихотворения – это знак снисходительного отношения к такому "повзрослению". Ориентация на "взрослую" стихотворную культуру доказывается большим количеством реминисценций.
 Альбомные стихи – формульная поэзия. Этого требует лаконизм поэтического экспромта, сущность жанра, близкого к дифирамбу, мадригалу и иногда даже к эпитафии, а также ограниченность альбомной страницы. Частое нарушение рифмы и ритмики объясняется не только поэтической неопытностью. Альбомная поэзия – это composition in performance. Альбомная страница – это беловик и здесь невозможны исправления и правка.
 Несколько слов об оформлении детского альбома 1920 – начала 1930-х годов. Он отчасти сохраняет свою живописную форму – чередуются изображения сердец, цветов (которые уже теряют свою знаковую символику). Сохранились устойчивые орнаменты, портреты подруг, местные пейзажи. Вместе с тем это уже другая техника иллюстрирования: вырезанные и наклеенные картинки, сердца из фольги. Если в альбомах гимназисток встречаются только птицы (с особой символикой), то здесь уже самый разнообразный животный мир: щенки, собаки, котята, лошади и даже поросята. Альбом 20-х годов очень напоминает своим живописным разнообразием заднюю стенку крестьянского сундука, или солдатского чемодана с потрясающим рядом всевозможных, ярких картинок и фотографий. Вторгается в альбом и пионерская тематика – наклеенные картинки трубачей и барабанщиков, появляется и пионерская поэзия.
 В школьном альбоме 20 – 30 -х годов значительно реже цитируются упомянутые выше поэты – остаются, пожалуй, только Пушкин и Лермонтов. Иногда даже встречаются совершенно "непрограммные" для того времени авторы – С. Есенин ("Выткался на озере алый цвет зари") и даже К. Бальмонт ("Нет дня, чтоб я не думал о тебе"). Альбом, отражая общекультурную ситуацию конкретного времени, остается интимным дневником.
 Авторский пласт в альбомах 20-30 годов заменяется своеобразным разделом "Для воспоминаний", где часто доминирует новая лирика – "На Варшавском, на главном вокзале", "На муромской дороге", "Серая юбка", "Детский садик, как пчелиный рой" и многие другие. Этот раздел составляет только "новая лирика" (типа жестокого романса) , столь популярная в крестьянской, и окраинно – городской среде и примитивная поэзия.
 Многие "жестокие романсы" перешли в девические альбомы как из устной традиции, так и из альбомов девушек предшествующих поколений и многочисленных печатных песенников. Известная доля романсов стала распространятся и бытовать в школьных альбомах только в письменном виде, переходя из альбома в альбом. Альбом – квинтэссенция любовных чувств, поэтому тема несчастной любви, ревности, измены, воплощенная в "жестоких романсах", находит здесь свое место наряду с элегическими, мадригальными и пасторальными стихотворениями. Сравним текст из послевоенного альбома, явно связанный с традицией жестокого романса:
  
 Увлеклась ты рано, девица,
 В эти юные годы свои.
 Посмотри на себя, девица.
 Любовь путает мысли твои.
  
 (ИРЛИ, р.V., 99-3-12)
  
 Более того, в детский альбом проникают тюремные романсы и песни [5], причем поражает обилие "репрессивной" лексики свойственной тому периоду:
  
 ...Тут сознался он, что убил сестер,
 Чтоб домом ему завладеть.
 И лишенный был прав осужденный.
 Был с изоляцией 10 лет.
  
 (ИРЛИ, р.V., 57-2-17)
  
 Девичий, прежде всего школьный, альбом З0-х годов стал более открытым, в отличии от гимназического, для фольклорных проявлений разных культур и субкультур: крестьянской, воровской (очень часто встречаются классический именной ряд воровской песни – Мурка, Лялька и т.п.), детской. Фольклорные мотивы все глубже проникают в альбом. В стихах высвечиваются устойчивые фольклорные словосочетания : "И вспомнишь ты златые горы" ("Когда б имел златые горы"), "Ехала на бал", "Имеет губки бантиком" (Детская словесная игра "Барыня"), "Галя бегала, шалила" (дразнилка на плохую ученицу). Встречаются частушки и близкие к частушкам тексты:
  
 В Ленинграде учиться собирается,
 Вставил зубы золотые – рот не закрывается.
  
 (ИРЛИ, р.V., 139-1-9)
  
 Некоторые тексты, бытующие в песенниках последнего десятилетия также связаны с частушечной традицией:
  
 Почему часы все ходят,
 Почему не бегают?
 Почему мальчишки сразу
 Поцелуя требуют?
  
  
 Но, наверное, самым ярким примером использования фольклорных формул для создания альбомного стиха является следующий текст:
  
 За стеклянными дверями
 Лелю матрос целовал.
 И спросил, сверкнув очами,
 Вы поедите на бал?
  
 (Альбом Е.И.Рыжковой, конец 20 -х годов)
  
 Первая строчка – зачин детской считалки; вторая – устойчивое для новой лирики сочетание образов и имен – Матрос, Леля; третья строчка – лермонтовское "Бородино", четвертая – из детской словесной игры "Барыня". Четыре реминисценции в четырех строчках!
 Тезис о сильной крестьянско-посадской фольклоризации школьного альбома подтверждается большим количеством реминисценций из "народных любовных писем". Фольклорный текст – одно из базовых составляющих ритуала и традиционного этикета. В контексте этикета "ухаживания" в конце XIX – начале XX века существовала оригинальная письменная традиция – "народные любовные письма". Они имели стихотворную форму и были распространены повсеместно: – их посылали своим милым грамотные и неграмотные крестьянки и мещанки. Писали такие письма и мужчины, но их письма "короче, более путаны и нескладны, и страдают некоторой сочиненностью", как замечает Н.Виноградов – автор статьи "Народные любовные письма", опубликованной в "Живой старине" [2]. Здесь же опубликованы два письма с надписями на обертке: "Письмо неграмотной девушки-крестьянки милому" и "Письмо грамотной мещанки-милому". Они весьма сходны между собой, но первое отличает большая искренность и безыскусственность. В нем особенно видится прообраз позднего послереволюционного школьного девичьего альбома (в смысле жанра и поэтики). Размер стихов, как пишет Н. Виноградов, похож на размер подписей к лубочным картинкам.
  
 "Письмо неграмотной девушки-крестьянки милому"
  
 1 Беру я письмо в руки
 Начинаю писать со скуки;
 Перо мое золотое
 Пишу письмо дорогое:
 5 Сахару медовому
 Яблочку садовому
 Меду сыченому
 Винограду зеленому
 Свету-пересвету
 10 Тайному совету-
 Имени тебе нету;
 Про имя твое
 Знает сердце мое;
 По тебе мое сердце вздыхает,
 15 Давно к себе дожидает,
 Не сокрушался бы мил заочно обо мне,
 Побывал бы мил как можно скорее ко мне,
 Как корабличек на море, -
 Остаюся так я в горе;
 20 Как кораблик на песке,
 Остаюсь по вам в тоске
 Целую вас
 Несчетно раз.
  
 Надпись на обертке:
  
 Лети, мое письмо, взвивайся,
 Никому в руки не давайся;
 Лети, мое письмо, выше леса, выше гор, -
 Прямо NN на двор
 Идет сие письмо от NN к другу сердечному NN прямо в собственные руки.
 Никому его не читать и в руки его не отдавать.
  
 Строки 1-4, 10-14, 22-23 и особенно надписи на обертке народного любовного письма достаточно часто цитируются в школьных альбомах 20-40-х годов XX века. Вероятно, образец такого письма вдохновил И.Северянина на сочинение стихотворения "Письмо Феклы".
 Благодаря граммофону детский альбом испытал влияние эстрады, Нижеприведенный текст не что иное, как перефразированные речи комического дуэта Бим – Бом ("Объяснение в любви": Комические дуэты. Москва: International Zonophone Company, X-61350).
  
 Бом, бом, бом,
 Пишу тебе в альбом.
 Ша, ша, ша, тем ты хороша.
 Лю, лю, лю, как тебя люблю.
 Бом, бом, бом, закрывай альбом.
  
 (ИРЛИ, р.V., 57-1-7)
  
 В альбом постепенно входит и советская пионерская тематика, правда по нашим наблюдениям, ненадолго. В одних случаях это стихи о Ленине, Кирове, Павлике Морозове. Однако нельзя не отметить и возможную иронию (в связи с возрастным подтекстом) на девиз организации юных ленинцев ("В борьбе за дело Ленина! Будь готов" – "Всегда готов!") в таких строчках:
  
 Еще пишу 4 слова,
 Как пионерка – будь готова.
  
 (ИРЛИ, р.V., 57-1-7)
  
 Мы привели ряд фактов, которые, возможно дают нам основания полагать, что школьный альбом в 20-х – 30-х годах серьезно изменился. Он стал более полижанровым, более открытым для влияний жестокого романса, частушки, примитивной поэзии, детского фольклора, фольклора других субкультур, то есть принял на себя функции некой фольклоризирующей ниши. Это не означает упадка альбомной традиции. Альбомная культура – живая культура и дело исследователя не столько оценивать ее, сколько изучать.
 Современная альбомная культура, сохраняя принципиальные "альбомные традиции", имеет свою специфику. Школьницы 11-15 лет заводят особые тетради, называя их "альбом" или "песенник". Альбомы выполняют определенную психологическую функцию, связанную с возрастом школьниц. В них отражаются бытующие в соответствующем возрасте и в современной атмосфере представления о любви и дружбе, об отношениях с юношами и подругами; фиксируются этикетные правила, связанные с ухаживанием и дружбой. Время берет свое и в современном альбоме уже можно встретить цитации, которые невозможны для альбомов прошлых лет:
  
 В один прекрасный вечер я ложился спать,
 Но вдруг за стеной у сестры скрипнула кровать,
 Она была не одна – это точно.
 ...Называется поспал,
 А из комнаты сестры доносилось "Еще"...
  
 Или:
  
 Эротичный лунный свет,
 Запретил сказать тебе – "Нет"
 И опустила плавно на пол
 Все твое белье...
  
 (Тексты из альбомов 1994-1995 годов воспитанниц
 Санкт-Петербургского Воспитательного Дома)
  
 Основное содержание альбомов остается прежним – стихи (в том числе и альбомные), песни, афоризмы, записи на память хозяйке альбомов, различные "гадательные справочники". Альбомы пестрят рисунками, цветовыми украшениями, и потрясающим количеством картинок, вырезанных из почтовых открыток самого различного содержания: – от цветов, животных до полуобнаженных девиц.
  
 Как и в альбомах предшествующих поколений, в современных альбомах идет активный процесс фольклоризации – из массовой культуры в письменный фольклор трансформируются песни. Более того в альбоме фиксируется множество текстов устной традиции (загадки, садистские куплеты, школьная хроника и т.д.) – как некая память для последующих поколений, и как "требование" современного мировоззрения, отдающее определенный приоритет носителю письменной традиции.
 Бытование современного письменного фольклора наблюдалось 1987 по 1989 гг. в двух 4-х и двух 5-х классах средней школы Ленинграда (с разными учащимися). Собирались сведения и в других школах в средних и старших классах, но сплошная выборка и опрос учащихся был проведен только в одной школе, где В.Ф. Лурье работал учителем русского языка и литературы. Всего было опрошено около 150 человек.
 Предварительные наблюдения (которые, несомненно, будут уточняться в дальнейшем), показали, что практически в каждом классе с 4-го по 8-й есть девочки (от одной до трех), которые имеют различные сборники письменного фольклора. Вокруг них собираются небольшие (около семи человек) группы одноклассниц, участвующих в чтении песенников, обсуждении входящих в них текстов, пользующихся "гадательными справочниками" и вообще интересующихся произведениями письменного фольклора. Иногда они участвуют и в заполнении песенников, снабжая владелиц нравящимися текстами. В таких кружках "гадалки" и "песенники" очень ценятся, обладатели красочно оформленных песенников пользуются уважением. Завести свой песенник может каждая девочка, но не у всякой хватит терпения его аккуратно заполнять и красиво оформлять; кроме того, далеко не каждой девочке он нужен для выражения своих эстетических вкусов и формирующихся половых потребностей.
 Письменный фольклор школьников отражает массовую культуру общества, а пользуются ее канонами красоты и морали далеко не все. У многих девушек те же самые потребности, которые могут вызвать обращение к альбомной традиции, реализуются иначе. В большинстве случаев интерес к песенникам проходит, когда после многих увлечений, в которых реализуются полученные из письменного фольклора знания, девушкой овладевает сознательное, серьезное чувство.
 Песенники дают выход зарождающимся чувствам, предлагают определенную линию поведения. Насколько ей следуют – вопрос особый, но думается, что не все и не всему, что предлагают стихи и песни, близкие к жестокому романсу. Что касается "гадательных справочников" и этикетных правил, то они чаще всего разумны и отвечают потребностям школьниц определенного возраста. В пионерских лагерях (где тоже велись наблюдения) в одном отряде гораздо больше девочек имеют песенники, чем в одном классе (в одном лагере во всех десяти отрядах около 30%). Именно в п/л происходит наиболее активный обмен произведениями письменного фольклора, ведь в одном отряде находятся девочки из разных школ, иногда разных городов. И потребность в п/л в песенниках и других письменных жанрах больше, чем в школе, т.к. девочки, круглосуточно находясь вместе и общаясь на личные темы, имеют больше возможностей реализовывать получаемые из письменного фольклора сведения, использовать "гадалки".
 Наблюдения не показали отличий в бытовании письменного фольклора среди детей коренных ленинградцев и детей мигрантов.
 У некоторых девочек, имеющих песенники, несколькими годами раньше увлекались песенниками их старшие сестры. Когда девушки вырастают, они часто сохраняют песенники на память о своей юности, и многие тексты переходят к младшим сестрам от старших.
 Песенник – основная форма существования письменного фольклора школьниц 10-16 лет. Аналогичные по содержанию рукописные сборники прошлого века и 20-50-х годов нашего века имели название "альбом". В наши дни в качестве заголовка это слово употребляется редко.
 Примерно с 4-го класса некоторые девочки начинают вести тетради, в которые записывают понравившиеся стихи, песни, афоризмы и т.п. Большинство записей переходит из тетради в тетрадь при общении в школе и пионерском лагере. Записи ведутся обычно до 8-10 класса.
 Песенник, как правило, начинается с надписи на внутренней стороне обложки – визитной карточкой владелицы, например:

 На Н. моя фамилия,
 На П. меня зовут,
 На 0. подруга милая,
 На С. мой лучший друг

 Иногда последняя буква не вписывается и это объясняется:

 В секрете пусть останется
 Та буква, что сюда я не вписала
 В последнюю строку.
 
Часто в начале тетради содержится требование к посторонним не читать песенник. Например:

 Прошу тетрадь не портить, листов, не вырывать.
 И кому не следует в руки че давать.
 А кто со мной не дружит, вообще не открывать.

 Песенник может начинаться и иначе:

 Котик лапку поднял,
 Лапку опустил,
 Написал красиво:
 Лена, будь счастлива.

 Зачастую владелица альбома заранее извиняется за допущенные ошибки:
 
Диктовал мне попугай,
 За ошибки не ругай.

 Или:

 Прошу мои ошибки считать за улыбки.

 Подобные "зачины" характерны для песенников школьниц младших классов, приведенные выше встречаются наиболее часто. В песенниках более старших школьниц нередок "Адрес любви":
 
Куда: Ревнующая область, Страдающий район,
 г. Любви, ул.Влюбленного, Дом Тоскующий, кв. Свиданий.
 Кому: Самому дорогому человеку

Стихи в песенниках генетически связаны с городским жестоким романсом и любовной частушкой, которая приходит в песенник двумя путями. Первый путь из альбомов и песенников школьниц сельской местности, второй из живого общения с теми, кто поет частушки в деревнях, где часто проводят лето школьницы. Например, стихотворение "Ученица":

 Ах, зачем ты влюбилась, девица,
 В эти юные годы свои.
 Посмотри, ты еще ученица,
 А любовь кружит мысли твои.

 ...Брось, девица, ты эти забавы,
 Ты погубишь лишь только себя.
 И на это сама же ты скажешь:
 "Ах, зачем увлекалася я!"

 И, с другой стороны:

 Зачем ты веточку срываешь,
 Когда не думаешь хранить,
 3ачем ты девочку ласкаешь,
 Когда не думаешь любить.

 Никто ничего не узнает,
 И я никому не скажу,
 О ком мое сердце страдает,
 Кого я так нежно люблю.

 2. Девушка обращается к парню:

 Знай! Девчонку можно полюбить,
 С девчонкой можно и дружить,
 Но ведь нельзя над ней смеяться,
 Девчонка может отомстить.

3. Девушка обращается к девушке:

 Люби того, кого ты хочешь,
 Но только не страдай...
 За каждого мальчишку
 Слез не проливай.

 Обращение парня к девушке встречается редко.
 Некоторая часть стихов имеет сюжет и является своеобразным рассказом в стихотворной форме. Одно из самых популярных в "альбомной среде" – стихотворение "Зависть". Используется классический сюжет жестокого романса. В классе появляется новая ученица, очень красивая девушка, которую зовут Лялька. "Атаман" класса – тоже красивый парень, к которому "все девчонки ... так и липли", но он думал об одной Ляльке. Соперница решила "отомстить" и распустила по классу клевету, чтобы опорочить Ляльку. "Атаман" не поверил и при всех спросил ее: "Это правда?". Лялька в слезах выбежала из школы и попала под машину.
 На примере этого стихотворения хорошо видна связь современных альбомных стихов с жестоким романсом, фольклорной городской поэзией 20-х годов.
 Как и в дореволюционных альбомах, в песенниках встречаются акростихи, например:

 Ты хочешь знать, кого люблю я,
 Его не трудно отгадать,
 Будь повнимательней, читая,
 Я буду буквы выделять.

 Расшифровываются и буквы, составляющие различные слова:

Клянусь Сердце Люблю Любить
 Любить Любит Его Его
 Его Острый Только Буду
 Навеки Нож Одного Если
 Даже
 Изменит
 Обращает на себя внимание буквальное совпадение аббревиатур в девичьем песеннике и надписей-татуировок у представителей преступной субкультуры, при том, что расшифровка аббревиатуры может быть различна.
 Не умея еще самостоятельно выразить только рождающиеея чувства: любовь, ревность, ненависть, – школьницы обращаются к готовым клише, роль которых играют и афоризмы, и стихи, и другие альбомные произведения. Письма (записки) влюбленных часто состоят из обращения к адресату и стихотворения какого-либо поэта, которое отвечает чувствам автора письма:

 "Андрей! За все, за все тебя благодарю:
 За тайные мучения страстей,
 За горечь слез, отраву поцелуя,
 За месть врагов и клевету друзей!"

 и так далее.
 Еще одно письмо:

 "Вася! Мне от тебя ничего не надо. У нас с тобой ничего не получилось. Только ты знай, что я люблю тебя и никогда не забуду. У меня к тебе последняя просьба: подари мне свое фото. Спасибо за то, что ты есть! Ирина.
 Может, все пройдет, и я забуду
 Связанные все с тобой мечты.
 Может, я любить другого буду,
 Только будет тот другой не ты!

 Кроме этого стихотворения, в письме их еще семь. Некоторые из них сочинены, возможно, самой Ириной, другие – типично альбомные стихи, встречающиеся во многих песенниках.
 Еще один пример – письмо-розыгрыш. Оно отправлено двумя девятиклассницами своему приятелю. Обратный адрес: "От "сына" строителей", имеется в виду – от "матери брошенного им и усыновленного строителями ребенка". В основу письма положено стихотворение М.Лермонтова "Валерик": "...Сейчас я у окна сижу // Ребенок Ваш в кроватке плачет // Но я к нему не подхожу". Передаваемое стихотворением переживание или ситуация проецируются на свои ситуации или переживания; возможно, в результате этого корректируется само это переживание – или текст. Появляется переделка какого-либо стиха, или, – что тоже возможно – личное чувство изменяется под воздействием существующих клише. Герои классической литературы, Печорин и Онегин, продолжают оказывать влияние на многих молодых людей, точно так же, как Татьяна или Джульетта – на девушек. Еще большее влияние имеют герои массовой культуры.
 Многие альбомные произведения настолько отвечают душевным переживаниям владелиц песенников, что их можно назвать своеобразными лирическими дневниками, в которых использованы готовые стихотворные формулы для обозначения разнообразных, но типичных мыслей и чувств.
 В альбомных произведениях отражаются два самых главных для юного человека чувства: дружба и любовь. К дружбе выражается однозначно положительное отношение, к любви же в различных произведениях отношение может быть самым разным. Чисто детское восприятие: "Любовь – это встреча двух дурных с повышенной температурой" сменяется произведениями, в которых отношение к любви романтическое, "жестоко-романсовое", реалистическое (таких меньшинство). На вопрос "что такое любовь" песенник не дает однозначного ответа, он показывает возможные варианты любви и других человеческих отношений:

 В 13-лет любовь опасна,
 В 15 лет любовь прекрасна,
 В 17 лет любовь жива,
 А в 25 уже стара.

 Ожидание первой любви в 11-13 лет, а затем – ожидание "настоящей" любви после первых влюбленностей и "ошибок" позволяет находиться в песенниках произведениям, трактующим любовь противоположно. В них будто собраны мнения о любви самых разных людей: с разным опытом, возрастом, положением, характером. Песенник выступает в роли некого учебника чувств, и в нем немало наставлений, поучений, запретов, носящих чисто риторический характер:

 Девчонки, вы, девчонки, нежнейшие сердца.!
 Вы любите мальчишек, а их любить нельзя. [3]

 Есть и более определенные предупреждения:

 Бегают руки по нежному телу,
 Груди сжимают, ласкают лицо.
 Девчонка до смерти совсем оробела,
 Стыдливо прижала к ногам платьецо.
 Оденься, девчонка, ты будь непослушной,
 За это я буду тебя уважать,
 Хочу тебя видеть свободной и честной,
 Чтоб нечего было о прошлом страдать.

 Я не стал развратником любви.
 Дай коснуться запылавших губ
 И прижать тебя к моей груди.

 Несмотря на малую выборку (всего было просмотрено около 50 песенников последнего десятилетия), можно заметить, что наиболее распространенными являются те дву- и четверостишия, с которых обычно начинается песенник. Они же явлются самыми старыми по происхождению, встречаются еще в альбомах прошлого века. В трех песенниках записано стихотворение "Зависть", и стихотворение "Я знаю, было трудно объясниться, особенно в 16 лет". Все записи имеют некоторые различия, варианты иногда сильно отличаются. Выделить авторское произведение в песеннике сложно, (если оно не общеизвестно), ведь фамилия автора обычно не указывается, а текст видоизменяется. Если сравнить текст стихотворения Э.Асадова "Первый поцелуй" с его вариантом из песенника, можно заметить следующее: 1) первоисточник сокращен на 29 строк (в них – обращение автора к матери девушки). Они для того, кто переписывал текст, неинтересны. Его занимает сюжет и описание ситуации, видимо, достаточно типичной (мама дочь ругает строго за ночное возвращенье"), говорит ей оскорбительные слова, а у дочери – "было первое свиденье, первый в жизни поцелуй"); 2) текст адаптирован: упрощены знаки препинания, некоторые слова заменены (они были непонятны или неправильно прочитаны при переписывании из песенника в песенник).
 В песенниках много и самодеятельных стихов, написанных самими школьницами. По тематике и стилистике от "альбомного фольклора" они практически не отличаются. Произведения фольклорные, авторские и самодеятельньге сосуществуют в школьной письменной традиции. Последние, обрастая вариантами, со временем тоже могут стать достоянием фольклора.

 Значительное место принадлежит в песенниках и собственно песням: чаще всего это шлягеры, исполняемые известными певцами (А. Пугачевой, В. Леонтьевым, С. Ротару и др.), киноартистами, реже – песни бардов. Тематика песен аналогично тематике альбомных стихов, наиболее часто встречаются песни "Айсберг" и "Лаванда". В некоторых песенниках, кроме текстов советской эстрады можно найти и произведения эстрады зарубежной. Это или записи на языке оригинала, или переводы, чаще всего самодеятельные. В песенниках, наблюдаемых в 1987-1989 годах 4-х и 5-х классов таких текстов не обнаружено, но они есть в двух песенниках нашего архива (70-е годы). В первом случае это песня "Поговори со мной в полночной тишине" – текст на английском языке популярной песни из к/ф "Крестный отец", во втором переводы песни из широко известного в 70-х годах к/ф "Генералы песчаных карьеров". В наши дни в песенниках можно встретить переводы и переделки песен ансамбля "Modern tolking".
 Содержание конкретного песенника может быть различным, оно зависит от интересов владелицы одной больше нравятся советские эстрадные песни, другой – альбомная лирика, третьей – песни зарубежной эстрады. Сравним содержание песенников учениц одного (4-го) класса.
 Песенник Тани А.: "альбомных стихов-зачинов" 7; стихов-посвящений 43; стихотворений собственного сочинения 8; лирических стихотворений 6; песен 1; "гадалок" 2.
 Песенник Светы В.: песен 3, стихотворений 5, "гадалок" 2, одна анкета.
  Песенник Лены В.: "зачинов" 8, песен 24, стихотворных посвящений 6, "гадалок" 8.
 Девичий песенник красочно оформляется; произведения и их заголовки пишутся часто разными яркими цветами, преобладают светлые, яркие краски. Рисунки, пронзенные стрелами сердца, вырезанные из журналов картинки и т.п.
 В середине песенника иногда находится согнутый в треугольник лист с надписью "секрет" или "секрет на сто лет". Он рассчитан на любопытных, которые, развернув лист, увидят нарисованный кукиш и слова типа "не суй нос в чужой вонрос, а то барбос откусит нос", "ах, какая ты свинья, тут же сказано – нельзя!" или "кто прочел, тот осел". Такого рода шутки были обычными и в традиционных девичьих альбомах. А современному "кто прочел, тот осел" вполне соответствует надпись двухтысячелетней давности: "о анагигноскон питекос": "кто прочтет, тот обезьяна" [4].
 Можно заметить, что в основном содержание песенника направлено на познание и воспитание открывающегося в подростковом возрасте мира чувств. Когда эти чувства и переживания перестают быть для девушек тайной, потребность в песенниках исчезает. Приобщение к миру взрослых влечет и использование сложившейся "взрослой" традиции. То, что песенник – дань возрасту, понимают часто и те, кто песенники ведет. Вот какие стихи пишутся в них наравне с другими:

 Юность не вечна, и в честь этих дней
 Пишу эти строки в тетради моей.
 Пройдут года, и через много-много лет
 Вдруг вспомнишь ты свои семнадцать лет.

 Научиться пользоваться информацией, заложенной в песеннниках и других видах письменного фольклора важная задача этнографии детства русских школьниц.
 Нельзя не сказать об отношении к формам современного письменного фольклора, который принадлежит девушкам, их соучеников. Мальчики гораздо меньше рефлексируют, перед многими из них еще не встали проблемы, волнующие их сверстниц. И девочки, ревниво охраняя свой мир, не дают своих песенников "в чужие руки". Мальчики 4-5-х классов иногда отбирают у девочеких тетрадки, но делают это скорее из озорства, чем для того, чтобы их прочитать. В более старшем возрасте девочки иногда дают читать свои песенники мальчикам, как правило, тем, которые им нравятся и которым они могут доверять.
 Сами мальчики обычно альбомов не ведут, но в определенных ситуациях их заводят юноши – солдаты и курсанты. Кроме описания тягот и радостей армейской жизни, главное содержание их альбомов – любовь (в разных проявлениях от похоти до "чистой любви"). Эти альбомы – "отрада" молодых солдат. Они сходны с альбомами и песенниками школьниц по своему назначению, а иногда и содежанию (кроме некоторых стихотворных текстов, в обоих типах альбомов встречаются шутки типа "девушки, которые красятся, привлекаются к уголовной ответственности по статье 118 Уголовного кодекса, как за подделку документов". Можно сделать вывод, что альбом (песенник) заводят тогда, когда нет возможности реализовать свои желания (в первую очередь желания любви). Причины тому могут быть различны: образ жизни (у солдат), изоляция в лагерях ("Почти каждый вор имеет свой альбом, в который заносит произведения особого альбомного жанра: романсы и песни" (Д.С.Лихачев. Черты первобытного примитивизма воровской речи // Язык и мышление. Т. 3-4. 1935. С.70). Но чаще всего – это возраст, когда такие желания еще только начинают осознаться, как это происходит со школьницами.



[1]. Русский романс. М., 1967, с.84.
[2]. Живая старина. 1906. Вып. 2, с.37-39.
[3]. Как подсказал В. Костюхин, эти строки пришли в детский фольклор из романсов городских шарманщиков: "Мужчины вы, мужчины, коварные сердца, вы любите словами, сердцем - никогда".
[4]. Лурье С.Я. Письмо греческого мальчика. Л., 1958. с.37.
[5]. Лихачев Д.С. Черты первобытного примитивизма в воровской речи. Язык и мышлениею Т. 3-4. 1935.

Мальчику двенадцать лет. Он сидит у окна и вглядывается в сад. В саду отец, господин в сюртуке, заложив ногу на ногу, раскачивается в качалке. В траве напротив расположились две женщины. Одна, лениво вытянув длинную ногу, медленно гладит её узкими пальцами. Это —  бонна. Это она называет мальчика — мальчиком. Чёрное лёгкое платье обтягивает её тело, её широкие плечи, оттянутые длинные груди и тяжёлые бёдра. Бёдра крестьянки, так диссонирующие со стройными ногами породистой лошади. Бонна смугла, её чёрные волосы увязаны в хвост. Ей сорок лет, её узкие пальцы скользят по ноге. Вторая женщина, мать мальчика, небольшого роста, с никаким милым лицом.  Подол белого воздушного платья взлетает, приоткрывая её нескладные ноги.

Отец раскачивается, рассматривая обеих женщин.  Жёлтые его зубы скрипят о черенок давно погасшей английской трубки. Спина матери напряжена, взгляд её прикован к узкой кисти, скользящей вдоль упругой длинной ноги. 

Мальчик, лицом прижавшись к стеклу, вглядывается в сад. 

Отец встаёт, всем тяжёлым угловатым торсом подавшись вперёд. Мать вскакивает. Они ждут. Тогда рука бонны застывает на круглом её колене, бонна полулениво и медленно поднимается и, раскачивая тяжёлыми бёдрами, наконец, идёт в дом. Мать и отец, упёршись взглядами в её спину, следуют за ней, огибая плетённые кресла, столик, кушетку. Мать задевает ногой вазу, стоящую на траве, яблоки рассыпаются.  Бонна, задержавшись в дверях, медленно поворачивается и улыбается ей. Мать замирает. Но бонна улыбается вновь и, спохватившись, мать поспешно следует в дом.

Мальчик отрывается от окна и бежит к двери. Он приоткрывает её ровно настолько, чтобы идущие по коридору не смогли заметить его. Глубокий ковёр гасит шум их шагов. Они расстаются у дверей трёх спален.  Двери обиты материей, привезённой отцом из Брюсселя, зелёный цвет их сливается с цветом стен. Двери расположены напротив друг друга. Какое-то время взрослые ещё медлят, не решаясь расстаться, но первый шаг, усмехнувшись, делает бонна, а за ней отец, тяжело выдохнув, распахивает свою дверь. Мать остаётся одна и надолго мучительно застывает. Но вот и она, резко повернувшись, уходит к себе.

Мальчик на цыпочках выбирается из комнаты и садится посреди коридора. Голые ноги его утопают в мягком ковре. С замирающим сердцем он усаживается удобней. Он ждёт. Полутьма в коридоре. Полутьма в дальнем конце его, там, где находятся двери трёх спален. Мальчик ждёт долго и терпеливо. Голова его клонится на плечо. Ковёр плывёт бесконечным мягким путём. Ему нет конца. Это путь в никуда.

Он вздрагивает от шороха. Он открывает глаза на вскрике. Его мать и отец столкнулись в полутьме. В полутьме белеют их ночные сорочки. Они столкнулись у двери в комнату бонны.  Дверь эта приоткрывается и ночной свет, льющийся из окна, окутывает фигуру бонны. Она возникает на пороге в чёрной струящейся шёлковой комбинации. Призрачная её фигура почти воздушна, но комбинация слишком коротка, чтобы скрыть крестьянские бёдра. Шёлк мягко облегает висящие груди. Крепкие ноги расставлены. Она протягивает руки навстречу и, вдруг захохотав, хватает оцепеневших хозяев за рукава их длинных ночных сорочек и втягивает мужчину и женщину к себе в комнату. Дверь в комнату захлопывается. 

Задыхаясь, на цыпочках бежит мальчик к захлопнутой двери.  Плюхаясь на колени, он припадает к скважине от ключа. Ничего, ничего невозможно разглядеть! Свет в комнате не зажжён и только слабый отблеск луны даёт возможность различить мельканье чёрного и белого шёлка.

Солнце палит в окно. Мальчик просыпается поздно.  В саду уже стоит их авто и усатый шофёр, подёргивая краги, прогуливается вокруг машины.  Родители уже готовы. Портплед с пляжными принадлежностями закинут в авто. Из дома выходит бонна. Она усаживается в машину. Вспоминают, что мальчика нет с ними. Мать всплескивает рукой. Отец недовольно фыркает. Легко, как девчонка, бонна подбегает к окну и, прижавшись к стеклу, одними губами шепчет: «Мальчик, мальчик, вставай…» Их лица прильнули к стеклу с обеих его сторон. 

Глаза прижаты к глазам. Бонна смеётся и едва различимо шепчет: «Нельзя под-гля-ды-вать по-но-чам…»  Мальчика отдёргивают от окна. «Быстрее, — кричит бонна, — быстрее, мы уезжа-а-а-ем!»  Она уже бежит обратно к авто, высоко подымая упругие ноги.

Поспешно, запутываясь в одежде, напяливает он на себя бриджи, курточку и, распахивая окно, вслед за бонной вприпрыжку мчится к машине. Недовольный взгляд отца. Поцелуй матери. Автомобиль трогается, и бедро бонны прижато к его колену. Целый час ехать до моря.  Целый час можно, замерев, чувствовать её ногу.

Море не меняется. По-прежнему, не спеша, скачет оно на берег, по-прежнему сверкает песок и загорающие в нелепых купальных костюмах по-прежнему окружены кричащими детьми. 

Бонна вышагивает впереди, мальчик успевает за ней кое-как, её бёдра раскачиваются перед его глазами.  Она ведёт мальчика переодеваться. Пожилой господин в полосатом купальном костюме, заложив руки за спину и подставив круглый аккуратный живот солнцу, раскачивается на пятках. Заметив бонну, он подмигивает ей и довольный, топорщит седой тараканий ус.

Они входят в раздевальную комнату. Бонна не закрывает задвижку. Она просит мальчика отвернуться.  Она ставит его в угол, лицом к обломку большого зеркала. Бесконечно долго стягивает она платье, ведя рукой по длинному своему телу. Бюстгальтер, еле вмещающей груди, похож на броню. Мальчик дрожит, стоя перед обломком зеркала. Отщёлкивается панцирь бюстгальтера и груди её, повиснув, выкатываются на свободу. Бонна замирает, глядя в пространство.  Мучительно медленно рука её течёт вдоль грудей. Одна за другой щёлкают металлические застёжки и, не спеша, скатывает она чулки с породистых лошадиных ног. 

Отражение скачет, дробясь, в трещинах зеркала.  Одним движением стягивает она трусы. И застывает, упёршись в пол расставленными ногами.

Ком появляется у мальчика в горле. Он никак не может набрать дыхание. Огромные бёдра бонны, заросли её чёрных волос стоят перед его глазами.  Раздевальная комната начинает плыть. Пол вместе с бонной кружится, стены разваливаются, обрушиваясь друг на друга, а тело её, взлетая, уже парит, зависнув в пространстве… В зеркале он наталкивается на её взгляд. Комната застывает. Бонна уже в купальном костюме.

«Не помочь ли тебе одеться?» — спрашивает она лёгким голосом.

«Н-нет», — бормочет мальчик, яростно сдёргивая с себя одежду.

Бонна не отводит глаза. Она подаёт купальный костюм. И взгляд её задерживается на его бёдрах.

Они выходят из раздевальной, как два чужих человека, такими же, как и вошли в неё. Но уже в дверях бонна, потянувшись, закидывает руку за голову и длинные её густые волосы, укрывающие подмышку, ослепляют мальчика навсегда. На мгновение она застывает, словно позируя неведомому художнику.  Опьянённый её тайной, мальчик бредёт по песку к шезлонгам, где нетерпеливо восседают мать и отец, заждавшиеся их с бонной. Море, песок и люди отступают    перед   глазами.  Он видит только её запрокинутую руку и чёрные удивительные волосы, скрытые от чужих глаз.

Они сидят вчетвером на пляже среди множества других тел. Мать с отцом расположились в шезлонгах, бонна напротив, под цветастым широким зонтиком, а мальчик просто сидит на песке. Молодой человек в сером купальном костюме прогуливается неподалёку.  Вот он проходит мимо них, небрежно оглянув бонну, её вытянутые сведённые ноги, её напряжённые соски, обтянутые лёгким шёлком купального лифа. Вот он доходит до раздевальной, поворачивает и идёт в обратную сторону. Он уже не смотрит на бонну — он просто прогуливается, не обращая внимания на загорающих. Бонна улыбается мальчику, улыбается матери и отцу. Молодой человек в третий раз небрежной своей походкой шествует мимо них.

Бонна встаёт и молча идёт вслед за ним. Вот он замедляет шаг, вот они поравнялись. Идут рядом, не обменявшись ни словом, вперёд, по направлению к скрытым от пляжа дюнам. Она замедляет движение и, беря его руку в свою, медленно проводит его ладонью по своему обтянутому, словно налитому заду. Три пары глаз неотрывно следят за ней. Она идёт чуть враскачку и кажется им, что, скрываясь за дюнами, она всё-таки им взмахнула рукой. Отец с матерью замерли в своих шезлонгах, вцепившись ногтями в ладони друг друга.

Когда возвращается бонна, они всё так же сидят, глядя в пространство. Пространство, забитое морем, жёлтым песком и бесчисленными детьми с кричащими мамашами. Плюхаясь на песок, улыбается бонна. 

Автомобиль уже подан. Шофёр сворачивает портплед. Мальчик бредёт за всеми, загребая ногами этот горячий песок. Толстая женщина, окружённая детьми, держащими полотенце вокруг её бёдер, пытается стащить с себя купальный костюм. На мгновение перед мальчиком мелькают её толстые белые ляжки, задранное полотенце, спущенные трусы. Он замирает на полушаге. Бонна, обернувшись и поймав его взгляд, касается кончиками своих прохладных пальцев его щеки.

Вечером родители собираются на приём. Мальчика не берут с собой: там не будет детей. Мать отдаёт последние распоряжения. Отец нетерпеливо расхаживает в саду. На нём новый костюм, а бриллиантовая булавка торчит из галстука сверкающей занозой. За ними заезжают друзья — пара худых замороженных джентльменов, «усохших», как называет их бонна. Джентльмены, выпрямившись, сидят в своём блестящем авто и издали, словно два китайских болванчика, кивают головами родителям, мальчику, бонне. Один из них нетерпеливо барабанит худыми пальцами по рулю.

Мать так нежно целуется с бонной, словно расстаются они на неделю. Губы её скользят по щеке бонны, пробираясь к её губам. Отец, притворно хмурясь и кося взгляд на машину ожидающих джентльменов, быстро и крепко проводит рукой по упругому боку бонны.

Мальчик, стоя в проёме распахнутой двери, машет рукой фыркающему автомобилю. Бонна проходит мимо мальчика в дом, задевая его грудью, бедром, рукой.  Автомобиль исчезает вдали.

Мальчик устраивается в пустой гостиной. Он садится на отцовское место, вместо трубки берёт в рот карандаш и, откашливаясь подобно отцу, насупив брови, оглядывает пустые стулья.  Он раскрывает воображаемую папку, пахнущую кожей и табаком. Он делает в ней пометки, откидываясь на стуле и пыхтя трубкой.  «Ну, подадут ли сегодня ужин?» — вопрошает он строго и едва иронично. Он поворачивается всем своим большим телом, ища жену или прислугу, чтобы выразить, наконец, им своё недовольство и упирается взглядом в бонну. Та стоит при входе в гостиную и зажимает рот, чтобы не умереть от смеха.

Мальчик быстро, суетясь, сползает со стула. Но бонна преграждает ему путь к отступлению. Она уже не хохочет, она лениво, томительно тянется, высоко подымая руки. Она взглядывает на мальчика искоса.  Она ловит его взор из-под поднятых рук.

«Покатаемся?» — говорит она просто и, зная ответ наперёд, идёт к выходу в сад.  Мальчик догоняет её. «Покатаемся?» — говорит бонна и направляется к их авто. Она садится за руль, как настоящий водитель, и, смеясь, нахлобучивает на голову фуражку шофёра. «Покатаемся», — произносит она, глядя на мальчика в упор своими миндальными коричневыми глазами.

Автомобиль трогается, мальчик высовывает голову в окно и видит исчезающий дом, садовника, обнявшего лейку, их сад, и бегущего вдогонку лохматого пса. Он переводит взгляд на бонну, но та — вся внимание: тело её напряжено, руки крепко ухватились за руль.  Пассажир и водитель молчат, они не говорят о том, куда едут. Кончается пригород, окраина городка встречает их разноцветными фонарями. Наконец, они въезжают на эту улицу. Бонна сдержана и отстранена, только нога её на педали вытанцовывает неизвестный марш.

Раскрашенные ужасные женщины стоят вдоль тротуара. Красного цвета волосы одной из них украшены павлиньим пером. Юбка другой столь коротка, что лиловые панталоны, обтягивающие толстые мясистые ляжки, выставлены напоказ. Все женщины полуобнажены и мальчику кажется, что он попал на прекрасный чудовищный маскарад. Женщины улыбаются нарисованными ртами и их приклеенные ресницы, мигая, хлопают, как у кукол.

Бонна резко сбрасывает скорость и, не спеша, торжественно, не поворачивая головы, едет вдоль ряда выстроившихся кричащих тел. Авто движется всё медленнее. Наконец, в окно просовывается белая крашенная голова и вопросительно разглядывает бонну.  Блондинка подмигивает и растягивает в улыбке щербатый рот.

«Нет», — коротко бросает бонна, и автомобиль продолжает движение. Блондинка вдогонку кричит ужасное слово. Мальчик вздрагивает и замирает, но бонна вдруг улыбается. В самом конце нескончаемого ряда стоит огромная женщина. Её чугунные груди выпирают из пурпурного лифа. Две коротких расставленных могучих ноги обуты в мужские ботинки. Гетры обтягивают налитые икры. Чудовищный отставленный зад похож на зад кобылицы. На бёдра натянута лопнувшая балетная пачка.

Мальчик зажмуривается. Под пачкой нет трусов.  Он открывает глаза. Великанша стоит у двери. Бонна кивает ей и, повернувшись к мальчику, легко проводит пальцами по его щеке. Он замирает, не успев заметить, как бонна, взмахнув ногой, оказывается на заднем сидении. Дверь авто открывается, и гигантская грудь заполняет дверной проём. Открыв рот, прижавшись к сидению, застывает мальчик.   

Огромное тело наваливается на него. Короткие толстые пальцы копошатся в его застёжках. Он успевает повернуть голову. Бонна, не отрываясь, следит за ним. Губы её закушены. Она впивается взглядом в его лицо. И вдруг стремительно закатывает рукав и, запрокинув руку, ослепляет его раскрывшейся чёрной бездной. Мальчик вздрагивает. Последнее, что он успевает увидеть, это — колесо руля, впившееся в огромный мясистый бок.

Он проваливается в судорогу. Он проваливается в неё томительно, долго. Сладкая эта, мучительная боль хватает бёдра, выворачивает и сводит живот. Огромный багровый сосок заполняет его рот. Губы его сжимаются, и неистовость извержения вскидывает лежащее на нём гигантское тело. 

Мальчик кричит, захлёбываясь, и чувствует на своём лице лёгкие пальцы бонны. Они пробегают по щеке, по лбу, они касаются рта.

«Вот и всё, — шепчет бонна, — вот и всё: я влюбилась в тебя!»

Мальчик открывает глаза. Мужским клетчатым платком вытирает балетную пачку большая женщина, стоя у двери их авто. Бонна, склонившись над ним, чуть касается своим полным открытым ртом его сухих обветренных губ.

В молчании едут они домой. Мальчик сидит, замерев, до боли сжав пальцы бонны.

Дома она раздевает его, укладывает в постель.  Садится на край кровати, тихо мурлыча какую-то песенку, кажущуюся ей колыбельной и тонкой, горячей рукой, вздрагивая, перебирает его волосы. Потом вдруг, на мгновение, приникает к нему всем телом и так замирает, дрожа.

Мальчик закрывает глаза. Гигантская грудь снова склоняется над его ртом, грубые мужские ботинки, натянутые на огромные ноги, порванная балетная пачка, руль, впившийся в толстый мясистый бок и чёрная бездна, под распахнутой рукой бонны, наваливаются на него, крутятся в воздухе, переходят друг в друга и обрушиваются на мальчика тяжким сном. Проваливаясь в него, он ещё успевает улыбнуться бонне краем своего детского опухшего рта. 

 

ИЗОБРАЖЕНИЕ РАСТЕНИЙ, КАМНЕЙ и ВОДЫ

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

Перспективное рисование Пейзажная лирика Лампа Никта Чернило Парта Дуры Школьная драма Добродетель Законы жанра

 

ПРОЛОГ Чернило. Возникновение Пролога покрыто тайной. Известно только то, что два создателя языка разрабатывали в начале 70-х гг. сходные идеи и даже в течение одного лета работали вместе. В результате были сформулированы основные положения логического программирования и вычислительная модель, описан и реализован первый язык логического программирования Пролог. С этого момента произошел быстрый переход Пролога от юности к зрелости. Зрелость языка означает, что он больше не является доопределяемой и уточняемой научной концепцией, а становится реальным объектом со всеми присущими ему Пороками и Добродетелями. Учитывая обычный жизненный цикл языков программирования, можно ожидать, что следующие несколько лет покажут, имеют указанные качества ценность лишь в учебных аудиториях или они окажутся полезными в иных областях, где за решение задач платят деньги. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ ПРОЛОГ Парта. Дриада, дурочка, дитя, Куда ты? В дортуар? В дорогу! Что клятвы верности, ей-Богу, Мы будем плакать не шутя, Мы будем детские обиды Перебирать и губы дуть, Чтоб ветер, тронут нашим видом, Уткнулся нам в древесну грудь. Простится ветреность, измена. Неверность – разве это грех? Скорее разгрызи орех, Нас дрожки ждут и Мельпомена И певчие – щегол и дрозд. И, щелкая в пути орехи, Со скорлупой и веткой роз Мы бросим мелкие огрехи. Кружатся в небе промокашки, Исписанные впопыхах, В чернильных кляксах и стихах, Средь них «Прогулки вертопрашки». Что карусельную лошадку Кентавра в дрожки запряжем – Три круга нам без пересадки – Вооружимся куражом. Директор крадется как тать. Шумит большая перемена. С благословенья Демосфена Мы будем камешки катать. Перспективное рисование. В одной книге читало я: «Деревья в значительной мере больше, чем автомобили, имеют бесконечное разнообразие форм и размеров. Аналогично автомобилям, они используются в перспективном рисовании по многим причинам, одной из которых является то, что одно дерево или целая группа деревьев всегда произрастает на строительной площадке перед зданием или позади него. В таком случае легко определить их вид и размеры и нарисовать их «с натуры». Однако бывают случаи, когда необходимо упростить или стилизовать рисунки деревьев в угоду воображаемой перспективе, с учетом используемого материала или манеры иллюстратора. Постепенно приобретая практический опыт изображения деревьев, иллюстратор может выработать свой собственный стиль и научиться использовать деревья для улучшения выразительности перспективных рисунков. Чернило. Деревья игры подобны графу пространства состояний. Пейзажная лирика. Как древо боли прорастает плачем, Как ствол времен, но нет – совсем иначе – Исходит ствол словесный смертью скорой, Как ствол скорбей, но тише – без укора. Дубовых крон – древесный шелест слова – Что названо и времени неравно – Не боли скарб, но парность рифм недавних, Но жженой умбры сушь в листве неновой. Дуры. Знаем, знаем! Это – стихотворение. Мы его проходили. Школьная драма. А теперь, медам, сделайте разбор данного тэкста и объясните, почему это стихотворение плохое эст. Перспективное рисование. Среди существующих способов рисования деревьев самое важное, чего никогда нельзя забывать, – это то, что любое дерево произрастает из земли. Как правило, самая толстая часть ствола дерева расположена у основания там, где оно соприкасается с землей, а самыми тонкими частями являются маленькие прутики на концах ветвей. На примере деревьев мы видим, как это ветвление начинается от несущей основы ствола и расширяется далее к ветвям и побегам. Природа следует собственным законам роста и разветвления растений, но с большей свободой, нежели это хотел показать художник на своей схеме. Ведь, как и все живое, деревья тоже испытывают на себе воздействие окружающих природных факторов. Действительно, в природе немало того, что выражает смерть, увядание и навевает на нас грустные настроения. Так, колючки кустарника вызывают в нас неприязнь, вид треснувшей коры нередко заставляет испытывать боль умирающего дерева, а вырванный из земли корень наводит на мысли о бренности всего живого. Но, несмотря на это, мы всё же постоянно находим прекрасное, гармоничное и разумное в любом проявлении окружающего нас мира, пусть даже таинственного, неотъемлемой частью которого являемся и мы вместе со всеми другими живыми существами. Школьная драма. Кто это дицет? Прошу не подсказывать. Пунктум. Чернило. Деревья игры часто оказываются слишком большими для ведения поиска. Школьная драма. Выше деревья растут, если их подрезать дилигентер. Чернило. Дерево поиска цели G относительно программы Р называется конечно безуспешным, если в дереве нет успешных вершин и нет бесконечных корней. Пейзажная лирика. Не тень от дерева вползает по стене. Не оклики дождя расплющены в окне, Но дождь отмеренный из отзвуков и дней, Не тень от дерева, но – дерево теней. Перспективное рисование. Тень от дерева могла бы распространиться далее по земле, если бы не наткнулась на препятствие в виде дома, который принял ее на себя от линии пересечения между землей и стеной, и тень поползла по фасаду вверх. Школьная драма. Силенциум, силенциум, силенциум. Парта тянет руку. Школьная драма. Силенциум же, дикси. Парта изо всех сил тянет руку. Школьная драма. Ну что тебе? Деос! Парта. Чернило! Школьная драма. Центум раз дикси вам, дети, ответствуйте полным ответом. Парта. Из склянки пролито зеленое чернило, день падает из рук и ночь, часы и зонт. Свыкаясь с празеленью там, где горизонт, звезда собачья угол уронила для сонных ос. Пейзажная лирика. Не бойся, не умрут заспавшиеся осы. Только снилось, что в склянке плещется зеленое чернило и именем чужим зовется – изумруд. Школьная драма. Ваде ретро из класса. Да, вы, вы. И вы. А вы – в угол. Парта и Чернило выходят из класса. Парта плачет, Чернило хлопает дверью. Пейзажная лирика в углу. Перспективное рисование. Солнечный свет также непостоянен из-за вращения земли. Так в течение дня меняется угол падения солнечных лучей, а следовательно, меняются и тени, отбрасываемые всеми освещенными солнцем предметами. В качестве простейшего примера можно проследить за ходом теней от зонтов на пляже. Чернило (заглядывает в класс). Если телу сообщить начальную скорость V под углом к горизонту (– π/2 < a < π/2 рад.), то его движение будет криволинейным. При условии h<<R3, где h – расстояние тела от поверхности земли, а R3 – радиус Земли в данной точке, и без учета сопротивления воздуха можно считать, что траекторией является парабола, лежащая, например, в плоскости x0у. Движение будет равнопеременным. Ускорение тела постоянно и в любой момент времени равно ускорению свободного падения g. Пейзажная лирика. Как можно тень оставить, уходя, Всего лишь тень, не промедленье ночи, Чей обморок жеманен и непрочен – Всего лишь тень с побегами дождя? Школьная драма (надрываясь). Си-лен-ци-ум! Перспективное рисование. Чем ближе к носу круглый глаз, Тем взгляды делаются глуше, Выныривая из стены. Какое белое лицо и оттопыренные уши У затворенной тишины. Дуры (хором). Ой, мамочки, боюсь! Никта. Как невнятен, огромен и синь был испуг прошлой ночи – Только ляжет – и вскочит, присядет – и вскочит, и вскочит. Только за угол хочет свернуть, как наткнется на камень, И незрячими шарит и шарит сквозными руками. Дуры (хором). Ой, мамочки, страшно! Пейзажная лирика. И комната – в дожде, и улица – вся в лужах откроют в окнах сад и водомет в саду, восставят зеркала из луж, и в их ряду меж ртутных капель отразится ужас листвы воды листвы воды воды. Дуры (хором). Монструм хоррендум, информе, ингенс. Школьная драма. Слушайтесь, девочки, свою альма матер, и все будет пульхра и бене. Никта. Когда же обруч запустила ночь, По водосточным желобам скатились Беспутницы рассветного бессилья – Желанье с Жалобой – кто мог бы им помочь? Перспективное рисование. Скорлупка гипса, руина ночи доспехи пепла и панцырь мухи, воитель ночи и между прочим кольцо семерки и бритва в ухе блистают. Это – страж, это – отрок, это – осень, не правда ли, какой академический набросок? Школьная драма. Можете вы довести всё ад абсурдум. Нет уж патьенции больше. Вам всё бы о мальчиках думать. Дуры. Кастис омния каста. Никта. В монастыре для птиц из синих глин И страхов пустотелых в устремленьях Ветвей и ливней, в сомкнутых коленях Урании отныне отрок Лин, Лазури преданный, как умерщвленный звук Отныне предан колыбельной птичьей, В разноголосице молчания различий Не сохранит небес гончарный круг. Чернило (заглядывает в класс). Ввиду порочного круга дерево поиска обязательно содержит бесконечную ветвь. Школьная драма. Диес ирэ настал! Я пошла ад директрум. Дуры (хором). Эвоэ! Лампа. Дайте мне сказать! Дайте сказать! Перспективное рисование. Среди искусственных источников можно назвать электрический свет, свет свечи и керосиновой лампы и т.д. Естественный свет приходит к нам от очень удаленного источника, в то время как источники искусственного света расположены поблизости, и мы можем регулировать соответствующим образом их светосилу, направление и продолжительность действия. Парта (осторожно заглядывает в класс). Дайте лампе сказать! Лампа (раскачиваясь на носках). Я хочу прочитать стихотворение «Ликиф». ЛИКИФ Скрыть и не пытался выгиб птичий жест менады, зрением плодов приземленный, грубое двуличье влажных глин, аттических ладов. Что тогда прельщенный и невещий эвоэ отверстый рот, если слово – только оборот чрез плечо, предлог не быть для вещи? Никта подходит к доске и берет указку. Никта. Ночь и ее социальная структура. Вероятно, бесклассовая ночь. Каждый в ночи является ею. Ключ ночи, который является ночью, бесшумно входит в замок, который автоматически становится ночью. Бесшумно взлетают тригонометрические фигуры, громко хлопая крыльями, как куры в турах автоматического вальса, перья и пух, между прочим, тоже ночи в ночи. Арматура сновидения скована крахмалом. Ключи к пониманию всякой двери молчат, но молчат вслух. Если молчание внятно, как ночь, значит, она тирания. NB следовательно, порождает вторую культуру. Лампа. Ты только о себе да о себе. Для тебя никто не существует. Я тоже могу кое-что о тебе сказать. Во-первых: бутылка ночи окружила сад, где в синеве еще гнездится зелень, в предел стекла вмещаясь еле-еле, шуршит фонарь. Крадется виноград. Во-вторых: ночь, созревая в гроздьях и стекле, обронит комнату до растворенья сада. Продленный свет, не выхватив дриаду, очертит руки в листьях на столе. В-третьих: неканоническая тьма зрачками гипса отторгает сравнения, когда другая прибегнуть к ним спешит сама. Парта. А в-четвертых: приняв их непомерный гнет, она под окнами поникла, кроме ночного мотоцикла никто ее не обогнет. Ой! Дуры. Атас! Дверь открывается, входят Добродетель и Законы жанра. Из-за их спин выглядывает Школьная драма. Парта и Лампа бросаются по местам. Законы жанра. Ну-ка, что тут у вас происходит. Отвечайте… вот вы, светленькая, как вас… Лампа. Лампа. Законы жанра. Я не спрашиваю, как вас зовут, я хочу знать, что тут у вас происходит. Лампа. Моя любовь до странности проста – Люблю в вещах ночные их значенья, Неведомы мне ваши огорченья, Когда они лежат не на местах. Все начинается с фонарного черченья Лучом по полу. Тут считай до ста Иль не считай, как хочешь. Только бденье Уже ты не нарушишь. А устав, Хоть плачь, зовя Морфея, сновиденья Не явятся – у них таков устав. Законы жанра. Те-те-те… у вас должен быть один устав –  законы жанра (бьет себя в грудь). И вы должны их знать на зубок. Дуры (хором). Школьная драма, драматическое произведение и театральное действо, возникшее в средние века в Западной Европе как средство изучения латинского языка и воспитания. Развитая школьная драма придерживалась принципов единства места, времени, действия; состояла из пролога, изложения фабулы и эпилога. Имела характер мистерии, миракля, моралите или представала в форме пьесы на исторические и мифологические сюжеты. Действующими лицами выступали соответственно библейские, исторические, а также аллегорические персонажи. Перспективное рисование. Приходилось ли вам наблюдать небо в час заката, когда солнце едва успело скрыться за горной вершиной? На высветленном небе отчетливо выделяются, словно вырезанные из черной бумаги, очертания гор, напоминая чем-то задник театральных декораций и создавая впечатление контраста, вызывающее наше восхищение. ЭПИЛОГ Перспективное рисование. Рисунок – самый непосредственный вид искусства, выражающий первоначальный замысел художника, воспроизводящий первую форму того, что он внутренне почувствовал и увидел. Техника рисунка углем высоко ценилась старинными мастерами, ею широко пользуются и современные художники. Для рисунка используется уголь различных сортов, от наиболее твердых древесных пород до самых мягких ценных пород ореха, подвергшихся обжигу. Этот неприхотливый материал позволяет рисовать свободно, размашистым штрихом, особенно на крупных листах бумаги с несколько шероховатой поверхностью. Набросок углем без особого труда стирается тряпкой. Рисунок, выполненный мягким бархатистым углем из обожженных прутиков ореха, можно слегка размазать пальцем для получения соответствующих теней. Легкий штрих углем придает рисунку воздушность и прозрачность. Работа с углем требует сноровки и умения правильно сочетать светлые и темные участки, иначе можно так «перечернить» работу, что это приведет к плачевным результатам. ПАРАЛЛЕЛЬНЫЙ ЭПИЛОГ Добродетель. Блистательной латынью сыплет лес, В Святой Империи разор и беспорядок, Что делать мне меж дуры и дриады Среди чужих словес? Я – Милосердье или Чистота, Хороший вкус иль Небрежение к нарядам, Вокруг меня – пороков мириады, Не эта и не та, И Скромность, и Умеренность – годна Я Любомудрием служить и Любострастьем, Смиреньем в щастии, Покорностью в напастях, На всё про всё одна. Вы здесь услышали, как Ночь сменяет День, Здесь Благоглупость вам представлена с Блаженством, И, в общем, явлена вам Добродетель Женска И разна Дребедень. Плоды примите праздного труда, Читатель, слушатель и зритель утомленный, По мере сил примите благосклонно, Избавьте от суда. Меня привел сюда один устав – Единство действия и времени и места, Законам жанра повинуясь с детства, Смыкаю я уста. ИСПОЛЬЗОВАННЫЕ СОЧИНЕНИЯ М.К.Претте, А.Канальдо. Творчество и выражение. – М.: Советский художник, 1985. – Т.2. Л.Стерлинг, Э.Шапиро. Искусство программирования на языке Пролог. – М.: Мир, 1990. Б.М.Яворский, Ю.А.Селезнев. Справочное руководство по физике. – М.: Наука, 1989. И еще одна книга, чье название автор забыл.

Жены в гареме царя Сулеймана, ревнуя к очередной возлюбленной, заплатили старухе, чтобы та поссорила ее с царем. После того, как расхвалила старуха прелести красавицы, была та в ее власти, и потребовала, чтобы царь доказал любовь свою, отозвавшись на некоторые неслыханные просьбы. Поскольку Сулейман сведущ в птичьем языке и повелевает всеми животными на свете, легко ему, сказала старуха, выстроить ради возлюбленной дворец из перьев, парящий в воздухе. Поняла наложница намек, и в следующий визит царя выкрасила лицо свое шафраном и надула губки, словно грусть в сердце ее. Сулейман говорил к сердцу ее, чтобы открыла, что ее гложет. Повелел он тут же всем птицам предстать перед ним и найти средство, чтобы мог он утешить любимую. Все послушались, кроме филина. Но Сулейман велел передать, что если тот не перестанет прекословить, не сносить ему головы. И когда передумал филин и запросил пощады, обещал царь не гневаться при условии, что ответит тот на несколько вопросов.

Спросил его мудрый, отчего не явился он в первый раз. Ответствовал тот: «Ибо злодейка старуха замутила разум твоей красавицы и заставила ее просить невозможного, ибо кто в силах построить дворец без основания?» Указав на тысячи тысяч птиц, спросил царь: «Которая из птиц сих самая красивая?» «Сын мой», – ответствовал филин. «Кого более, живых или мертвых?» «Мертвых», – был ответ. «Чем сможешь доказать это?» «Все спящие мертвы во всем, что связано с житейскими делами». «Что огромнее, день или ночь?» «День, ибо если светит луна, то и это день». «Еще один лишь вопрос, – сказал царь. – Кто более числом, мужчины или женщины?» «Женщины». «Докажи это!» «Сочти всех женщин, а после добавь всех мужей, управляемых их капризами», – ответствовал филин. Мудрый царь рассмеялся и отпустил его с миром.

Каждый раз, когда царь Сулейман выезжал из страны, птицы небесные парили свитой над его головой, подобно огромному шатру. В честь своей помолвки велел царь пернатым рабам своим оказать такую же честь его невесте. Все послушались, кроме удода, который предпочел спрятаться, чтобы не угождать женщине.
В день помолвки заметил царь отсутствие своей милой птицы и повелел птицам разыскать удода. Полетели птицы на север, на юг, на запад и на восток. Лишь спустя многие месяцы нашелся беглец, затаившийся в горном ущелье дальнего острова за семью морями. «Много вас, а я один, – сказал удод. – И раз уж нашли меня, и не в силах я скрыться, поневоле пойду с вами к Сулейману. Сердит меня и возмущает глупость его, ибо требует он оказать почет ничтожнейшему из созданий. Но прежде, чем отправимся, поведаю вам три истории о женской натуре, дабы могли вы рассудить между нами».

У одного человека была красавица жена и весьма он любил ее, а она любила его еще более, ибо был он богат. «Если умру, – говорила ему на ухо, быстро осушишь ты слезы свои и возьмешь себе жену достойнее меня. Если же ты умрешь прежде, изведу жизнь свою в горе и слезах». «Нет, клянусь Аллахом, – вторил муж, – если ты умрешь, брошу все дела свои и буду плакать над твоей могилой семь лет». «Правда ли сделаешь так? – восклицала она в восхищении. — Ой, я готова сделать более ради твоей дорогой памяти!»

Суждено было жене умереть первой. Муж, верный обету, оставил все дела и день и ночь в течение семи долгих лет предавался горю над могилой, питаясь кусками мяса, которые бросали ему милосердные и благочестивые. Одежды его превратились в лохмотья. Борода и волосы окутали его, словно девичьи кудри, ногти его отросли и стали похожи на когти орла, и все тело его стало кожей и костями, подобно богомолу.*

К концу седьмого года узрел его Эль-Хадер. Спросил его святой, вправду ли верит он, что жена сделала бы не менее его, умри он прежде. «Конечно», – ответствовал тот. «Думаешь ли ты, что если б жива была, то по-прежнему любила бы тебя?» «Конечно, я уверен в этом». «Что ж, проверим», – сказал Эль-Хадер. Взял он посох Моше, перекрестил им могилу и велел ей раскрыться. Встала жена в саване своем, молодая и прекрасная. Спрятался святой за надгробьем, и жена увидела лишь своего мужа. Содрогнулась она и возопила: «Кто ты, ужасная тварь? Отчего я здесь, на кладбище? Если ты Уль**, то умоляю, не погуби меня!» Она задрожала пуще, когда узнала, что чудовище – никто иной как ее верный муж, и отказалась идти с ним домой прежде, чем стемнеет, сославшись на людскую молву. Он сел рядом, склонил голову ей на колени и уснул с легкой душой сном праведника.

Султан, проезжавший мимо, увидел их у раскрытой могилы и, прельстившись красотой женщины в саване, предложил ей быть его возлюбленной. Она положила голову мужа на землю и вошла в приготовленный для нее паланкин.

Когда отъехала процессия, пробудил Эль-Хадер мужа, поведал ему обо всем и дал совет следовать за женой. Они прибыли во дворец чуть позже султана. Долго не мог султан поверить рассказу и сильно разгневался, когда открыл ему святой, кто та красавица, клявшаяся, что старое чудовище никогда не было ее мужем. Повелел ей Эль-Хадер вновь облачиться в саван и вернуться на кладбище. Султан, преисполненный ужаса и почтения к святому, согласился, и жену привели к раскрытой могиле. Она упала в нее внезапно без признаков жизни. Одни говорят, что случилось это из-за страшного взгляда, который бросил на нее Эль-Хадер, а другие – будто бы упал с неба вдруг огромный орел и ударил ее клювом.
Тогда затворил Эль-Хадер могилу ударом посоха, и по велению Аллаха возвращены были мужу потерянные семь лет. Смог он жениться вновь и жить счастливо долгие годы с другой женой, и поскольку не было у него более прежних заблуждений, знал он как блюсти ее в подобающем ей месте.

Два добрых друга, купца, торговали вместе. У одного, толстого, была жена, любившая его; второй, худой, был женат на стерве, отравлявшей его жизнь. Когда пригласил толстый друга своего провести вечер в его доме, приняла их жена его с сердечной радостью. Однако, когда худой попытался ответить на гостеприимство, наткнулся на поношение и был с позором изгнан вместе с гостем. Посмеялся толстый и сказал: «Вижу я ныне, в чем причина худобы твоей, и, мнится мне, знаю хорошее лекарство. Прими мой совет – поезжай с нашим товаром месяцев, скажем, на шесть, и отправь мне послание, что ты умер. Тогда поймет жена, какое сокровище потеряла и пожалеет о своем отношении к тебе. Когда узнаем мы с женой, что дух ее смирился, сообщим тебе, что можешь ты вернуться».

Согласился худой, и вот по прошествии шести месяцев получено было письмо с сообщением о его смерти. Тогда объявил толстый вдове, что лавка со всем товаром принадлежит теперь ему одному. Он также лишил ее всего имущества, утверждая, что худой задолжал ему, и оставил ее без гроша. Дурной нрав ее был известен, и она не нашла себе никакой работы и принуждена была, наконец, просить у толстого помощи. Он холодно припомнил ей грубое ее повеление. Только из уважения к памяти покойного друга, якобы, убедил он свою жену, чтобы взяла ее в услужение. Добрые супруги довели ее в своем доме до того, что она почитала прежнюю жизнь раем, а мужа своего – ангелом света. Посему, когда вернулся худой и предстал перед ней, упала она ему в ноги и с тех пор всегда была послушной.

Жил-был торговец, понимавший язык зверей. Знание это дано ему было при условии, что если поведает кому тайны, почерпнутые от зверей, – умрет на месте. Никто не знал, что владеет он такими особыми талантами.

Однажды услышал он у яслей, как вол, вернувшийся с пахоты, жалуется на тяжелую работу и спрашивает осла, на котором ездил торговец на работу, как ему избавиться от ярма. Посоветовал ему осел притвориться больным, не касаться еды и, когда явится пахарь за ним, распластаться в пыли, словно мучим болью. Послушался его вол. Назавтра доложили хозяину, что он болен. Велел хозяин дать ему отдых, да заодно запрячь в ярмо сильного и упитанного осла.

Вечером встал торговец снова у яслей и стал слушать. Когда вернулся осел с пахоты, стал вол благодарить его за добрый совет.

«Не советую тебе повторять это завтра, – сказал осел, – если жизнь тебе дорога. Сегодня велел господин твой пахарю отвести тебя к мяснику побыстрее, ибо выглядишь ты больным, и если не поторопиться, то он потеряет стоимость твоей туши». «Что же мне делать?» – В ужасе вскричал вол. – «Завтра ты должен быть сильным и здоровым».

Слыша эти слова, рассмеялся торговец, не замечая, что жена примостилась с ним рядом, и смех пробудил ее любопытство. Уклончивые ответы только разожгли это чувство, и она вышла из себя и отправилась жаловаться родственникам, которые вскоре уже грозили ему разводом. Бедняга, любивший жену свою, решился в отчаянии рассказать ей все и умереть. Посему привел он в порядок дела, подготовил завещание и обещал назавтра порадовать ее.

Назавтра утром, заглянув в птичник, увидел он петуха, увивающегося за многими курами сразу, и услышал, как пес порицает его за легкомыслие в столь траурный день. «Хозяин наш простофиля, – сказал петух. – Он не справляется с одной женой, в то время как я не затрудняюсь с двадцатью. Все, что ему необходимо, – это только взять палку и задать своей госпоже приличную трепку». Эти слова развеяли отчаяние торговца. Он тут же позвал жену в комнату и там отвесил ей столько ударов, что душа ее едва не оставила тело. И с тех пор она ничем не огорчала мужа.

«Из этих историй видно, – заключил удод, – сколь безмозглые, высокомерные и несносные создания эти женщины, и сколь ошибался Сулейман, требуя от нас знаков почета для одной из оных. Когда найдете добрую жену, подобную жене толстого купца, можете быть уверены, что достоинства ее – плоды палки». Птичье собрание согласилось с ним, что, будь эти истории известны Сулейману, он изменил бы свое отношение к женскому полу, да еще был бы благодарен удоду. Все вместе они вернулись к царю, и когда выслушал он эти три истории, то снял царский венец с головы своей и возложил на голову птицы, чьи потомки носят его до сего дня.***

* Mantis religiosa. Жителями иерусалимского района называется «лошадкой св. Георга» или «еврейской лошадкой», а также «верблюдом Соломона».
** Один из демонов, потомков Адама и джиньи.
*** Поэтому феллахи называют удода (Upupa Epops) «птицей мудреца» или «птицей Сулеймана Аль-Хакима».

(Из книги Джеймса Эдварда Хэнауэра «Фольклор Святой Земли».)
ПЕРЕВОД С ИВРИТА: НЕКОД ЗИНГЕР