(инсталляция и видеофильм Филиппа Ранцера «Иногда я хочу свою жену»)

                                                      И он желал ее сильно-сильно. Она жила в его доме,
                                                      а он проводил весь день в том, что охотился 
                                                      на зверей пустыни, приносил их и клал перед нею.
                                                      Он говорил ей:
                                                       – Не выходи наружу, чтобы море не похитило тебя; 
                                                      ведь я не могу защитить тебя от него, 
                                                      ибо я женщина, как ты.

                                                                       Сказки и легенды Древнего Египта

Иногда он хочет свою жену. Не столько жену, сколько ее искусственную шубку снежного барса; не столько снежного барса ее шубки, сколько ее кроличью горжетку, траченую молью; не столько моль ее горжетки, сколько бычок ее египетской сигаретки, кокетливо вдавленный в плоскую раковину пепельницы; и не столько ее бычка, сколько запах пепла, смешанный с запахом пыли и запахом старого волчьего меха, в который вдавлена плоская раковина пепельницы. Маленький саркофаг Ноева ковчега, где каждой твари нет пары.

И все же, как видно, иногда он хочет свою жену. Хотя и курсивом РАШИ. Мол, понимающий поймет. Мол, и сильная струя воды из крана не наполнит раковину из фаянса, однако струя иногда все же струится, когда кран открывают.

Да полно, была ли у него жена? Может, только мумия-мамочка, покачивающаяся на распялке в конце комнаты и до смерти пугающая зарвавшихся Филле и Рулле? Может, единственная женщина его жизни – классификация, и он, подобно герою Конст. Вагинова Жулонбину, готов прочесть нам ценный доклад о различных видах примятости, изогнутости, закрученности, окрашенности окурков или трактат о приматах, их приметах, их отличительных свойствах, о предметах их обихода и разговоров?

Во всяком случае, он выстроил себе благополучья дом, весь из дерева, ни куска гранита. Израильтяне про такое строение говорят – цриф, барак, но можно сказать и дача, глядя на буржуазный уют (убивающий любую попытку киббуцных аллюзий) четырехстенного сруба с двускатной крышей, высоким порогом и входной дверью с надписью: «Администрация предупреждает: «Крики, раздающиеся время от времени, входят в программу экспозиции». Он наполнил свой дом кушетками, козетками, креслами, столами, этажерками и раковинами умывальников; населил его детскими игрушками и собственным скелетом, костяками домашних животных и муляжами плодов, бюстами Ивана Грозного и Мефистофеля, фарфоровыми ланями и бумажными веерами, обгоревшими страницами и давлеными тараканами, оживил его метрономами и вечными двигателями, крохотным телевизором, запаянным в свинцовый сецессионовский гробик портативной духовки, с бесконечным буги-вуги, потасканным шимпанзе, раскачивающимся в такт на кольцах, пюпитром с обугленной дирижирующей лапкой, аквариумом с серебряными мальками.

Здесь приятно, легко разлагаться. Вот разве что черно-белая графика, покрывающая пол, черно-белая графика нот и газетного текста, костей и забранного решеткой телеэкрана способна была бы внести диссонирующее организующее начало, но и ее подавляет потертость плюша, цветущая плесень рам и тот факт, что черно-белая графика по сути – черно-желтая, черно-цвета старой кости.

Он создал ярмарочную комнату ужасов по рецептам классического сюрреализма, иллюстрацию к первому абзацу первого манифеста Бретона: «Вера в жизнь, в ее наиболее случайные проявления (я имею в виду жизнь реальную) способна дойти до того, что в конце концов мы эту веру утрачиваем. Человеку, этому законченному мечтателю, в котором день ото дня растет недовольство собственной судьбой, теперь уже с трудом удается обозреть предметы, которые навязаны ему его собственной беспечностью и его собственными стараниями…»

И теперь, озирая сей милый Египет вещей, он пытается увидеть в нем вещественный залог загробных радостей. Возможно, подобно спутнику царя Синухету, он «уже начал дряхлеть, утратил мужскую силу» и вспоминает «о дне погребения, о переходе к состоянию блаженства». Не от того ли он так ласков к своему скелету, так заботливо усаживает его и потчует недозрелым кокосом и парой гипсовых рыбок?

Тщетно было бы искать в этой раковине вещей устрицей выглядывающую г-жу Ранцер. Да, судя по всему, художник и не ищет ее. Нежно заглядывает он в безносое лицо и вослед Жулонбину повторяет:

– … если бы вы только знали, как больно иногда бывает от сознания, что ты связал свою судьбу с существом низшим. Как иногда хочется прикоснуться к чему-то высшему, нежному, почувствовать биение чистого сердца. С моей женой я не могу поговорить о том, что составляет существо моей жизни. Тяжело чувствовать, что твое сердце заперто на ключ, что она холодна к тому, что тебя интересует. Она совсем не понимает всего значения открытия гробницы Тутанхамона. Между тем, я был в свое время в Египте, и меня гробница этого новатора очень интересует.