PARABLES : ПРИТЧИ

One woman decided to stop going to work, but she still had to eat, so she got certain books from a library, and after studying them, she created a golem, but not from clay, as rabbis in medieval Europe used to make them: her golem was made of bread. She told him to multiply, and within half an hour, fifteen bread golems with crusted feet and crumb hands were bumping into each other in her apartment. She ate one of them, and put the rest on a kitchen shelf where she usually kept bread. Every day she ate a golem, and when those first fifteen golems had been eaten, she made twenty-five more, not only from bread, but from chocolate, marzipan, celery, radishes and potatoes. Now she had enough food for breakfast, lunch, and dinner, and she was glad that now she would not need to go to work, but her joy was premature, as the neighbors saw how she was eating her golem, called the police, and she was arrested for cannibalism and put in jail. During the trial, the cannibal woman showed the jury the process of molding a golem and eating it, and she was acquitted. She returned home and created another golem, this time a traditional kind, from clay. She didn’t tell him to do anything, but he took the initiative and ate her neighbors. When he returned from the neighbor’s house, she turned him into an asparagus golem, because the false accusation of cannibalism turned her into a vegetarian.

///////////////////////////////////

Одна женщина решила бросить работу, но так как ей всё-таки надо было что-то есть, она разыскала книги на нужную тему и, прочитав их, слепила голема, но не из глины, как когда-то его лепили раввины в средневековой Европе, а из хлеба. Слепив своего голема, она велела ему размножиться, и не прошло и получаса, как в её квартире засеменили ногами из корок и руками из мякишей пятнадцать хлебных големов. Она съела одного из них, а других положила на полку, где обычно лежал хлеб. Каждый день она съедала по голему, и когда те первые пятнадцать големов были съедены, она сотворила ещё двадцать пять, и не только из хлеба, а и из шоколада, марципана, сельдерея, редиски и картошки. Теперь у неё было достаточно разнообразной еды на завтрак, обед, и ужин, и она радовалась, что ей не нужно будет ходить на работу. Но радость её была преждевремена, так как соседи, подсматривая за ней в окно и увидев, как она ест голема, позвонили в полицию; её арестовали за людоедство и посадили в тюрьму. Во время суда людоедка показала присяжным, как она лепит голема и как она его съедает, и её оправдали. Она вернулась домой и слепила ещё одного голема, на этот раз традиционного, из глины. Она ему ничего не велела, но он сам проявил инициативу, вышел и съел её соседей. Когда он вернулся, она превратила его в голема из спаржи, так как в тюрьме она стала вегетарианкой.

There once lived a man who couldn’t do boring things. Every task seemed so boring to him that he had to force himself to do it, and this forcing himself to do boring things often resulted in medical emergencies, because in the middle of a boring task he would faint or simply stop breathing or his blood pressure would drop so low that he couldn’t move. So he decided that, while working on a boring task, he would start taking breaks every hour. After a while his breaks changed from every hour to every twenty minutes, every fifteen minutes, every ten minutes, and soon enough the time of his breaks began to equal the time he spent working on a boring task, and each time he would take a break, he would write a short poem, or a very short story, or paint a picture. After a while, he became so enamored with all the poems, stories, and pictures, which he had created on his breaks from his boring tasks, that he completely stopped working on those boring tasks, and when his children wanted food or pretty toys or new laptops, he just waved them away and grumbled something no one could understand. He died a happy man, despite the fact that he left his widow and his kids a burden of a huge debt, their house was foreclosed, and they had nowhere to go but the street.

/////////////////////////////////

Жил-был один человек, который не любил делать ничего скучного. Все работы казались ему настолько скучными, что ему приходилось заставлять себя доводить их до конца, и это постоянное самопринуждение заниматься скучными делами нередко приводило к вызову скорой помощи, ибо в середине выполнения какой-нибудь скучной работы, он терял сознание или просто прекращал дышать, или давление падало так низко, что он не мог встать со стула. Поэтому он решил, что отныне, занимаясь своими скучными делами, он будет делать перерывы каждый час, чтобы во время этих перерывов заниматься чем-нибудь нескучным. Довольно скоро его перерывы стали более частыми: вместо каждого часа – каждые двадцать минут, потом – каждые пятнадцать минут, каждые десять минут и, в конце концов, время, уделенное перерывам стало равно времени, которое он проводил за своими скучными занятиями, и каждый раз, устраивая себе очередной перерыв, он писал на клочке бумаги или прямо на руке короткое стихотворение или маленький рассказ, или каракули какие-нибудь рисовал. Так проходили его дни, ночи, недели и года, и вот настал период, когда он настолько увлекся стихами, рассказами и картинками, которые создавал в перерывах между своими скучными заданиями, что он перестал даже пытаться закончить свои скучные занятия, и когда его дети просили конфеты, игрушки или новые ноутбуки, он просто отмахивался от них и ворчал что-то невразумительное. Он умер счастливым человеком, несмотря на то, что оставил своей вдове и детям огромные долги, его дом был лишен права выкупа, и для его детей и вдовы улица стала домом.

A long time ago, when the Spanish first encountered the Apache, whom they called Querechos, the Apache managed to capture five Spaniards, and they did to four of them what they always did to their enemies, and when they were about to do the same to the fifth man, their medicine man warned the Apache chief that the man they were about to execute was what the Spaniards called «poet», which was similar to what «medicine man» was to the Apache. It was decided that the life of the «poet» would be spared if he composed a «poem» every day, so the Apache medicine man could use it as a spell in his healing ceremony, and of course the Spaniard complied, under fear of death, and produced a poem per day, for many days, and after six months of this, the chief of the Apache pardoned him and changed the sentence from death by lancing and scalping to suicide. Thus, as soon as the poet ran out of poems, he would have to kill himself. Under this sentence, the poet went on and on writing poems every day, until he outlived all the Apache who had been present at his sentencing, and even though no one any longer remembered the sentence of suicide, he continued composing a short poem daily, because he knew that he would kill himself if he stopped composing poems. Come to think of it, this isn’t very different from the way some of us write poems today, is it?

//////////////////////////////////////////////////

Давным-давно, когда испанцы впервые столкнулись с апачами, которых они называли Кверечо, апачи взяли в плен пятерых испанцев и с четырьмя из них они поступили так, как всегда поступали со своими врагами, но когда они собирались то же самое проделать с пятым, их шаман-знахарь предупредил вождя апачей, что человека, которого они собираются убить, испанцы называют «поэтом», и что для испанцев «поэт» – это то же самое, что «шаман-знахарь» для апачей. Было решено, что жизнь «поэта» будет сохранена, если он будет сочинять по «стихотворению» в день, чтобы шаман-знахарь мог использовать его как заклинание во время церемонии исцеления, и конечно, испанец выполнил приказ и под страхом смерти сочинял для шамана-знахаря по стихотворению в день. После шести месяцев этого ежедневного сочинительства решено было испанца помиловать; вождь апачей заменил смертный приговор от копья и снятия скальпа на самоубийство: как только испанец перестанет сочинять стихи, он должен будет покончить с собой. Испанец, конечно, продолжал сочинять стихи каждый день, пока не пережил всех апачей, присутствовавших при его приговоре и, хотя никто больше не помнил приговор, он продолжал сочинять по стиху в день, потому что знал, что ему придется покончить с собой, если он перестанет сочинять. Если вдуматься в этот случай с пленным испанцем, становится понятно, что то, что побуждало его сочинять стихи не так сильно отличается от того, что побуждает писать некоторых из нас.

One day, as she was walking in her neighborhood, one woman was so disgusted with the familiar sights of her native city that she was ready to go back home, when suddenly she spotted an acquaintance: he was running right at her, waving some piece of paper in his hand.
«What happened, Vadim Vadimovich?» asked the woman.
«What happened-what happened,» Vadim Vadimovich imitated her intonation as he often did.»I got a Nobel Prize, that’s what happened!»
«O my!» the woman exclaimed.»Congratulations, dear Vadim Vadimovich!»
«But,» he said, raising his index finger, «There is one little but! The post office! They won’t give me a letter notifying me of the Nobel prize until I show them my driver’s license! And I don’t drive!» he said, raising his arms towards heaven. «So I have nothing to show them.»
«Won’t they settle for some other kind of ID? If you tell them that the letter notifies you won the Nobel Prize…»
«No need to give useless advice to a Nobel Laureate, woman!» the man grumbled and walked away, swinging his arms.

///////////////

В прекрасный солнечный день, как только одна женщина вышла погулять, ей настолько опротивели безобразные дома и улицы родного города, что она уже было собиралась повернуть домой, как вдруг заметила знакомого: он бежал прямо на нее, размахивая какой-то бумагой.
– Что случилось, Вадим Вадимович? – спросила женщина.
– Что случилось – что случилось, – передразнил её Вадим Вадимович, – Нобелевскую премию получил, вот что случилось!
– Ну что ж, – сказала женщина. – Всё может быть. Поздравляю, дорогой Вадим Вадимович!
– Но, – сказал он, поднимая указательный палец, – есть одно совсем небольшое «но», а именно – почтовое отделение! Вот видите эту бумагу, – он помахал перед лицом женщины бумагой, – тут сказано, что меня ждет письмо о премии на почте, но письмо мне не выдадут, пока я не покажу свои водительские права! А у меня их нет! Не вожу я! – сказал он, воздев руки к небу.
– Разве не примут какое-нибудь другое удостоверение личности? Я уверена, что если вы скажете, что в письме сообщается o Нобелевской премии …
– Нобелевский лауреат не нуждается в бесполезных советах! – сказал Вадим Вадимович и ушел, размахивая руками.

One woman decided to move to a new house. Her new place had a garden, and when the woman began to clean the leaves in the garden, she discovered a buried treasure. She took out a shovel, and when she began to dig, she discovered that the buried treasure was her native language, and the deeper she dug, the more layers of her native language she found. Since then, a woman spends her days in the garden, digging and digging, not even going to work, as if she really found gold in the ground and not just her native language.

////////

Одна женщина решила переехать в новый дом. Переехать-то она переехала, но у домика её был садик, и когда женщина начала убирать в садике листья, то обнаружила клад. Достала лопату, стала рыть, а в кладе – родной язык закопан, и чем глубже она роет, тем больше слоёв родного языка находит. С тех пор женщина весь день проводит в своем садике, все роет и роет, даже на работу перестала ходить, будто она и в самом деле золото там нашла, а не просто родной язык.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и на английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Русский – родной; английский – стал вторым родным языком в Америке.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

На русском – с 7-ти лет (как только научилась писать); на английском – с 14-ти лет, через год после приезда в Америку.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

В повседневной жизни я была окружена английским – в школе, нa улице, в библиотеке и т.д. (но не дома), поэтому писать на английском казалось вполне естественным.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Прозу я почти всегда пишу сначала по-английски, потом перевожу на русский (если хочу, чтобы был русский вариант); по-русски прозу пишу очень редко, в основном, когда сам русский язык -играет в тексте главную роль (напр., когда пишу притчи языком русских былин). Стихи я пишу и по-русски и по-английски, и обычно заранее знаю, на каком языке скоро напишется стих.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Английский – язык моего сознания, а русский – язык моего подсознания. Английский – язык моего взрослого «я», а русский – язык моего детства и детского «я». Сам процесс письма, мне кажется, не очень отличается, т.к. я пишу по вдохновению и на том, и на другом, но то, что пишу на английском – отстраненней, чем то, что пишу по-русски, хотя мои английские тексты совсем не сухие и не отстраненные, несмотря на то, что они немного «суше», чем то, что я пишу сразу по-русски.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Нехватка слов случается при слабом вдохновении. Когда поток вдохновения достаточно сильный, он приносит с собой нужные слова – если пишу на русском, то русские слова; если – на английском, то, соответственно, английские.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

На английском думаю более отстраненно, более “осознанно» (т.к. это язык моего «взрослого «я»), чем по-русски, поэтому пишу более рационально – и более замысловатыми предложениями – на английском, чем на русском. В моем случае, русский больше связан с детством, с подсознанием. Можно сказать, что так и проявляется моё отношение к явлению в зависимости от языка.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Перевожу свою прозу с английского на русский. Прозу мне легче писать на английском; перевожу на русский, только если хочу, чтобы был русский вариант. Перевела несколько своих русских стихов на английский, но в основном, свои стихи не перевожу, оставляю их на языке, на котором они написаны, хотя переводами стихов с русского на английский (в основном, Цветаевой) занималась много лет.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Обычно не совмещаю. Если изредка и совмещаю, то, в основном, в шутливых текстах.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Когда-то вдохновлял Набоков, но это было лет до двадцати; с тех пор двуязычие стало вторым дыханием.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Если культурное наследие языка понимать, как влияние определенного автора, то я бы сказала, что в юности моя проза на английском была под сильным влиянием Набокова, а стихи на русском – под влиянием Цветаевой. Влияние Цветаевой в стихах ещё изредка проскальзывает, но влияние Набокова на английском, мне кажется, я в себе преодолела.

DRINKING THROUGH HANUKKAH

“Tonight’s the very first night of Hanukkah and Abigail wants you to be present when she lights the candles.” Saeed, in his salmon-colored t-shirt with a star-shaped, sharp-edged hole near one armpit, blocked the door. Nina nodded. She’d torn the hole years ago, when he’d prevented her from giving water to their sick toddler. In his native Morocco, they’d wait until the vomiting vanished. In her Motherland, they’d heal children with as many liquids as possible – water and chicken bouillon and fish oil and gooseberry compote – wrap them in blankets and seal the winter windows with cotton balls and tape from the draft. Saeed was impenetrable and as huge as a boulder, always with a plate of a lamb tagine in his hand, so she, overwhelmed by her powerlessness, had just dumped a cup of water on him and shaken him.

Now she held a tea cup again, but this time with vodka. “It’s crucial for Abigail.” Stocky, meaty, with messy gray hair, imposing, he repeated his words, and she stepped back so that he couldn’t smell what she was drinking at seven a.m. His family, Jewish by origin, had split into Muslims and Jews a thousand years ago, and even though he himself was a Muslim, he always displayed a menorah at the counter in his Mount Zagora, Mediterranean Eatery and announced to customers that he still cherished his heritage.

“Today I need to be present,” Nina decided, driving home with the girls and deliberately not glancing at grocery stores. Her older daughter, a third-grader, had developed some kind of red rash and now sat next to Nina in their beat-up pickup truck reading a Kindle, immersed in digital words, her hair wrapped around her finger, which, in turn, was in her mouth. The younger one, Anya, had just turned two and until half a year ago wore braces to fix her hip dysplasia. Nina still cringed, remembering the pointy, stiff Pavlik harness plastered against her torso and breast and a constant desire to give up breastfeeding and get lost in a bottle. But alcohol would get into the milk.

Today she had to be present so she steered the truck as far away from their undignified, dingy East Oakland FoodMaxx as she could, but suddenly ran into an unexpected speed bump. And then again. Apparently, she’d turned off International too early and inadvertently approached the place she’d been trying to avoid. “I’d better buy some just in case.” Unbuckling the kids, bagging the bottles. Waking up only the next morning after the evening of drinking, ashamed.

The second day of Hanukkah, Saeed brought the kids to her work and went straight to Mount Zagora where he stayed well after midnight, until the last lonely, greasy, grouchy guest left. “Doesn’t Hanukkah involve bread and wine?” – Nina vaguely remembered the gatherings they had had in Russia and asked Abigail to help her find kosher wine on a grocery shelf. At home, she showed her daughter how to strike a match to keep sparks from landing on her skirt – strike it away from yourself. “Your Granddad taught me this. He read you Pushkin’s fairy tales when you were five.” Abigail’s face could not get any redder because of her allergies, but Nina noticed the tears.

“Did I say something wrong?”
“Anya stole my secret box and destroyed the leaves I picked once with Grandfather. Now there’s only dry pieces, small brown bits – that’s all that’s left.”
Nina’s father – Abigail’s Granddad – had had a heart attack on a bus on his 60th birthday. (The driver performing CPR. A straight line on a cardiogram she was given later.) Now she had to finish her drink very fast. (One gulp, then another one. His grave, wet grass, lumps of earth, earth slowly rising to cover the coffin.) That night she again failed to light the candles.

On the third day of Hanukkah she fell asleep after drinking again, and it turned out that although the children lit the candles by themselves, they did not burn the house down, as Saeed expected. “Abigail cried because you weren’t with them on such a significant day,” he noted sternly. “I’ll do my best this evening,” Nina answered honestly, and Abigail’s face brightened. The pale face of a zombie with red spots under her eyes. A walking mummy. A marble raccoon. “Who’s been beating you up?” – her classmates would ask. Nina wondered if Abigail’s allergies had gotten worse because she hadn’t joined her daughters for the Hanukkah ceremony. She took a vacuum cleaner and aimed the hose at the corner, hunting for dust. There was a bottle labeled “Electricity” behind the fridge. “I can’t miss the lighting today, I simply can’t miss it,” she swore to herself, then wondered what this bluish “electricity vodka” tasted like. Yesterday she’d wanted to know more about that Straw-ber-Rita from Bud Light. And the day before, – if Chilean wines were better than Argentinean ones. “Stop it,” she ordered herself. “Tonight you must be present.”

She flipped through the booklet to the description of the Havdalah night, which fell this year on the fourth night of Hanukkah. Made sure there were plenty of matches lying around. Inspected the chipped paint on a menorah, which practical, “no-nonsense” Saeed used to wash in the dishwasher, alongside newly-purchased plates for his restaurant. Read that this night was meant to define the boundaries between the sacred and the everyday. Thanked G-d, “who granted her life, sustained her and enabled her to reach this occasion.” Frequently, when drunk, she thought she wouldn’t wake up.

Ashamed again, she reached the next morning, having skipped the Havdalah. In the same way, she missed the following three nights. On the eighth day of Hanukkah she made an elaborate dinner for the kids, putting her bottle away, but at the last moment, when Abigail sat little Anya in a high chair with a cookie and apple juice and was ready to open the booklet with the blessings, she couldn’t restrain herself and drank up everything. But she still managed to wake up at midnight and get out of bed. The girls, naked, barely covered by a blanket, lay next to each other with their matching plush pups. One by one, she lit all eight candles for them, hesitating to wake them up so late at night to behold the Hanukkah miracle. Learned from Abigail’s booklet that ages ago unadulterated, undefiled olive oil with the seal of high priest had been needed for the menorah in the Temple, but only one flask was located with just enough oil for one day. Miraculously, it burned for eight whole days.

Turned the green flask of Jagermeister upside down to get at the last drops and sardonically smiled: her own personal miracle, despite the Hanukkah, had not taken place. For years her regular dose of happiness was an entire 750 ml bottle of liquid. Never less. Often more. Her feverish festive mood – infused by alcohol – could not stretch for eight days like the magical olive oil found by the Maccabees because she could never make her flask last more than one evening.

АКРОСТИХ

Назови мне время звонко
Ароматными словами –
Будет огненная гонка
Обок с прошлым годами:
Кони бросятся по кругу,
Обжигая память раем –
Выра, Родина, разлука…
Ужас вечный будто Каин.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и на английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский – выученный.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

На русском начала писать лет в семь-восемь, посылая тексты в советский детский журнал “Пионер” и газету “Искра” и постоянно получая отказы. На английском начала писать в 1995 году, переехав в Сан-Франциско и поступив в City College of San Francisco. Там сразу же записалась в единственный мой Creative Writing class, который вел известный писатель и драматург Дэниэл Курзон. До сих пор помню небольшую инсценировку, написанную для этого класса, нечто в духе Дэвида Седариса: диалог между клерком обувного магазина и покупательницей.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Отсутствие признания в США. Когда человек пишет на русском, он печатается либо в российских изданиях либо в эмигрантских изданиях, круг которых не очень широк. Статус “русского писателя” в США невысок, особенно среди англоязычных писателей и читателей. Что и побудило меня расширить мою аудиторию и начать писать на английском и публиковаться в США, Ирландии, Англии и других странах.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Если пишется что-то секретное, о чем нерусскоговорящие члены моего ближнего круга не должны знать, я выбираю русский язык. Если текст об эмоциях, воспоминаниях и темп медленный, я задумываюсь о русском. Для краткости, мускулистости и протестных текстов теперь выбираю английский.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык?

Чувствую себя тем же человеком и на русском, и на английском. Однако, английский более емкий и он не прощает невнятности, ватности, когда утопаешь в лишних, ничего не значащих фразах. Русский же родной и там всякие лишнести теперь тоже как родные и их просто уже не замечаешь, как катышки на любимой одежде.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Постоянно ощущаю эту нехватку и часто хочется начать писать одновременно на двух языках, перемежая русские слова с английскими.
Особенно когда разговор о тонких переживаниях и течении времени – по Зебальду – это
не так просто сделать на английском. В русском у меня много примеров для подражания – Аркадий Драгомощенко, например – а в английском нет сейчас таких плавных авторов…

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Да, меняется. Английский, русский – это как тональности в музыке. Какой-то композитор пишет все в до-мажоре, кто-то – в си-бемоль миноре. Одна тональность предназначена для детских песенок вроде ‘Чижика-пыжика’, другая – для “Квартета на конец времени” Мессиана.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Я машинка по произведению новых смыслов. Если я потрачу время на самоперевод, я не смогу произвести на свет новый текст. У меня просто не будет на это времени. И когда я перевожу, я знаю, что уже произошло в моем тексте. Зато, когда я пишу новые тексты, я никогда не знаю, что будет дальше. Поэтому переводы сами по себе мне кажутся прикладным искусством. Другое дело – когда я сама перевожу какого-то нового для себя автора и тогда попытка перевода его или ее текстов становится приобщением к новому источнику креативности.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Пока не получается. Нет примеров великолепных современных текстов, где языки совмещаются, или я просто о них не знаю. Иначе было бы здорово пообезьянничать.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Набоков достаточно вдохновителен, но он вовсе не нов. Современных авторов, которые одновременно пишут на двух или трех+ языках, я не знаю. Но вот есть много авторов, которые, допустим, поэзию пишут на русском, как Полина Барскова, а какие-то теоретические исследования – на английском, потому что они преподают в американских колледжах. И то и другое – на хорошем, качественном уровне. Ёко Тавада пишет на немецком и японском, достаточно любопытная писательница, но я читала ее “Мемуары Полярного медведя” на английском, хотя судя по переводам, уверена, что ее немецкий и японский великолепны. Еще есть такая хорватская писательница Даша Дрндич, мне очень нравится ее проза. Хотя Даша писала только на сербском, она училась в Америке и изучала английскую литературу. Это на нее сильно повлияло. Иногда писатели не пишут на втором языке, но он как бы незримо присутствует в их прозе!

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Я писатель-экспериментатор и поэтому моей задачей является как раз отрешение от “культурного наследия языка”, если под таковым следует понимать определенный стиль, навеянный соответствующей эпохой.

CREDO

I bring the muscle, my iambic heart,
My watchman on his beat whose numbers numb,
Whose two left feet were not meant to be smart –
The organ pays the piper who is dumb.

I breathe, and I believe – why, there’s the tic:
To be too dull, to rub one’s eyes as I
Lull lenses with my legs that still can kick.
The die is cast – no clue by whom or why.

I clap my hands – they give each other five.
Who is the meter-out of my iamb?
I give a damn, and ergo it’s alive.
Go figure how I am, I am, I am.

I am three-fifty, now I flex and spin
As I extend into a crescent grin.

RUNNING OUT OF TIME

Standing
Still
Standing
Lying
In all honesty
Running out of time
Ground down
Run-of-the-mill
Ground
Skying
Always nested
Grounded oasis
For Icarus, bitch
Not so hot
Oh, to get somewhere
What
Races
Just to get
Milling round
Oh, just to mean
Powder pressed
Into a pill
Cheek into a chest
Cheek chested
Oh, to get got
Yet none the prouder
Time’s the difference between powder
And grime
Or boots — yes, time is like boots
Bits of time
Gathering, collected
Under the nails
Meaning right on the snoots
Pounds
Running out
Implying
Dying
To hint to
Running into
Right on the snout
Now switch
Ready, set
Between flying
A landing
Between the legs and stares
Between cases
Inflected
Who here sings
Up the scales
Sheets, sails
Nearly kissing flutes
Just to be between
In the middle of getting nowhere, of skin
To be inside places
Who here slips
Between wings
Strings
Lips
Eyeing
One’s fill
Running out of time
Never having been in

DE-CALF

I wanted me a wake
In secret, for a while
Once I’d descended
From a primate
Called Eve
From the verge
Into nothing, into hell
Nothing’s hard to fear or create
Or take
Or fake
Oh well
Whose shadow’s shifting
On the sundial
As I would with an urge?
So, even when it’s way too late
When light has ended
Even when nothing’s left there to believe
When, like a word, all life is blended
I do not want a dirge
Yes, everyone’s a window or an isle
Connected by and bound beneath
The waters, and so I’ll
Submit — I weave
And drifting
I perish like a wreath
Like text
For whom here tolls the bell?
I say
I gather it does not
No one can’t ring a bell
What
Pray
Tell
What
What wary thought
Words wonderful yet weird
What happens next?
Well, anyway
As always, it was time to re-emerge
Or thence
Myself to purge
Ejaculate
Like fossil fuel, come shooting from a well
To spray
To spring
To ring
To aim but true or, like poor timing
Never to be missed
Since time memorial
And so, I only wanted me awake
Because that’s all there is at stake
That’s all there is to rot
And for my wake, I didn’t want a funeral cake
That would be boring, so I needed me a book
A living thing
A hook
A plot
Not
A tutorial
Or a list
A book
So it could open up to me its leaves
Much like a smile
With straight teeth
And with a smell
So with my fingers I could sense
All meaning for its own damned sake
The meaning’s or the book’s — at least the gist
So it could bloom
So it could penetrate
My hymen
Before its pages I forsook
So, for my wake, a book’s not what I got
I got an idol
Not a goddess and not God
It just sits idle
Like a wad
Of clay
Corporeal
It doesn’t move, unlike the turtle
It isn’t fertile
Not authorial
An idol won’t communicate
Or impregnate
It’s engineered
The only i comes with a dot
Dot separated from the line by flowing fate
Look, Book
Before I leave
And vanish through some hatch, you
May wish to realize you’re but a statue
And that is not it — a doll
Is not what I meant at all
It isn’t charged and not a scroll
And that’s my doom
I can’t get out — there is no gate
Between the line and dot dot dot
I’ve disappeared
In the mist
The book I wanted for my wake does not exist
And so, its letters with my eyes I never kissed

HOTSPOT AND TETHERING

I hope you realize you could exist
As more than an idea
Though nor do I, except
This pressure I’ve been feeling on my throat
It’s me — it isn’t you
I.e. “we’re one” — yes, I agree
I made you, and I know you live in me
But also it takes two
To have this monologue
Yes, sure, together we are sailing via
Impenetrable fog
Inside my soggy eyes you might have wept
Or drooled this whole damned sea
Across which we are sailing in one boat
I.e. in me we’re sailing across me
And here’s the thing
This vessel seems a tiny bit too wee
And so — and I beseech you — don’t get pissed
I’m not sure why there has to be a we
I’ve slept on one scenario where you kept
The sea, my eyes, the vessel sail and oar
You’ll need the latter — wind’s caught in the pipe
Why do you want these stillborn lives born still
Like these calm waters? Oh, I do know how to swim
And at a distance you will cease to hear me gripe
You might hear nothing, though, from that I can’t desist
All right, they aren’t stillborn — they’re more like diarrhea
An organ out of tune, a cripple or
A dying and convulsing honey bee
She can’t survive her sting
She plants part of herself like an idea
But why must it be me and not, say, him
I know — a hero doesn’t get a vote
A hero must their quest in fact reject
Excuse me…there’s that pressure on my throat
One can’t become a hero on a whim
In overcoming fear one can be brave
But can one be a hero as a slave?
I’m certain many out there need a muse
We’ve had a nice long run — I’m diving — see ya
Without me you’ll continue my life’s cruise
I’m sorry I broke thus this break-up news

I knew as soon as off that plank I stepped
At which you know I’m not at all adept
The collar would then tighten for the kill
The wind my pipe at once would cease to fill

***
обратите внимание
эти стихи лишены cодержания
не стоит думать о них как об отчете
из них вы ничего не почерпнете

в воде волнуется эхо
в зеркале нежится эго
o рассол для ночлегa
плющится омега

в распятии буквы ‘х’
каково расстояние
от греха

в рамках стиха
не скажу ровным счетом
ни черта — это ж не фото

читатели любознательны
стихи бессодержательны
это не образование
что вообще за смысломания

***
Меня полно,
Но я не полон,
Один я в поле полонён,
Хоть есть сукно,
Но полуголо
Воссел я на пол, как на трон.

ОБЕЗГЛАВЛЕННОСТЬ

Сначала
Была у меня голова
С сознанием внутри,
Но сознание было какое-то не такое,
Да и башка не моего покроя,
Не по той выкройке,
Качала права,
Говорила слова,
Жала, давила,
Издавала выкрики,
Требовала мыла.
Я стал склоняться к крайней мере,
К избавлению
От давления
К утрате –
Я сказал ей: хватит,
Я прилагал старания
К потере
Головы и сознания –
Оно было, скорее, декоративное,
А оттого довольно-таки противное.
Я принял решение
Осуществить своё желание,
Но когда дошло
До раздела,
До отделения
От остального тела,
Оказалось, что она крепко
Сидела,
Над метром кепка
Намертво прикручена,
Что тоже меня мучило,
Я нашёл в себе силы,
И на раз, два
И три
Без лишних слов
Вынулась голова
(Там были какие-то штыри),
Как весло
Из уключины.
Я бросился наутёк
И даже сам себя обогнал,
Но потом сделал привал,
Это был лужок,
Кругом трава,
Мягкая, плéдовая,
Моя голова
Меня не преследовала,
Я почувствовал себя свободно,
Тем более что нынче без головы ходить модно,
Всё равно не сносить, не снести,
Но со временем
Возникло ощущение,
Что не произошли нужные изменения –
Вот я с плеч её
Долой
Собственноручно,
Теперь зудит, а почесать нечего –
Скучно.
Я пошёл
По обратному пути –
Скок-поскок
Ногой,
Но наткнуться на свой котёл
Сперва
Не мог,
Наконец увидел – посаженный на кол
Для устрашения,
Удалось лишь мысленно поморщиться –
Какая она у меня заговорщица,
Даже не нужна уборщица,
Не надо применять топор –
Не топорщится –
Внутри протекало тушение,
Но тут одолели сомнения –
Отчего она невостребована?
Разве просит хлеба она?
Там она и была мной оставлена,
Так и хожу с тех пор
Обезглавленный.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Я пишу по-английски и по-русски. Точнее, за последние лет 15 я почти полностью перешел на английский. Русским я вообще в последнее время пользуюсь реже, чем другими языками.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский я учил с 6-и лет, а в 14 и вовсе переехал в Америку. Это было 30 лет назад.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Пишу на обоих с детства.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

В какой-то момент я ощутил его красоту и влюбился.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Никак. Просто я уже очень давно по работе читаю и пишу по-английски, и, мне кажется, он мне теперь ближе и, может быть, даже роднее. Впрочем, не исключаю, что если окажусь в более русской среде, или если хотя бы появится время читать русские книжки, по которым скучаю, возникнет желание переключиться на русский.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Человеком — нет. Писателем и поэтом — скорее, да. Я долгое время не мог проникнуться английской метрикой. Языки дышат по-разному, а вырос я все-таки скорее на русских канонах. Думаю, дело во мне. Долгое время не хватало слуха. Теперь мне удалось его слегка развить, хотя абсолютным он, естественно, никогда не будет. Переучиться дышать крайне трудно. Это скорее мутация, чем нечто сознательное.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Да, конечно. Некоторых понятий или идиом нет в том или ином языке — контексты разные. Иногда бывает досадно, если оказывается, что нельзя употребить то или иное выражение из другого языка.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Вообще, я не склонен думать (точка), что язык формирует сознание, и, если он влияет на мое отношение к какому-то понятию, это скорее социально-культурно обусловленная реакция с моей стороны, нежели фундаментально языковое явление. Однако у одного и того же слова в двух (или более) языках могут быть разные коннотации. Бывают просто ложные родственники. Наличие или отсутствие омонимов и полисемия тоже могут повлиять на мое отношение к тому или иному слову. То же можно, наверное, сказать и об этимологии. Например, я чуть-чуть настораживаюсь, при упоминании слова гость, потому что понятие, от которого оно происходит, исторически разветвилось на hospitality и hostility, а также на host и guest. Конечно же, я вчитываю больше смысла, чем в этом слове осталось, но ничего с собой поделать не могу. Мне кажется, грамматика, которая регистрируется скорее несознательно, тоже влияет на восприятие тех или иных концепций. Например, род. Или иногда случается, что в одном языке слово существует только во множественном числе. То есть, на системном уровне (склонения, спряжения, времена, рефлективность и т.д.) некоторых эффектов можно достичь только на одном языке – или более естественно передать какой-то контекст. Например, помню – когда читал Платонова, часто ловил себя на мысли о том, что в грамматике и синтаксисе других языков некоторые обороты вряд ли возможны, а без них текст не работает. Но это уже скорее к вопросу о трудностях перевода.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Пробовал себя переводить и даже опубликовал рассказ, который сначала написал по-русски, а потом переписал по-английски. Интересное упражнение, но вряд ли это еще когда-либо произойдет. Я не люблю переводить, особенно себя (сам процесс не доставляет мне удовольствия – сколько можно писать одно и то же?) и не очень верю в свой переводческий талант.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Крайне редко и только если это неизбежно. Например, если персонаж вынужден перейти на другой язык. Мне кажется, языки и так достаточно смешаны или по крайней мере взаимосвязаны, тем более, индоевропейские.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Да, конечно. Например, Набоков и Беккет.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Конечно же, мое сознание – продукт, грубо говоря, русско- и англоязычных культур. Однако эти две культуры состоят из других и принадлежат к другим. Например, я представитель западной, иудейско-христианской культуры. Можно и сузить: когда-то я был москвичом, а теперь я калифорниец. Но я всю жизнь стараюсь вырваться из этих рамок. Я говорю на нескольких языках, жил в пяти странах и читаю, смотрю и путешествую довольно широко.

POST MORTEM WORDS

Most people wouldn’t envy my job. most people would rather not know it, so I got used to never giving out my business card. I don’t rent office space, I don’t run ads in print press. After all, when my services are needed, people find me on their own. And when my job is done, they’d rather forget they ever contacted me. It used to annoy me — now I am more than happy to please.

I check the pulse and close the eyes — the man lying in front of me is definitely dead. I slit his throat open and take his unsaid words out.

Some people rob the dead for money and clothes. Some do it for fame, ideas, quotations and copyright. I don’t need anything from the dead — I set them free. I release them from the last thing that ties them to the earth, and it is neither possession nor emotion. I take the words that they carried with them and never let them go — words that inhabited them as parasites and poisoned them minute by minute. Words that warmed them up while their hearts were beating — and words that were still burning now that they lay cold. It amused me once to think that if I don’t extract them, these words will be buried alive together with the host body and die at some point. Could it be considered a murder- killing words whose existence was wasted?

Unsaid words are beautiful — before they are exposed to oxygen, that is. They say, exposure to oxygen causes some foods to spoil. Always a question of an unbalanced give and take. Deterioration is caused by the light absorbed; as it only penetrates the outer layer, it is there where the transformation takes place — discoloration, deformation and change of texture. Same is true for sounds — extracted, they are deformed, shrunk and might be better left unheard. Not unseen though. I find them extremely beautiful, like star jewelry. Or to bring down the bathos, just sparkly stones.

With time I got used to seeing their light through the stretched skin of human throat — their throbbing and breathing. They remind me of jelly fish, the way they change their colour. Or squid. They say, squid communicates with its skin. Chuan-Chin Chiao, a neuroscientist at National Tsing Hua University in Taiwan, tried to crack the squid code in 2016. The idea is simple, each part of the body has its own patterns, almost like an alphabet, repeated in a mosaic or a stutter. What a waste, if you’re trying to decipher a code, and the subject of your research is a stutterer?

So I take those patterned words and shut them out in a jar. And then wait for the family of the deceased to contact me.

Some of them come to me to seek for family secrets. Literally looking for heirlooms — as if those sparkling stones would speak about such trivial matters as money. Some come because they want to make sure they were loved. Some — very few — come because they really care.

They all knock nervously at the window, speak in strained, rather high-pitched voices, and stand on the threshold as i stretch out my arm to get the necessary jar out. Usually I do not stay with them to listen -I go out of the room and let them hear it alone — words that their deceased ones neither dared nor cared to say out aloud. After they are strung in the air — once, just once — those words turn into dust.

I don’t stay to listen — I don’t need it. Most likely, I can guess the content of those speeches. When I get back to the room, there’s rarely anyone crying there.

But the majority doesn’t come to listen to those words. They come to offer me a price to bury those words forever — secrets that belong to the dead should go with the dead. I do as they please — provided they hand me the cheque first, and I like the sum there — I go with them to the funeral, and leave the jar there.No particular harm done — after all, that’s the way it is supposed to be.

But sometimes, especially after I had a bad dream, I scratch my throat to let my own unsaid words out — afraid that noone will ever hear me out.

О БУЗВЕРЯХ

*
Бузвери живут в круглых и колючих, сплетенных из проволоки и конского волоса, бузвересферах.
*
Конский волос явно лишний. Бузвери не любят конский волос.
*
Первого бузверя звали бу. Бу звали и второго бузверя.
*
Статус бузверя в обществе определяет количество шипов.
*
Бузвери умеют сворачиваться в бузвересферу и бузверить ее.
*
Бузвересфера тоже шипастая.
*
Бузвери умеют давать лапки и вилять хвостиками. В такт колыбельной.
*
У каждого бузверя есть своя колыбельная. Все колыбельные одинаковые.
*
Бузвери любят бузвериться.
*
Еще есть архибузвери. Архибузвери добрее.
*
Когда бузвери учатся жить и бузвериться, они отгрызают друг у друга лапки. Лапки отрастают в произвольном месте и порядке.
*
Все, что находится рядом с бузверями, бузверится со страшной силой. Бузвери ничего не могут с этим поделать.
*
«Бу» на бузверином языке обозначает все, что угодно. «Буаф» означает дружелюбное приветствие, «давай дружить», «давай подеремся» и «просто буаф».
*
Рядом со мной сейчас находятся 16 бузверей.
*
Бузвери невидимы для всех, кроме тех, кому они позволяют себя увидеть.
*
Бузвери никогда не умирают. Д.Г.Лоуренс никогда не смог бы написать эссе на смерть бузверя.
*
Бузвери непохожи на людей. Людей они воспринимают, как мы — щенят. Маленькими и смешными.
*
Люди тоже воспринимают бузверей маленькими и смешными. И еще — большими и грозными.
*
Ближайшие родственники бузверей — буль-доги, буль-терьеры и дикобразы. Но это очень далекие родственники. Не каждый бузверь признает свое родство с ними.
*
Бузвери никого не бузверят просто так. Но «просто так» с точки зрения бузверя — весьма непредсказуемое понятие.
*
Если бы Юнг знал о существовании бузверей, он бы непременно задумался на тему того, как они занимаются любовью в холодную ночь. Если бы Фрейд знал о существовании бузверей, он бы поехал на них смотреть. Бузвери до сих пор не знают о существовании Юнга и Фрейда.
*
Все бузвери разного цвета. Каждый бузверь коричнев.

ON BOOZVERS

*
I had an interesting conversation with a boozver right now. The little ones have overturned a bowl of cooked rice and boozvered every single rice grain around the kitchen. Having caught one of them in flagrante delicto, I asked him ruefully, whether they don’t love me at all if they keep boozvering every single thing in my life.
‘You’re the one unloving boo’, he signed.
‘Why? Don’t I play with you? Don’t I find you new friends? Don’t I communicate your wishes to the world?’
‘As soon as you start asking questions, the magic starts failing, boo. So you’re the one who doesn’t care enough’.

*
There are big boozvers and there are small boozvers. There are touring boozvers who get invitations from all over the world to participate in all sorts of fairs, TV productions and SGI effects films. They enjoy quite a social life, those touring ones, and have established a strong presence in the international film markets. They perform all sorts of gravitation-defying tricks and all sorts of reality-defying monsters; but in the end they die and are not even credited.
We all know that boozvers do not die, but little ones are prohibited to watch horror films unless they forget about it and believe one of their relatives is really dead. Boozvers are too stubborn, that is what helps them to defy reality; so you don’t want two types of reality to clash in their heads.

*
Smaller ones usually stay at home and lend me a helping hand – or half a dozen hands – in the domestic toll by overrunning garbage bins and establishing a rule of chaos in the wardrobe.
They hide the book I need now in the foundation of a pile of books and collapse the whole construction with a tremendous roar when I finally spot it.
They invite moths for eat-all-you-can parties in my carefully packed boxes with winter wool and cashmere, and arrange roll-and-tear tournaments on my summer chiffons.
They scare the hell out of my pets and friends, and after ruining my party come wagging their tails and beaming with joy and affection: haven’t we done the right thing? Could it be true that you needed someone else to keep you company?
Whenever you put something away, they bring it back.
Whenever you are looking for something, they explain they have been playing hide-and-seek with it, and it inevitably got lost, broken and can’t be fixed.
After all, they can’t help it: everything around them becomes a boozvering reality. And boozvers are not lying, actually, they never lie, these are the most honest creatures in the world. It is the reality that keeps defying boozvers and fooling around. Of course it is: boozvers never lie.

*
Today in the most pathetic attempt to clean every inch of my life I found a newborn boozvering sphere clinging desperately to the very left corner. It should be said that newborn boozvering spheres demand most careful attention – so fragile and soft their thorns are. Moreover, while boozvers are invisible unless they opt for being seen, boozvering spheres on this early stage of development are easily spotted and completely defenceless.
I was furious. All my attempts at cleaning my house properly end with this sort of discoveries. It seems like all boozvers shiver at the very idea of leading a disciplined life, so they put every effort into not letting me have one.
But this boozvering sphere was quiet and sad and fragile, and I felt uneasy.

*Boozvers and strangers
Boozvers are kind to strangers. If you’re a familiar face, they barely notice you. But that’s the cruelty of life, isn’t it? they dote on you only when you remain distant. You can always brush off their indifference by turning it into care: think of it as a prerequisite of their long spikes. They just don’t want you to get hurt, that’s why they want you to keep your distance.

There was a legend widely known among the boozvers that if a person gets pricked by a boozver’s thorn, it will fall asleep for 1,000 years to be awaken only by a boozver’s kiss. But no one has ever seen a boozver kiss. They are rumoured to be such bad kissers.
So, the world has it, boozvers are kind to strangers.

*Boozvers and princesses
One of the boozvers asked me cautiously,
‘A princess needs to prick her finger to fall asleep. But you’re one of us, so you need to prick your finger to wake up. You can cuddle a chestnut shell, if it helps…’

*
If the whole world is matter and antimatter, then there are also boozvers and antiboozvers

Boozvers are hot, because whatever goes out (read: thorns) heats up — and antiboozvers are cold, because whatever is kept inside is frozen over time. It is still uncertain whether a boozver cooled turns into an antiboozver, or whether cooling down is perceived as punishment. But it is widely believed that ‘unboo-noument’ is utterly impossible.
Antiboozvers still say ‘boo’, enjoy lullabies, put their paws out and wag their bottoms (it is yet to be proven whether an antiboozver is in possession of a tail or claws).
Antiboozvers’ thorns are all sucked inside: it looks smooth and tempting to touch, but must be pretty painful for the antiboozver.
This explains why antiboozvers are antisocial loners
Despite this intrinsic difference boozvers and antiboozvers have the same mass.
Boozvers and antiboozvers are actually identical but for the fact that they carry the opposite charge and spin
It remains questionable whether antiboozvers are kinder than boozvers
The existence of arch-antiboozvers is rumoured but not scientifically acceptable.
This explains why arch-antiboozvers are probably the kindest of them all.
Sea urchins and armadillos are universally believed to be related to antiboozvers
Antiboozvers don’t fight. But they are definitely armoured.

*
One of the little boozvers approached me today.
‘Are stars of our kin?’
‘Why?’
‘You always draw them as spiky spheres, so they look like boozvering spheres… are they of our kin?’
I didn’t know what to say, but the dreamy look in the eyes of the little one told me he was dreaming about giant boozvering spheres humming their weird lullabies deep in the outer space to baby boozvers growing thorns inside.
‘Well, maybe they are….’
‘Then are black holes arch-boozvers?’
‘…. ?’
‘I want to travel out there to the stars to meet them. Are they much, much bigger than me?’
Taken into account that boozvers have no definite dimensions and change their size to their liking, how can you compare two things of indefinite size?

*achievements of the boozvers:
They taught the world that as long as you fight, it’s alright: it proves your boozvering spirit. As long as you don’t fight, it’s alright, too: it proves your boozvering spirit as you refuse to follow the rules.
* achievements of the boozvers-2:
they invented and introduced a letter «boo» into all alphabets of the world. It explains all spelling and grammar difficulties.

*Boozvers and fashion:
Boozvering spheres have recently become an item of fashion. Boozvers are impressed. Of course, it’s somehow binding (and you can’t bind a boozver, can you?) — but if you can get spikes by binding, it feels like a very boozvering technique indeed.
Also there’s a booo shibori — arashi shibori — pole-wrapping shibori. The cloth is wrapped on a diagonal around a pole. Then the cloth is very tightly bound by wrapping thread up and down the pole. Next, the cloth is scrunched on the pole. The result is a pleated cloth with a design on a diagonal. ‘Arashi’ is the Japanese word for storm. The patterns are always on a diagonal in arashi shibori which suggest the driving rain of a heavy storm.
Now boozvers are considering to invade fashion (still a question whether John Galliano is not a boozver in disguise though)

*Boozvers and science:
Today boozvers found out about the existence of protoherzinas — and the discussion is led in two opposite directions: whether boozvers have evolved from the first predator, or whether there was a protoboozver who left no fossil evidence of his existence. The latter triggers a further question of whether boozvering spheres can be fossilised and whether boozvers appeared during the Cambrian explosure or earlier.
I’m happy that protoherzinas are extinct — who knows how many of them would have been hurt during these debates who are reminiscent of today’s boozvering Parliament session!

*Dinos and roses
This morning, being almost late for work, I decided to change water for my roses bouquet. Boozvers burst with applause — what a bright boozvering idea! It is a truth universally acknowledged among all sensible people that no one comes on time, and that dealing with spikey flowers is far more interesting than heading to the office.
Anyway, as I had three bunches of white and yellow roses, for the next thirty minutes or so I was sitting there, taking the stems out of the vase, clearing dead leaves and thorns, and putting them aside. The worst discovery made during this most useful and timely activity was that thorns die first. While most of the roses still had their flowers intact, and leaves half in decay, the thorns disappeared completely.
It seems that while I was at work the boozvers continued their war with the roses. Upon my arrival (tadaima—) they announced that my fluorescent dino is definitely affected by the ominous rose presence. Moreover, they suggested that roses were actually the reason why dinosaurs are extinct. If they kill even thorns, then definitely dinos had no chance?

*Boozvers and stars
Boozvers do believe that stars are little growing boozvering spheres. that’s why they are desperate stargazers.

*Boozvers and psychology
One of the boozvers today: ‘In your post-Freudian and post-boozverian state…’
I wonder what deviation they are willing to discover in me?
*Boozvers and studying
‘What do you think is noted here, on the margins of this wonderful passage about the spiritual connotations of the self-haunted spider in Christina Rossetti?’
‘Video lions’.
‘Nineteenth century, commentary on the Bible — what sort of video lions can you spot there?’
‘Soft and furry. And very angry.’

…Studying with boozvers around.

*About the futility of cooing and compliments.
‘Is this boozver a boo-eauty or a booo-urlesque?’ (cooingly, trying to please, it is always better to keep your boozvers happy)
‘He’s a gurupur’
I’m not sure what exactly it is, but it is definitely somehow related to boozvers.

*about Japanese culture
One of the youngsters (the last generation of boozvers born not long ago) kept asking me today, are daruma dolls related to boozvers? Or to boozvering spheres? Happy boo-na-baa-ta, ta-na-boo-ta and tanabata!
A proof of the link between boozvers and samurai according to the boozvers lies in their helmets (all pictures were boorzverred around from the internet, so boozvers are boozvering copyright)

*about chestnuts
A whole bunch of fake boozvers! Don’t believe them, we know the trick — when they grow up, they will be all shiney and browney, and not a single thorn!

*about robots
Today boozvers encountered robots for the first time. It was a funny sight to watch, this spikey uproar on one side, and the steely roundness of form, on the other. The boozvers tensed their paw and stretched their claw, all in vain. The robots were old, and tired. They came here to die. The boozvers do not die, so they took it as an offence.

*About boozvers and flowers
There was a boozver who pretended he was a beautiful flower. He sat there all alone and refused to move. He wasn’t tempted to roar, nor he was eager to claw or scratch or snatch or any of the thrilling boozvering activities. He even managed to grow out imaginary petals. Unfortunately, they looked like spikes – that’s the only form of beauty boozvers recognize. So his imaginary petals looked like spikes – and everyone thought it was a boozver.

*About the importance of proper boozver naming
Whenever glass goes all fogged up, I start writing down boozvers’ names on it, in a mock version of a dark ritual of demon invocations. Boozvers are watching me in mocking curiosity. We all know that the first boozver was called Boo. And the second boozver was called Boo. And the third… So it is quite easy to invoke a boozver. But they demand that I call each one separately, differently and by his proper way. Such a boozvering paradox.

*A star is born!
Recently it’s been getting more and more tiresome and bad and scary and tangled… so I guess a new boozver is going to be born soon. what do you think?

* About shisa/ komainu in Japan:
Boozvers were wondering whether this currently unknown species of Japanese mythology can be taken as a distant boozver relative

* About fashion:
Somehow boozver-alikes seem to be everywhere: just found this pretty relative in a fashion article… When they say, «shop the look» — do they mean they know where to buy those cute green thorns?

* The boozver or the thorn casualty dilemma:
Which came first, the boozver or the thorn? To ancient philosophers, the question about the first boozver or thorn also evoked the questions of how life and the universe in general began. It can be expanded into a multiple set of questions: what is a thorn, the philosophical impact of suffering, thorns vs spikes and so on. Many a boozver lost a paw or a thorn trying to defend his point of view, but the truth is still hidden from us.
To accept that there was a boozver without thorns is nonsensical, but was there ever a thorn without a boozver?

*About Scotland
Scotland wants to be independent, — of course, what can be expected from a country that has a boozver flower as its symbol? Boozvers are considering to claim their right over Scotland, and for this noble goal they are almost eager to recognise thistle as a natural plant boozvering sphere….
After all, ‘prickles often occur all over the plant – on surfaces such as those of the stem and flat parts of leaves. These are an adaptation that protects the plant against herbivorous animals’ — it definitely sounds like a relative.

*
How can I hug a creature that is almost like a chestnut shell in its appearance? Does it mean boozvers are not meant to be hugged?

*
A boozver found a new boozvering sphere. And tried to steal it, of course.
‘Well, it’s not exactly a boozvering sphere, it lacks spikes. But if hatched properly…..Will you help me?’

Have you ever tried hatching boozvering spheres in your life?

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский – с 5 лет.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

С самого детства. Первое стихотворение на русском – в 3 года, на английском – в 5 лет. Впрочем, мне было все равно, что и как рифмовать – кажется, я сочиняла истории на целом букете выдуманных языков все детство, и удивлялась, что никто не может их понять. Иногда я до сих пор пишу на выдуманных языках – и все еще удивляюсь, что их никто не понимает.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Сама история у меня появляется уже на каком-то языке. Мне кажется, она больше привязана к языку, чем к моей фантазии, а я только ловлю ее за хвостик.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Неосознанно. Может быть, поэтому у меня никогда не получалось переводить истории…

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Нет, вовсе нет. Мне кажется, что я не меняюсь. Хотя мой физический голос меняется – на английском он выше, звонче, легче.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Нет, но бывает, что в принципе не хватает слова или понятия, и тогда я его выдумываю.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Нет, но оно может поменяться в зависимости от истории, которую я пишу. Мне кажется, истории диктуют себя сами – и они далеко не всегда совпадают с тем, что думаю лично я. Я могу и не соглашаться внутренне с ними.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Нет. Мне кажется, для каждого языка есть свой текст и своя идея. Те истории, которые пишутся на английском, не приходят мне в голову на русском.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Да, потому что слова живут особой жизнью и иногда – вне языка (языков), в запределье звука, который ведет историю. Слова складываются в мелодию, не учитывая национальных различий. Впрочем, я понимаю, что для кого-то такая мелодия звучит фальшиво.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Нет. Есть авторы, которые вдохновляют меня, вне зависимости от языка, на котором они пишут. А иногда именно звучание перевода (или предполагаемое, или даже ошибочное звучание перевода) вдохновляет больше, чем исходный текст.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Не знаю – влияет ли? В таком случае, японское культурное наследие (я выросла в семье, которая была очень увлечена Японией) и китайское культурное наследие тоже прослеживается в моих текстах. Мне кажется, что бы мы ни писали, это всегда палимпсест, шелковый хаос наших впечатлений, из которого мы пытаемся выбраться при помощи истории, которую мы пишем.

ON A BUS TO JERICHO

Under the leadership of golden trumpets
and other noisy brass,
that day I, skipping work, boarded a bus
with a cracked windshield glass

that went to Jericho. I sat next to an
orthodox monk
and three old women
with an old wooden trunk.

The isle was drafty, but by noon the city
еmerged as we arrived.
The monk and the old ladies exited,
and so did I.

A white‐robed mullah
came up, gave me a string of prayer beads,
wanted no money, mentioned Allah
and the importance of good deeds.

I bought some food from a street stall,
sat down by a shabby wall,
and kept staring at those yards
needlessly for what seemed like hours.

But then my heart opened its eyes,
by and by made me realize
that I had never felt so happy
ever before in my whole life.

From the sky a mystic glow
rained on the simple homes below.
In every speck of white sun dust
someone long gone arose at last.

And suddenly they were a row,
my shade among them, set to go.
And the gold trumpet blew again…
Wait. Put your baseball cap back on,

rise, shake the dust off your worn pants.
Catch the bus home, come out of your trance.
Meanwhile, the world has changed and the heart will
feel greater pity toward those living still.

ПОЕЗДКА

Под председательством труб золотых,
прочих в тот день духовых
я не пошла на работу, взамен
села в автобус один.

Был тот автобус с разбитым стеклом,
шёл он на Иерихон,
рядом монах со своим псалтырём
и две старухи с мешком.

Пыль поднималась, метался сквозняк,
заполдень город возник,
вышли старухи, и вышел монах,
и я прошла мимо них.

И подходил ко мне белый мулла
и говорил мне: «Алла»,
чётки какие-то в руки совал,
денег нечистых не брал.

В лавке одной прикупила еды,
вышла и села у стен
и всё смотрела на эти дворы,
даже не знаю зачем.

И всё смотрела и вдруг поняла —
к небу глаза подняла —
что никогда, никогда, никогда
счастлива так не была.

Свет был какой-то почти неземной,
пыль поднималась светло,
в каждой крупице пыли сухой
кто-то шагал сквозь село.

В дом возвращался убитый солдат,
в жизнь свою, в день-дребедень.
Но подожди, уже трубы гудят:
шапку-бейсболку надень.

Встань и иди, отряхнувши штаны,
мир уже будет иным,
жалости больше и больше вины
будет на свете к живым.

THEY SAY THIS WORLD…

They say this world is full of life, life, life…
But what I see is mostly slime, slime, slime…
Forests of voiceless and obedient women, men…
They’ll make a noise but leave into the cold night’s neon.

The only hero still seated in the hall, where
So many hands were raised and voices rang true,
Is a lifeless corpse: he continues to stare
at the state of affairs, disgusted at the view.

Hence the sort of smile that’s only found
on a dead face, underneath cold eyes,
as the head slowly, slowly wraps around
what’s known about us already – no surprise.

***
Вот говорят на свете, жизнь, жизнь, жизнь,
а я смотрю все чаще: слизь, слизь, слизь,
послушных и бесправных лес, лес, лес,
поговорят и выйдут. Ночь, стынь, блеск.

А в зале, где вздымалось много рук,
сидит один, один мертвец сидит,
и с удивленьем смотрит, смотрит, друг,
и с омерзеньем видит, видит вид.

Отсюда вот улыбка мертвеца,
отлив его красивых стылых глаз,
и в голове укладывается
то, что и сами знаем мы о нас.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Я пишу на русском и английском языках.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский учила с детства, потом училась на инязе, но по-настоящему вошла в язык только по приезде в Штаты в 92-м году. Долгое время мне и голову не приходило ничего писать на нем, кроме курсовых работ в университете. При этом мой муж Филипп Николаев был полной моей противоположностью: он с отъезда из Москвы в 90-м писал только по-английски. Впрочем, еще в России он знал его как родной, говорил и читал английские книги с раннего детства, был переводчиком при Союзе писателей, перевел на английский Пильняка, потом том писаний русских философов про Индию. По сравнению с ним мое знание английского было, конечно, поверхностное. В один прекрасный день в 97-м году я вышла покурить в задний двор, бродила взад-вперед, была ранняя весна, в голове сам собой сложился стих. Я вернулась в дом и записала. Это было стихотворение про сумасшедший дом в Кишиневе, я его назвала “Paper Plane to Nowhere”.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

По-русски начала писать в девятилетнем возрасте, но это было временное увлечение, потом опять взялась за стихи в шестнадцать лет из-за обычных обстоятельств, из-за которых большинство начинает заниматься сочинительством – из-за неразделенной любви к однокласснику в новой школе.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Вот трудно ответить. Само написалось, а потом понравилось. Новая легкость писания на английском по сравнению с родным, где написала уже так много, где боишься повторений.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Выбор простой – пишу на том языке, на котором думала о предмете, о котором пишу. Иногда влияет язык сна. Я обычно пишу по утрам, на раннем рассвете. Если в голове английский, то на нем хочется писать.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Процесс отличается. По-русски – это как дышать, по-английски – как дышать в трубку под водой. Осторожность и размеренность вздохов. И еще одно – по-английски я продумываю стихотворение практически до конца перед тем, как начать писать. По-русски оно само растет, как кристалл. Но другим человеком я себе не чувствую.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Нет, не случается. Если не хватает понятия, значит его там не должно быть.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Вот это очень интересный вопрос для меня лично. Английский язык для меня гораздо более аналитический, он дает дистанцию по отношению к предмету. Английская традиция сухого письма меня научила «отжимать» и русские тексты. В стихах на английском не размазываешь лирические сопли, а думаешь. Плохо это или хорошо – не мне судить.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Я не перевожу, потому что мне скучно. Но иногда мне хочется написать о том же на другом языке, и тогда я беру тему и развиваю ее. Зачастую стихи получаются похожими, но никогда не идентичными.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Нет, макароническое письмо мне как-то не близко.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Да, конечно. Набоков. Я очень люблю его поэму из “Pale Fire”.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Наверное, на русские стихи уже мало что влияет. Раньше было. А на английские изначально почти ничего не влияло, потому что наследия как такового не было.

BEFORE DAWN

a bird of glass,
a bird with a scratched throat,
a bird that tries to tell it all at once,
a bird that turns its head when called,
a bird that’s pinned with hopes,
a bird O Woe,
a bird that must be turned up louder,
a tip-toed bird,
a bird that types,
a bird that strikes a match.

IT’S JUST…

…a note
from here which I can define as here
to dear you there, in the Land of Names.

So, here in the hills
under my feet
a rapid river –
as if alive –
eats gravel,
swirls
leaves and twigs,
avoids all common places,
doesn’t
— can you believe it? —
name names
say, freedom.
What’s freedom? you asked
(sarcastically, I guess).
– A lot of empty space,
not masked by names
or gender, like verbs in the local language.

Air alone above me,

and if there is a border –
it’s this transparent, braided, quick
between that grass
and more grass to the west.

THE SAGA

1st entrance:
the Chekhovs, the Priatkins, the Derzhavin twins, the practical Kotovs, every day shrinking babushka Dora, uncle Yura with a big dog, the Slivkins on the second floor, their parents on the third.

2nd entrance:
the Kitaikins, bandit Bludov with mother and grandmother, aunt Zoia from the “Sports goods” (with uncle Alyosha), Vanya Karamazov, us, Yadviga Kazemirovna, the Mandelstams, Natasha and Beso Orphanashvili, the crazy Rutkovskys, aunt Sonya with a sister just like her, the Margolins, the Bloks.

DOUBLE EXPOSURE. MOSCOW – NEW YORK

It’s time to go back to the beginning,
like in a tightly knit elaborate novel,
it’s time to go back to the beginning,
to get in, to stop at the car’s far end,
to drop the bag against the scary door,
and, keeping balance, hover
over the Map of Our City Subway.

And I will also tell you, having grabbed
the silver handle covered by a dozen
glittering fingerprints, and leaning over
(for I am near-sighted)
the Mighty Subway Map,
as if it were a star map – I will tell you:
an idle rider remembers nothing,
saves only losses.

I like the clear names of passing stations:
now it’s Seventy Seventh, and now –
already Forty Second, look.
How sweet the things that rest unnamed!
— like fingers running down the spine,
like rain that runs around but never names,
and washes off the dust of false resemblance.

In places, where rhymes don’t stay for long
– how sweet, how fresh these repetitions!
And if you see a ghost of message or,
God forbid, some hidden meaning – sweep
it away, like an annoying rhyme. Repeating
myself, I’ll say that as for repetitions,
for senseless similes, returns
and goings-back –

there’s nothing to them.
They’re but a warm light,
but precious stitching mutter.

… One day go down Fifth Avenue and find
a greenish goddess
(a hornless wreck, a bench, a shade)
with arms half-open, in a semi-circle.
Into the middle of this solemn gesture
a joker stuck a paper
– don’t you know the joke?
The headlines look Soviet.

How foggy this fall is! How badly
we’re bothered by the billboards on the road!
Nightmare can be magnificent, and more so,
if watched from an iron bridge with peeling paint,
and a maroon and huge and dusty sign
of the hotel looks like a board
“AHEAD TO COMMUNISM!”

Look, neither wandering, nor a sad attraction..,
like raindrops to a bird, like fingers to the spine –
quick, look here: feels funny, ticklish…
And I will also tell you that no one,
or so it seems – no one
is watching us from
above

IN MEMORIAM

Let me lose my loop, let a forest path fool me, let me be no good.

Let me lose the way to utter, that is, write, Hi, dear – again.

Let me lose the right to call you by that same Armenian name.

Let there be no mail, nor mailman, no common alphabet, no

letters, paper, stamps. Let me dig canals in monsoonal camps,

cut cedars and build pyramids. Let me sink in sand —

the last grain of what used to be you

THE RUSSIAN SENIOR BUILDING. NEWARK, NJ

Those who are younger-younger play their bingo,
those older-older dance their tango,
while the tan hallway rolls its carpet toward
the elevator with no final flight.

Stop – those revolving won’t all stop together
as they would want. As we would, I gather.
But – look: no, seriously, I’m no coward –
I just can’t stand fluorescent light.

All talking – stop! We just repeat verbatim.
(Remember – soul? Sounds like Art Tatum).
These hawks are going vegan
and their descent is slow.

I love them all, look up at them, unfolding
their otherworldly plumage, wings of matchless molding –
in sunset dust when feathers – stiff, unyielding –
lisp listlessly.

The 40-watt bulb swings – a hallway prefect –
while present turns into past perfect,
and perfect weather rolls, unopened, westward,
to that shining, shining clasp.

NEWSPAPERS ON THE PLATEAU

“Ah, Nature… Sure, Nature… And how about us?”
That’s Guildenstern and Fortinbras, they mutter
while dawdling by the door,
blocking the exit.
Behind the door – one hears hooves, a clatter.

Just like movers, carrying a grand-piano
upstairs – the glare, shine, and glow
of a big dead animal –
for those who’d play are gone.
… Like silt that horsemen plough

(I hear them beat the earth’s breast cracked with heat
the way children do)… that dust compressed and baked
plus Sunday papers blow away like sand – not now, no, later –
return to the valley’s groin, yet later, later
are squeezed from craters stained by red

So cover floors with papers, throw them on the basalt plateau,
or town square,
repeat your chords,
like a beginner jukebox, play:
all that you want, Horatio, is in the morning papers,

Yep, I am stubborn. Yep, I insist upon
and only sing what I’m standing on,
fall on the ground and hear the hollow heart below
encrusted granite shield —
Earth!

MESSENGER (Из восьмидесятых)

Вчера я увидал вас в интернете.
Как трудно разойтись в сети на свете!
Вы – вправду вы?

Ну что?
Ну?
Как вы жили?
Куда же вы сбежали
и жили ль вы?

Вы помните ль,
Вы все конечно помните
фонарики с мороза в темноте
в той комнате
с наколкой трещины на сером потолке.
А ель внизу
с немецкою звездой?

И как тогда старухи пальцы загибали
когда вы проходили через строй
как на подбор стоявших в коридоре
в их коммунальном пристальном дозоре –
и каждая в передничке, в платке –
всех, кто до вас тут был накоротке.
Как только усмехнулись, помню, вы.

Та гимназистка скромная повеса
Дос Пассоса читали – вы?
а пассы кто раздавал направо и нале-
то были вы под елкой в феврале –
крутили Окуджаву, а, увы,
не Галича?

В раздельном санузле
смывали ли ль вы
из черной от чифиря
иль даже безнадежней – чифиря?

А этот, что под Бродского картавил,
«Воротишься на родину» читал –
Он вас, поди, не очень-то жалел.
Что сталось с ним – узнать хотели вы?

Ведь это ты – судьбу от фонаря
и от закладки в польском детективе,
учила, с января до января
как серебро на страшном негативе
звенела
и по краешку Москвы,
трамвайная катилась, как пустяк?
А универ, безумие оград
чугунных?
как бежали –
ограда не кончалась –
и как опять опаздывали вы.

P.S. Я почитал посты –
прости – без спроса.
Вот как. Мы снова одного карасса.
Я рад.

P.P.S. Уже светло.
Погуглил вот, нашел другие фото
и ожило, мой боже, ожило.

Я разглядел окно и подоконник
и дождь летит, пригнувшись, точно конник
на расстояньи локтя, на восток –
зачем одна сидите вы вот так?

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский выучен, причем это был второй язык, которому меня учили. Дело в том, что первые два класса я проучилась в очень хорошей «французской» школе, но потом родители переехали на окраину Москвы, и меня перевели в английскую, других там не было, и так начала французского были потеряны – и пока что еще не обретены вновь.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Ну, по-русски понятно – как научилась писать, так и продолжала (с 4-х лет). Английский – примерно с 37 лет, но в течение ряда лет это были, скорее, самопереводы стихов или то, что можно назвать этим словом.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Сдвиг освещения, мышления и звука в сознании человека, помещенного в отличную от родной языковую среду.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Бесконтрольно, неосознанно, сам собой. Наверняка есть подсознательные предпосылки, но я их не анализировала.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Процесс, несомненно, отличается, какие-то другие приводятся в действие силы и немного иначе работает мышление, иначе с автором взаимодействует саморедактор. А человек, конечно, тот же, может, немного более сдержанный и точный в английском. То есть, я и в русском стараюсь особо не распускаться, а в английском это происходит само собой.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Случается, и очень часто, и вызывает короткую, но сильную панику. Особенно если речь идет не о выученном английском, а о родном русском – хорошо известный эмигрантам страх, что забываешь язык, что он становится менее автоматическим – то есть, слова не всплывают сами, их надо добывать.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Отношение то же, но способ выражения этого отношения немного другой (см. п.6)

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Перевожу – то есть пересочиняю, только когда это интересно (и именно потому, что это интересно и даже увлекательно, ибо в большой степени невозможно), хотя происходит это нечасто. Но вначале это наступление было скорее вынужденным отступлением со своих позиций. Я имею в виду пересочинение на английском уже бывшего по-русски, когда я училась в аспирантуре (MFA) – об этом опыте я написала в статье, опубликованной в издании Colta.ru. Там это перемещение из оригинала в оригинал я определяю как «путешествие в минус бесконечность».

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Иногда, но не как принцип или метод, то есть, только если есть необходимость. Как и в устной речи или переписке, особенно быстрой, как в Facebook.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Конечно. Тот же Пушкин с его очень естественным переливанием из одного сосуда (французского) в другой. Но двуязычие того века (тех веков) – органическое, поэтому его принимаешь как данность – оно впечатляет и радует, но не вдохновляет: там были другие условия игры. Вдохновляет же – и это, конечно, неоригинально, но для меня это очень личный выбор, так что чего скрывать: Набоков, но не потому что так мастерски и органически это им написано по-английски, а как раз наоборот, потому что мастерство (и естественность) давались ему так нелегко, огромным трудом, вопреки распространенному мифу (см., в частности, его письма к Вере).

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Оно определяет абсолютно все вокруг того достаточно герметического панциря (или раковины), в который заключен в момент письма пишущий, то есть, определяет контекст – в той степени, в которой он освоен автором. Внутри же этого пространства, ограниченного панцирем, сочинитель остается наедине с собой и своим опытом (несомненно косвенно включающим и опыт культуры, но в моем случае значение этого последнего достаточно ограниченно и присутствие опыта природного (ландшафтного) явлено в гораздо большей мере).

FEELING SONNET 7.

Time’s fool, you have a красный рот. You know what I’m saying.

Also the lipstick rubs off easily.

Your body smells like a woman’s body, sometimes quite strongly.

Your pupils are like the black pearls of Madagascar. Look at how they sit inside their oysters, that is at their desks.

A blazon is that what this is. A night watch.

Does it tell time. What does it tell time.

Stop, mighty time! For my body is falling.

I wake up in the middle of the night and my body is falling. The Babylon of my body is falling.

My body is multilingual. It sticks out its tongues. They say the same thing. Ah.

It signs signs. Sign, rot. Enter by gate and the inside is rot.

Unbowed towers and untoward bowers, rot. Horsemen on mute squares with never a river, rot. Pictures pilgrims once venerated, rot.

Dead fountains smothered with foliage.

O time’s fool. I worship at all your altars. I worship at your красный рот. Ist das mein Rot oder dein Rot. What are you saying.

My altars alter. My altars falter. My altars totter. My body, my body, my body, the Babylon of my body is falling.

FEELING SONNET 12.

A is for avant-garde. G is also for avant-garde. E is also for avant-garde.

E is silent. It has been silenced. It has been silenced by the avant-garde.

There is a guard in the avant-garde. It guards the E. The E has been silenced.

It is a hard guard. It bears an arm. It is possibly full of ardor.

It sits in the A. It stands in the A. It sleeps in the A.

It looks over the V. The V is a pen. There is E in it. The E has been silenced.

There is a van in the avant-garde. Is the van avant-garde. Is the van equal to the
avant-garde.

Is the guard in the van. Is the van before the guard. Is the guard behind the van.

Is there E in the van. Is the van being revved. It is being revved exhaustively. There is no E in the van.

T is also in the avant-garde. Is it also silenced. It is differently silenced from E.

It is silenced differently. It is silenced guardedly. It is a T. Its silence is guarded

я
зык
ты
зи
я
ешь
ме
ня
ешь
ку
шай
ме
ня
без
дна
мыс
ли
ца
ах
ты
о
род
in
K

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Я пишу на английском. Английский у меня довольно сложный. Он — американский, но я его намеренно расшатываю, вставляя старые слои языка, а также куски по-русски, или межъязыковые каламбуры. Сейчас, правда, играю между английским и немецким, потому что живу в Берлине. У английского и немецкого много общих языковых форм, но с разными значениями. Их сталкивать легче, чем английский с русским, где даже алфавит иной.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Русский — родной. Английский стал учить в детстве. Эмигрировали, когда мне было десять, и я уже немного говорил.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

По-английски я стал писать в школе, классе в девятом, к нам на урок пришел поэт и провел занятие. Но читал я в основном на русском, в смысле, что с русской поэзией у меня всегда были отношения получше. Поэтому я всегда писал между языками, даже когда писал только по-английски, без языковых игр.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Мы эмигрировали в 79, когда эмиграция отрезала тебя начисто от прошлой жизни. Все русскоязычные, с которыми я вырос, были билингвами. Если писать по-русски, поймут только они, а если писать по-английски, поймут все. Я до сих пор, когда встречаюсь с русскоязычными, которые не билингвы, слегка удивляюсь, даже когда это происходит в России.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

—

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

—

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Все время, даже в том языке, на котором в данный момент пишу. Я работаю со словарями, тезаурусами и энциклопедиями. Вообще, нехватка слова или понятия для меня большая тема, так же, как и непонимание.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Ну да, конечно, но и в одном языке тоже меняется, в зависимости от регистра, ну, или контекста вообще. Когда сопоставляешь и сталкиваешь слова, когда их ставишь в звукоряд, конечно их значения начинают ползти.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Я участвую в переводах себя на русский, но один не перевожу. Я начинаю слишком сильно ломать язык, народ на дыбы встает, С другой стороны, когда при переводе меня используется переводческий русский — не живой язык, а конвенционально поэтический—я сам на дыбы встаю.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?
Аск!

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Карл Орлеанский, у него английский иногда живой, хотя французский конечно живее. Гертруда Стайн, когда у нее французские ходы видны, или даже когда не видны. Немецкий поэт Ульяна Вольф, моя близкая подруга и переводчица меня на немецкий, ее опыты многоязычного письма, пожалуй, меня вдохновляют больше всего.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

У меня русское культурное наследие сильно влияет на мой английский, но я не пишу по-русски на английском, как это иногда делают. Но я и не компартментализирую, как это тоже иногда делают. Я сталкиваю.

SENTENCES

How I love it let me tell you since you ask
As the dictyostelium we’ve collected under our collegial microscope
As a completely unmetaphorical voice of visceral childhood recollection
So our circle’s subsequent celebrant shall pronounce for the common edification
I wished for my very favorite flavor and however did you know
As the natural unpolished speech in the world
Any profession that demonstrates my strength of conviction
As a metaphor for how to write about memory
But remember it is all a simulation you can never know for certain
As like the travel magazine’s chirpily objective description
As I and you are he and me so we all come together
As mere form of poetic description, full of rhythm and soundplay
We all remain oxen free just so long as you can say anything we like
All we ask is give us a grey mist on the sea’s face that and merry yarn enough

LOVE POEM (The Object of Affections)

My love has lungs
and fingerprints
and microflora-filled intestines,
knuckled, white-pressed, nervy little fists,
and nary a gene
that’s not recessive.

My love has knees
and rounded calves
and crooked darling digits, splayed awry.
O, count the orifices!
– there’s that darting tongue
of birthdaycandle razorwire.

My love has tits
and shoulderblades
and little feet that inward turn,
ramrod hips,
a heart that beats,
the rending breath
that in my innards burns.

CRACKING

To be shorn well-locked and true
In the sheltering manifold of the unparted
Waves of what knot after knot is forever
Snarling out only the one false combination
To no other thing under the unrisen and sightless sun

To return to turn to look back in instinctive recognition
On and on to safe arbors and on the river
Running in tacit plastic peace a space
Rippling in place and on and through
That locus it is one still enfolded in jeopardy
Of murderous distended suspense of animation
Of the mechanical replaying of a simple dream
In which one keeps retracing steps to locate
A trace of one’s native neatly pale-limned figure
Stranded to the skull in sea-grass wafting
Stranded bones swaying in hypnotic concurrence
To the long practiced siren-call of the undistressed
Before wind on the water the turn of the sundial
Loosing the concealed antique tumblers
Granting prophecy or depravity
Tremulousness or temerity
You either will – or not.

ОПЫТ

Историю поведать нужно.
Из утробы тепла и от дней однотонных ушел,
От очага подальше – печенек, родни, милоты и уюта.

С копьем отправился туда, где произвол,
Гнев и смерть секлись люто,
Воином биться с братьями и забытьём.

Там с народом, таким мудрым и грубым, я вкупе
Опустился – вглубь, во мглу царской шахтной темницы;
Тут спящий глашатай роняет семя рождающейся бури.

Примкнул к кораблю экспедиции
В сердцевину тропической тьмы
Там, где слиты немытые мифы и люди.

В краю, где чужих и наших осаждают впритык,
Посреди обреченных повстанцев читаем
Как разыгрывается удел человеческий… стало быть.

Курятся холмы чужеродного края.
Умирал, молчалив – маниакально, от ревности,
Любопытнейшие феномены повторяя.

После огреха, плевка верховного (налицо околесица)
Скрылся в лесу, сомнительный, главарем-прощелыгой
Приступил к принципиальной правды вершению.

Островок одинокий на долгие страшно годины
На собственный лад ум устраивал жизни порядок
Там и снился мне старик с колокольчиком, свечкой и книгой.

Ведь на этом берегу кто-то да живет.

КТО В ТЕРЕМЕ ЖИВЕТ

Владимир Великий и Ярослав Мудрый,
Боголюбский, Большое Гнездо, Калита,
И где-то там Невский… и где-то Донской…
И Иван (иль Василий), кто Третий, Великий,
Да Иван наш Четвертый, да, тот же, что Грозный,
Из другой, простите, оперы – Борис Годунов…
А там Петр, – и первый, и снова Великий,
Екатерина Великая, хотя и вторая,
Александр Сергеевич Пушкин
И Гоголь,
Там за ним – Достоевский, а далее – Толстой,
Затем Чехов и Блок,
А потом же Ильич,
Вместе с Лениным – Троцкий,
Джугашвили, ну, Сталин,
И Хрущев, потом Брежнев,
Наконец – Горбачев,
Мельком – Ельцин, вот Путин…

[БЕЗ НАЗВАНИЯ]

Злободневностью звеня,
Нос вздерем перед зарёй
(о закатах нет и речи).
Речь о том, чего не делать –

То дело пылью коки бесит,
То не предвидится и плачем,
Или каркаем, как кречет,
Что потерянный в подотделе ипотек.

И холодильный список
Рябью песочной мерцает
Штабелем шпал озадаченных
Уходящей железно дороги
В царство мертвых и живых.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском, на английском, побаловался в разное время на французском, украинском, валлийском. Часто – на суржике из этих компонентов, впоследствии выстраивается сообщение на избранном языке.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Да, почти все. Если правильно подойти к родному языку, то даже и он подпадет под категорию «выученных».

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Или в университете/аспирантуре, или ситуативно, когда приходится по той или иной причине взаимодействовать с новым языком, или же просто так, для себя.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Постановка вопроса уже словно предполагает, что процесс течет от конца к началу. В жизни все наоборот, ответ один: побуждает к этому то, что возникла идея, замысел на этом языке.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Жизнь в мире этого языка – внутренняя, внешняя, общественная, личная, умозрительная, практическая, политическая, читаемая, воображаемая — приводит к возникновению интересу/желанию/необходимости что-то написать. На этом языке. В этом смысле собственно и не приходится ничего выбирать.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Пространный, широкий разговор, которым и является искусство на каждом языке, в мире этого языка – свой. Разговоры эти пересекаются сегодня больше, чем обычно бывает в истории, но суть при этом остается неизменной. Реплики на разных языках – разные, потому что разговоры разные.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Кажется, нет. А когда занимаешься переводом, то – да, конечно.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Наверняка. Надо об этом подумать!

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Нет, пусть это другие при желании делают. А бывает что-то, что могло бы показаться похожим на это. Иногда «суржиковые» произведения становятся произведениями на разных языках. Переводов в таких случаях нет, все тексты – оригиналы.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Почти никогда. Обычно это не очень красиво. Для кого бы такое писалось? Однако в определенной обстановке такой ход может быть к месту, запросто. Если замысел требует именно этого.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Вдохновляет абстрактно? В том смысле, что их достижение вызывает восторг? Конечно. Очевидные примеры – Набоков, Конрад…
А если речь идет о прямом влиянии, то… а может быть и да. Можно сказать, например, что провалы что-то нам говорят. Провалы – скажем, Бродского на английском, или (положим) Рильке на русском. Почему так получилось? Несостыковка говорит о многом. Набоков самый удивительный пример, напротив, успеха, но и там своего рода «провал» – при сопоставлении русского и английского текстов Лолиты, мне стало ясно, что хоть английский у Набокова прекрасен, «экстатичен», как говорил Чивер, по-моему, все-таки он не совсем понимал, не совсем правильно чувствовал стиль, который он-то и создал на английском. Все эти случаи действительно любопытны. И полезны.
Хотя в конечном итоге значение в целом имеют исключительно осмысленность и блеск результата.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

В огромной степени. Это и есть контекст, в котором живет (почти что в биологическом смысле слова) письмо, словесность, поэзия, проза, литература. Разговор ведется в контексте, включен в контекст, исходит из контекста, «происходит» как проявление этого вечно развивающегося контекста, а потом становится неотъемлемой частью этого контекста.

НЕБОЛЬШОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

«Одуванчики» («dandelions»), «битва гладиатора и цветка» («the wrestle of a gladiator and a flower») и «Венера» («Venus») переведены с английского на русский. Стихотворение «DNA Results» («результаты текста ДНК») придется оставить без перевода – по край мере, в настоящее время. И наконец, «Обманщик» («Catfish») – стихотворение, переведенное (мной же) с русского оригинала на английский.

DANDELIONS

surprise!
a beautiful usurperess

dandelions
are ours

beautiful flowers
made of iron
spikes, touch them
and splinter
your finger
with a rusty needle

ОДУВАНЧИКИ

сюрприз!
прекрасная узурпаторша

одуванчики
все наши

прекрасные цветы
сделанные из железных
колючек, дотронься
и занози
свой палец
ржавой иглой

THE WRESTLE OF GLADIATOR AND A FLOWER

gladiator, face your death

I am a beautiful gladiolus

gladiator, I am back

I am a daffodil, eerily dandy

gladiator, you are nihil

I am a glorious orchid, gladiator, dark and radiant,
I am a wondrous oleander

you are a dead man, gladiator

БИТВА ГЛАДИАТОРА И ЦВЕТКА

гладиатор, видишь, смерть

я прекрасный гладиолус

гладиатор, я вернулась

я – нарцисс, прекрасно странный

гладиатор, ты ничто

я прекрасная охидея, гладиатор, темная и сияющая

я – волшебный олеандр

ты – мертв, гладиатор

DNA Results

“My DNA results just came; it’s official”
-Twitter meme

G            I’
L     M
A
D       D
A            I
F            A
F      T
O
R     D
F             I
A             L
C      E
E
R      Y
I             O
L             U
Y      R
D
E    A
A            N
T             D
H        Y

VENUS

No, never mind,
No one
Is made of sand,
No river could be set
On fire, I
Would not kill an ant,
Orpheus ascended the Aid
To cast the last glimpse at Eurydice,
And a cactus in an antique ceramic pot
Grows under the warm sun
And blooms of purple, its tentacles wave into
A strange sculpture, which in the semi-dark
Reminds me of Venus; all reminds me of Venus,
Except for Venus,
Which reminds me of Mars.

ВЕНЕРА

Неважно,
Никто
Не сделан из песка,
Река
Не может быть
Подожжена, я
Не убила бы и муравья,
Орфей спустился в Аид
Бросить последний взгляд на Эвридику,
И кактус в старинном керамическом горшке
Растет под теплым солнцем
И цветет пурпурным, щупальца распустив и заплетя
В странную скульптуру, что в полутемноте
Напоминает мне Венеру, впрочем, всё
Напоминает мне Венеру, кроме
Венеры,
Которая напоминает мне о Марсе.

CATFISH

One girl had a friend in Missouri.
He sent her portraits of Missouri tigers,
all tigers looking alike
and looking like the girl’s friend—
the friend sent
self-portraits
passing them on for the portraits of Missouri tigers.

ОБМАНЩИК

У одной девочки был друг в Миссури.
Он слал ей портреты миссурийских тигров,
тигры все похожи друг на друга,
и на друга девочки все похожи — автопортреты
шлёт друг девочки девочке,
выдавая их за портреты миссурийских тигров.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Я пишу на трех языках: русском, украинском и английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Мой основной язык – русский. Я родилась и выросла в России. Однако, каждое лето я проводила у бабушки, в прекрасном Украинском селе Дударков. Моя мама выросла там. Отношения с украинским языком в семье были непростые. Бабушка говорила на украинском, ее дети обращались к ней на украинском, а между собой и со своими детьми разговаривали на русском. Говорить на русском поощрялось, а вот говорить на украинском нас расхолаживали. Украинский высмеивался, вышучивался. Украинский ассоциировался с деревенским, необразованным, отсталым. Русский, напротив, с городским, образованным, передовым. Всё это делалось понятным непрямым образом. Дихотомия не объявлялась, но подразумевалась. На дворе стояло позднее Советское время. Много позже мне стало понятно, что это была стандартная ситуация для колонизации, в которой образованный колонизатор говорит на языке, превосходящем язык колонизируемых, а то, что происходило у нас в семье, называется «сменой кодов», когда много раз на дню, иногда в течение часа, люди много раз меняют регистры разговора, общаясь со своими различными родственниками, в зависимости от того, какой у них социальный статус в данной иерархии. Украинский язык мой далек от совершенства. Говорение на украинском не поощрялось, но я читала на украинском и, конечно, воспринимала его на слух. Чтение на украинском не было актом какой-то «гражданской сознательности» – я была компульсивным читателем и читала всё, что попадалось. В доме были газеты и журналы, а также прекрасная библиотека – собрание классиков русской и украинской литературы. Моя самая юная тетка, Людмила Кузьменко – филолог и многолетний преподаватель в школе. Она закончила педагогический институт по русскому языку и литературе, а преподавала уже украинский. Украинский язык и литература преподавались в школе и ранее, но в Киевской области, по-видимому, им уделялось не столь большое внимание, как русскому языку и литературе. Я говорю на украинском с сильным русским акцентом и большой примесью руссифицированных форм. На этом же украинском я и пишу – очень редко и немного. Я написала всего несколько стихотворений на украинском, но считаю этот опыт важным для себя и считаю опыт своего взросления билингвальным. С большим опозданием я осознала, что являюсь «наследственным» носителем украинского языка. Украинский язык всегда будет мне дорог, и я всегда буду лелеять мечту о том, чтобы заговорить и записать на нём в полную силу, но увы, многие возможности упущены навсегда.

Что до английского, я учила его в школе и искренне не любила уроки языка, которые по сути были уроками грамматики и скучных школьных заданий. Я с ужасом осознала лет в четырнадцать, что если я собираюсь поступать в МГУ, мне придется сдавать экзамен по английскому. Я уговорила родителей купить мне курс Илоны Давыдовой – был тогда такой широко рекламируемый шулерский курс. Помню, Сергей Есин его рекламировал по телевизору, и говорил что-то о том, что самостоятельно он учит язык уже более двадцати лет, и курс Илоны Давыдовой ему удивительно помог. Создатели курса утверждали, что, помимо звука, записывают на магнитные кассеты какой-то сверхъестественный гипнотический сигнал, который помогает запоминанию. Это, конечно, была чушь. Тем не менее, я сделала неплохой выбор, как выяснилось, поскольку английские фразы были записаны носителями языка. Десяток кассет (или около того) я заслушала до дыр. Я учила английский в том же Дударкове, целое лето я слушала кассеты, как зомби, и долбила грамматику. Второй курс той же Илоны Давыдовой включал отрывки из классических произведений, прочитанные на русском (трата времени) и на английском. Я прокрутила и эти кассеты миллион раз. Там были отрывки из «Лолиты» и, кажется, «Войны и мира». Это было долгожданным вступлением в мир английского языка. До письма на английском оставалось семнадцать лет.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Я начала писать на русском в раннем детстве. С детства я знала, что буду писателем.

Я знаю дату, когда начала писать на английском языке. Это случилось 11 ноября 2012 года. Хоть и до этого я писала сочинения для разных случаев, я считаю день, когда я написала первое стихотворение на английском языке, днем начала своего письма на английском. К тому времени, я уже около двух лет жила в англоязычной среде и много читала на английском. Писать на русском вне языковой среды мне было чрезвычайно трудно. Ничто не дрожало, не вибрировало во мне. Когда это нечто задрожало и завибрировало на английском, стихотворения полились потоком – таков был мой способ освоить язык. Я радовалась каждому дню, приносящему всё новые и новые идеи для письма. Может быть, это странно начать писать на языке со стихотворений. С другой стороны, стихотворения не подвластны никаким долженствованиям. Поэтому писать было легко.

Я стала писать на украинском в 2014, когда между Россией и Украиной началась необъявленная, «гибридная» война. Война это прошла прямо по мне, хотя я и была географически удалена от событий. Письмо на украинском было попыткой сшить мою расползающуюся идентичность по кускам.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

О мотивах письма на том или ином языке можно говорить много. Однако, всё это будет лишь рационализацией. На самом деле мы не знаем, что побуждает нас писать на том или ином языке.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Возможно, выбор языка и вовсе не выбор. Письмо происходит само по себе – или не происходит. Нет, конечно, в определенных случаях можно сказать, почему и как автор выбирает тот или иной язык. Например, я отвечаю на эти вопросы на русском (отмахиваясь от английского, который предлагает более удачные обороты). А Ph.D. диссертацию свою пишу на английском, потому что именно на английском мне предстоит ее защищать. Письмо на украинском не является частью моей рутины письма, и это предмет моих сожалений. Я расшифровываю «устные истории» или, как я называю их, «устные географии», собранные в Сибири, на русском языке – потому что если расшифровать их сразу на английском, непередаваемая фактура речи будет навсегда утрачена.  Однако, я перевожу их на английский – в сжатом виде, самую суть – потому что на русском англоязычный читатель никогда не получит к ним доступ. И так далее. Но когда дело касается свободного письма, а не сектора работы (а свободное письмо я люблю больше всего), то выбор для меня часто зависит от первого слова, от фразы, приходящей на ум, а еще от того, каким я воображаю в данный момент своего читателя. Потому что мои англоязычная и русскоязычная воображаемые читатели очень разные, и я пишу для них совершенно по-разному.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Процесс письма на разных языках, действительно, различный, поскольку активирует разные аспекты личности. Например, украинский язык для меня невозвратно связан с моим детством, с самыми прозрачными, чистыми, летними воспоминаниями. Как-то режиссер арт-хаусного кино в Техасе сказал мне, что на испанском он очень веселый человек, а на английском люди не понимают его шуток. Я это очень ясно почувствовала, потому что юмор – это, наверное, последняя область перевода, последний рубеж невозможности перевода. Я могу сказать, что мое письмо на русском гораздо более «реалистическое», чем на английском. Это зависит от языкового контекста, не только от автора. Краем письма, его границей, на русском и на английском языке являются разные вещи. Соответственно, в зависимости от того, на каком языке идет речь, автор будет исследовать разные области письма. Пишущая персона бесконечно многообразна и различна даже в зависимости от того, о какой, к примеру, платформе или о каком медиуме письма идет речь – пишет ли автор в Твиттер или от руки в тетрадку. У меня много рутин письма. Я пишу каждый день многими различными образами, в разных жанрах. Я не всегда знаю, что такое я в каждом конкретном случае и зачем оно.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Со мной это происходит постоянно. Причем, если сначала русские выражения предлагали себя в качестве альтернативы в процессе письма на английском, то сейчас происходит обратное. Многим вещам бывает трудно подобрать точный синоним в другом языке. Очень часто эта синонимичность приблизительная, и о многом невозможно сказать на другом языке в точности так, как это было на языке оригинала. Приходится ежеминутно пересотворять миры.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Языковые конструкции на самом деле часто довлеют над тем, как мы думаем о предмете. Лингвист Беньямин Ли Уорф отметил эту особенность, возможности и невозможности языка, вещи, которые язык позволяет и не позволяет. Положим, на русском невозможно сказать «я встретил соседа/соседку» и оставить пол соседа или соседки в области нерассказанного. На английском же невозможно в данном предложении передать информацию о поле без дополнильных лингвистических девайсов. В русском языке, я укоренена в классической литературе, прочитанной на языке оригинала и усвоенной в раннем детстве. Англоязычную классику в оригинале я читала уже во взрослом возрасте. Соотносить эти вещи чрезвычайно трудно. Но помогает непрестанная практика двуязычного письма. Между англо- и русскоязычной культурной территорией всегда идет напряженный культурный диалог. Участвовать в нем и медиировать процесс помогает понять, что многие вещи, которые дискурс якобы описывает, в действительности конструируются в дикурсе. Мысль не нова, еще Фуко озвучил ее в «Археологии знания», но когда постоянно ныряешь из языка в язык, видишь это воочию на множестве примеров.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Мой сознательный выбор – не переводить себя, потому что говорить дважды одно и то же мне неинтересно. Не интересно разгадывать кроссворд, подбирая точное соответствие, когда в то же самое время можно написать нечто совершенно новое. Однако, я переводила себя для разных оказий и для экспериментов с английского на русский и с русского на английский. Резюме: то, что написано на английском, востребует совершенно другого образного ряда на русском, как верно и обратное. Я вчуже восхищаюсь людьми, которые способны переводить сами себя или придают своему тексту такое значение, так верят в его законченность, что способны взять свой собственный оригинал за некий канон. Но – я переводила несколько русских фрагментов для своей рукописи «Осколки утопии» (Debris of Utopia) на английский. Конечно, отступая от оригинала. Такое письмо одновременно на двух языках может быть продуктивным. Так Набоков писал свои «Другие берега» (Speak, Memory), по крайней мере, в нескольких эпизодах, где русский текст обогащал английский и наоборот. Но Набоков также переводил и свои собственные тексты, потому что верил, что лучше него никто не сделает. Он предъявлял огромные требования к переводчикам и был вечно недоволен их работой, касалось ли это его произведений или других вещей.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Да, у меня есть опыт совмещения различных языков в одном тексте. Это некий огромный и бесформенный текст, поток сознания, в котором я насладилась различными способами письма, и который колеблется между прозой и поэзией. Он называется «голограмма и фламинго, наложенные друг на друга» (или «одно на другое»? hologram and flamingo, superimposed). Это очень странная вещь. В ней фрагменты русского без перевода были, на мой взгляд, уместны. У них была функция графически работать в тексте.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Для меня основной надоедливой двуязычной, а точнее, троязычной музой (поскольку он писал и на французском) является, безусловно, Владимир Набоков. Однако, я не большая поклонница его как автора. Я считаю Набокова поэтом, а не прозаиком. Но поэтом он был именно в прозе, поскольку его стихотворные опыты, включая опыт перевода «Евгения Онегина», это какая-то коллекция засушенных бабочек.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Во многом, я считаю себя переводчиком, посредником между мирами. Я не занимаюсь профессиональным переводом, но мои тексты – переводы с языка несуществующего на язык существующего. То, что я могла ознакомиться с английским письмом в оригинале – литературой, философией, и, не в последнюю очередь, социальной наукой, включая, но не ограничиваясь социо-культурной антропологией, было огромной привилегией. Социо-культурная антропология на английском языке – это не сухой дискриптивистский вид письма, но тоже своего рода литература, часто приверженная определенной поэтике. Начиная писать на английском, я использовала уже знакомые мне к тому моменту практики и приемы письма на русском. Подобным же образом, освоенные на английском вещи влияют на продолжающееся русское письмо. Это касается как формальной стороны – жанров, форм и образов письма, так, безусловно, и мировоззренческой. Вопрос языка – это вопрос контекста. Существуя в смещающихся контекстах, на многие вещи смотришь по-иному, не так, как раньше, и не всегда эту инаковость и смену можно объяснить и приписать чему-то конкретному. То ли, что язык диктует формы мысли, то ли, что вы назвали «культурным наследием», влияет, или сказывается расширение горизонтов опыта? Может быть, влияет все вместе и затем еще что-то, не названное?

Fishing at Montsalvat

РЫБАЛКА В МОНСАЛЬВАТЕ

Автомобиль повернул, следуя извиву горной дороги, и взору Греве предстал белый замок. Воздушный, с изящными башнями и округлыми арками дворец венчал самую верхушку отвесной горы, сияя на фоне поросших сосняком мрачных изломанных скал. Дорога петляла, поднимаясь вверх, к этому сверкающему замку, чей силуэт вырисовывался на ярко-голубом небе. Все вверх и вверх поднимался доктор Парцифаль Греве по крутому серпантину, возносясь к своему царственному пациенту, который ожидал его там, в блистающем замке на вершине горы.

Греве неподвижно сидел на заднем сиденье. Его седая раздвоенная борода вольготно покоилась на груди, большое дородное тело было свободно и расслаблено. Только голубые глаза пристально следили за проплывающим мимо ландшафтом. Зоркие эти глаза немедленно углядели разительный контраст между великолепным замком и окружающей его безотрадной местностью. Кучи мусора вдоль дороги и в запустелых полях, желтые осыпающиеся сосны, пораженные неизвестным недугом, брошенные дома с провалившимися крышами, жители, глядящие со страхом и тоскою, – путь его пролегал через бесплодные земли.

И вот наконец замок Монсальват вырос перед ним.

У огромных чугунных ворот с двумя башнями по бокам выстроилась в ожидании – кажется, бесконечном – вереница автомобилей. Ворота были закрыты, но стоило появиться автомобилю Греве, как гигантские створки дрогнули и медленно распахнулись, пропуская машину во внутренний двор, обрамленный изумительным садом. Вблизи точеная красота Монсальвата выглядела совсем по-другому. Замок оказался громадным, гнетущим и совсем не белым – скорее светло-серым. Автомобиль подъехал к колоссальному пятиэтажному кубическому зданию с высокой остроконечной крышей –самому древнему строению в замке, где располагались жилые покои.

На подъездной аллее ожидала группа мужчин. Один из них, пожилой, обходительный, с седыми бакенбардами, выступил вперед и с приятной улыбкой произнес:

– Добро пожаловать в Монсальват, доктор Греве. Я – граф Карл Гурнеманц фон Ноймайр, премьер-министр его величества. Благодарю, что так быстро откликнулись на мой зов.

– Ваше превосходительство, – с поклоном отвечал Греве, – мне хорошо известно, что это вопрос исключительной срочности, поэтому я отложил все дела и немедленно выехал сюда.

– Крайне признателен за это, доктор, – произнес фон Ноймайр. – Его величество король очень нездоров, посему вопрос и впрямь не терпит отлагательств. Вам сейчас же покажут вашу комнату. Отдохните немного после долгой дороги. Я буду ждать вас наверху через час. Нам следует многое обсудить.

Комната Греве располагалась в западном крыле замка, которое выходило на близлежащее горное озеро, Корбинзее. С каменного балкона открывались потрясающие виды на озеро, нежно-голубое, все в легкой дымке, раскинувшееся под лазурными небесами. Дверь на балкон была открыта – и свежий, душистый ветер с альпийских лугов гулял по комнате. Греве закрыл дверь и стал в задумчивости, глядя на озеро.

Он знал, что власть короля не простирается за дальний край озера, который был западным пределом королевства. Монсальват был крошечным государством, состоявшим лишь из замка да нескольких горных деревушек. Сотни лет его границы были закрыты для всех чужеземцев, и мало что было известно о том, что происходит за этими непроницаемыми рубежами. Знали лишь о том, что правитель королевства болен – болен уже много лет, и никто не может ему помочь.  Когда-то король повелел созвать всех знахарей и лекарей, и мужчин, и женщин, но не было из них ни одного, кто сулил бы ему выздоровление. И поскольку ни один местный лекарь не мог ему помочь, король позвал лекарей из-за рубежа, и многое множество целителей прибыло, чтобы осмотреть его, но никому не удалось придумать, как справиться с его хворью.

Так что Греве давно знал, что скоро его призовут в Монсальват. И он терпеливо дожидался этого далекого зова, сидя в своем большом доме на одной из самых тихих венских улиц, который казался ему таким пустым уже несколько лет, с самой смерти жены. И вот наконец зов прозвучал. Время настало.

Странным образом он не чувствовал усталости после долгой дороги. Голоден он тоже не был, оставив нетронутым обильный обед, изысканно сервированный для него на маленьком столике. Напротив, он ощущал необыкновенную бодрость и собранность, словно накануне важного экзамена, и он едва смог дождаться, покуда минет час, и он может спуститься вниз, чтобы встретиться с графом фон Ноймайром.

Наконец явился ливрейный лакей и провел Греве сводчатым, похожим на галерею коридором в огромную, великолепно отделанную гостиную, где уже ожидал его премьер-министр со своей свитой. Стены гостиной были расписаны фресками и убраны гобеленами, запечатлевшими турнирные сцены и облаченных в доспехи рыцарей.

– Это наш Зал рыцарей, –  с любезной улыбкой произнес граф вместо приветствия. – Его величеству нравится все, что связано с рыцарями.

– Эти фрески великолепны, – восхищенно отозвался Греве.

Фон Ноймайр согласно кивнул.

– Надеюсь, вам удалось немного отдохнуть, – сказал он.

– О да, вполне.

– Очень хорошо. Вы с нетерпением ждали вас, доктор Греве. Королю уже сообщили о вашем приезде – он ожидает вас.

Греве взглянул на фон Ноймайра, потом на окружавших того придворных.

– Если не возражаете, я хотел бы задать несколько вопросов перед тем, как осмотреть пациента, – сказал он.

– Разумеется.

– Пользуется ли его величество услугами докторов?

– Ах да, – произнес премьер-министр. – Я должен был рассказать об этом прежде, чем торопить вас на встречу с его величеством. Скажем так, у короля было много докторов. Не ошибусь, если скажу, что все врачи из Монсальвата, один за другим, перебывали в этих стенах, пытаясь излечить короля. Увы, это не удалось никому. Тогда мы стали приглашать других, но уже из-за границы – и те точно так же не справились, по вполне понятным причинам.

– Но кто пользует его сейчас?

– К сожалению, никто. И это одна из причин, почему мы пригласили вас, доктор Греве. Сейчас нам нужен настоящий авторитет в своей области.

– То есть все те врачи оказались…

– Буду с вами откровенен, доктор Греве, – сказал премьер-министр. – Большинство оказалось обычными шарлатанами. Как ни печально, мой предшественник на этом посту был слишком мягок и доверчив – или, быть может, слишком жаден. В итоге нам необходимо не только поправить здоровья короля – необходимо поправить нашу репутацию. Вы же заметили машины перед воротами?

– Конечно.

– Эти коновалы обложили нас со всех сторон, пытаясь проникнуть во дворец всеми правдами и неправдами. Кажется, они до сих пор уверены, что им удастся перехитрить нас. Боюсь, нам придется применить силу, чтобы их изгнать.

– Вам надлежит действовать со всей решительностью, – сказал Греве. – Я много сталкивался с такими людьми. Это стервятники. Я рад слышать, что вы намерены покончить с этим злом навсегда.

– Именно так, доктор Греве, – сказал премьер-министр. – И на моей стороне весь совет министров, готовый всецело поддержать это решение.

После короткой паузы Греве спросил:

– Но ведь это же в первую очередь решение короля?

– Безусловно.

– На ваш взгляд, его состояние ухудшилось после вмешательства горе-докторов?

– Мне кажется, он и вправду еле это выдержал, – кивнул премьер-министр. – Я не врач и не могу оценить их методов, но некоторые лекари советовали втирать в его рану ртутную мазь. А один прописал медовую диету.

– Медовую?

– Именно. Его величеству надлежало есть один мед, и больше ничего.

– Боже правый! – вырвалось у Греве. – Но зачем он это прописал?

– Ответ очевиден, – ответил премьер-министр. – Мы слишком доверились недобросовестным людям. Посему сейчас дорога каждая минута. По моему скромному мнению, дело не в его ране. Она – лишь следствие. Все идет из его головы. Возможно, он просто противится лечению – по неизвестной мне причине. Назвать ее должны будете вы, доктор Греве. Мы наслышаны о ваших новаторских методах. Вашей изумительной архетипотерапии. И я прошу вас применить ее, прошу от имени всего королевства.

Однако прежде чем Греве успел ответить, дверь распахнулась, и в комнату ворвалась высокая, стройная, красивая женщина. Она была бледна и заметно встревожена.

– Граф, – произнесла она, задыхаясь, – мне сказали, что в замке посторонний. Кто этот человек? Что он здесь делает?

– Ваше величество, – отвечал премьер-министр, – позвольте представить вам доктора Парцифаля Греве. Мы с вами обсуждали его визит несколько дней назад.

– А! – вымолвила королева, приходя в себя. – Рада знакомству, доктор. Так вы наконец прибыли.

– Да, ваше величество, – ответил Греве с поклоном. – И теперь полностью в вашем распоряжении, ваше величество.

– Прекрасно, – произнесла королева. – Но что держит вас в этом зале? Пойдемте же. Вам нужно осмотреть его немедленно, доктор Греве.

– Собственно, мы обсуждали методы лечения, примененные другими докторами… – начал граф.

– Нечего об этом беспокоиться, – перебила его королева. – Пойдемте быстрее. Нельзя тратить ни минуты.

Королевские покои располагались на верхнем этаже в восточном крыле дворца – путь туда лежал через бесчисленные коридоры и галереи. Изнутри дворец казался еще больше, чем снаружи, – лабиринт переходов, лестниц и залов, некоторых – совсем заброшенных, некоторых – со следами незавершенного ремонта и мешками штукатурки вдоль голых стен. Наступил вечер, и за окнами уже сгустились сумерки, но дворец был ярко освещен, хотя и пуст. По пути в восточное крыло им не встретилось ни одной живой души.

Наконец они добрались до высоких позолоченных дверей. Королева с силой толкнула их, и они вошли внутрь.

За дверями была маленькая душная комната. Прямо напротив дверей на кровати лежал король – глаза его были закрыты, большая спутанная борода уставилась прямо в потолок. Он дышал шумно, с трудом. Комнату наводнял отвратительный запах гниющей плоти.

Королева приблизилась к нему и позвала:

– Лютц!

Он не пошевелился.

– Лютц, дорогой!

Король открыл мутные глаза.

– Августа, – проговорил он.

– Да, дорогой?

– Воды.

Она принесла ему воды в чашке, и он осушил ее одним глотком.

– Лютц, пришел доктор, – сказала королева.

– Еще один? Вышвырни его к чертям!

– Это другой, хороший, которого мы ждали.

– А есть хорошие? – проворчал король. – Ладно, пускай подойдет.

Греве выступил вперед и поклонился. Король смерил его долгим взглядом.

– Тебя я еще не видел, – сказал он.

– Мне еще не приходилось здесь бывать, ваше величество, – ответил Греве.

– Что удивительно, правда? – сказал король со смешком. – Меня навестили коновалы со всего мира, а единственный настоящий специалист до сих пор как-то не заезжал. Как нам удалось разминуться?

– Мы не разминулись, – сказал Греве. – Я здесь и готов помочь.

– Не поздновато ли?

– Об этом я смогу сказать через несколько минут. Позвольте осмотреть вас, ваше величество.

При помощи королевы и премьер-министра он стянул с короля исподнее, невольно морщась от чудовищного запаха. Под исподним обнаружилась несвежая, испачканная гноем повязка. Когда Греве удалил ее, перед глазами его предстала страшная распухшая нагноившаяся рана в паху короля. Греве непроизвольно отшатнулся.

– Что, не нравится? – прохрипел король.

– Боже! – пробормотал Греве, глядя на язву. – Могу ли я спросить, как долго вы больны, ваше величество?

– Целую вечность.

Греве не мог оторвать взгляда от раны. Никогда за свою долгую медицинскую практику ему не доводилось видеть таких жутких язв. Король наверняка испытывал страшные мучения. Греве сказал ему об этом.

– Да ничего я не испытываю, – бросил король небрежно. – Привык уже. Иногда, конечно, досаждает, а потом могу неделями не вспоминать.

– Невероятно, – произнес Греве. – Невероятно.

– Ну да, – сказал король. – Предыдущий доктор тоже это сказал. Перед тем, как я приказал выкинуть его вон.

Греве помог королю принять сидячее положение. Сейчас тот выглядел лучше, словно уже получил какое-то лечение и теперь пошел на поправку. Его карие глаза блестели от возбуждения, большой крючковатый нос покраснел.

– А ты, доктор, я вижу, староват, – заметил он. – Я и то выгляжу моложе.

И он засмеялся. Греве еще не наложил новую повязку, и рана оставалась на виду. Однако король, казалось, этого не замечал. Он продолжал веселиться.

– Хорошо, – произнес Греве. – Хорошо, ваше величество. Позвольте мне обработать рану. Будет немного больно.

– Боль! – произнес король презрительно. – Что ты знаешь о боли?

Греве бросил на него строгий взгляд.

– О боли я знаю очень много, ваше величество, – сказал он. – Я ведь все-таки врач.

Он попросил премьер-министра, чтобы послали за теплой водой, и открыл свой чемоданчик. Король наблюдал за ним с ироническим выражением.

– Ты в точности как все остальные, – неожиданно заметил он.

Греве не мог больше этого сносить.

– Помолчите, ваше величество! – взорвался он, однако тут же взял себя в руки и произнес тише: – Старайтесь не говорить много. Это истощает.

– О да, конечно, – согласился король с горькой улыбкой.

Греве занялся обработкой раны. Король возопил от боли.

– Я говорил вам, ваше величество, – произнес Греве.

– Больно! – каркнул король. – Но не думай останавливаться.

– И не думаю, – ответил Греве. – Даже не думаю, ваше величество.

Окончив перевязку, он выпрямился и посмотрел на короля.

Тот улыбался.

– Лучше, – молвил он. – Много лучше. По крайней мере ты умеешь очищать раны.

– Каково ваше мнение, доктор? – с тревогой спросила королева.

Греве не ответил. Он вглядывался в темное окно, пытаюсь разглядеть – что? Снаружи была кромешная тьма, да и озеро из этого окна все равно не было видно. Но Греве думал о нем – и собирался с духом, чтобы сказать.

Внезапно король заговорил.

– Даже не думай с ними шептаться, – громко произнес он. – Скажи. Скажи мне правду. Докажи, что ты не похож на всех остальных.

Греве взглянул на королеву. Та кивнула.

– Мне очень жаль, ваше величество, – сказал Греве, – но я не вижу оснований для благоприятного прогноза. Язва слишком запущена. Удивительно, что пока обошлось без заражения крови.

Королева разрыдалась.

– Да хватит тебе, Августа! – рявкнул на нее король. – Ты каждый раз ревешь при этих словах. Другие тоже это говорили. Я уже слыхал это не знаю сколько раз! Заражение крови! Запущена! И так без конца. Уже бы сдохнуть поскорее!

– Не говори так, Лютц! – воскликнула королева.

– Вы уверены, что прогноз настолько неблагоприятен? – осведомился премьер-министр.

– О да, – ответил Греве. – Если только не попробовать одно средство.

– Какое? – спросили королева и граф фон Ноймайр в один голос.

Греве помолчал, обдумывая ответ.

– Мне известно, что в Корбинзее водится одна редкая рыба, – сказал он. – Вы могли слышать о ней. Она зовется королевской рыбой.

– Королевской рыбой, – повторила королева, глядя на него в изумлении.

– Да, ваше величество, – сказал Греве. – Ее зовут еще рыба-чаша, очевидно благодаря ее форме.

– Ну и что, что дальше, доктор? – нетерпеливо спросил король.

– Просто она… – начал Греве, но запнулся, глядя на короля.

Тот не слушал. Он спал.

Все на цыпочках вышли из спальни и остановились в коридоре.

– Так что там рыба, доктор Греве? – спросил премьер-министр.

– Мне кажется, нам не стоит это обсуждать без участия его величества, – ответил Греве. – Лучше продолжим завтра утром.

Фон Ноймайр кивнул.

– Мы ждем вас здесь завтра в восемь, доктор Греве.

Поворачиваясь, чтобы идти в свою комнату, Греве уловил недоверчивый взгляд королевы.

Вот сейчас он чувствовал голод и усталость. В комнате ждал его простывший обед. Греве поел и выпил бокал вина. Несмотря на усталость, поужинал он с наслаждением – еда и особенно вино были превосходны. Он не переставая думал о своем пациенте. Поразительно, что этот человек был еще жив, несмотря на тяжесть своего состояния и годы плохого ухода. По-видимому, не все врачи, которые его лечили, были шарлатанами.

После ужина Греве почувствовал, что засыпает, и еле дошел до постели. Он уснул, едва голова его коснулась подушки.

Озеро Корбинзее лежало перед ним – темная гладкая водная поверхность переливалась под яркой полной луной. Он был один на берегу, в руке – длинная удочка. Было холодно и промозгло, однако от воды исходило необычное тепло, будто озеро было гигантским теплокровным организмом. Он давно уже сидел на берегу, потому что рыба вела себя осторожно и не клевала. Он подумал: «Вот сижу и ужу, а что за спиной? Безводная пустошь. Отвратительная бесплодная земля».

Наведу ли порядок я в землях моих?

И в тот же миг он почувствовал, что у него клюет. Он радостно подсек и потянул удочку, чувствуя, что наживку схватила большая сильная рыба. И похолодел от страха, увидев, чтό было на конце лески.

То был череп.

Греве пробудился и до самого утра лежал без сна, весь в мыслях о страшных снах и мрачных предзнаменованиях.

Ровно в восемь утра он был в королевской опочивальне.

Королева и граф фон Ноймайр уже прибыли и ожидали его. Королева была все еще бледна и встревожена и бросала в сторону Греве краткие недоверчивые взгляды.

Король же выглядел на удивление хорошо. Нездоровый румянец покинул его лицо, взгляд стал острым и осмысленным.

– А вот и наш доктор! – возгласил он весело.

– Доброе утро, ваше величество! – с улыбкой отвечал Греве. – Рад видеть вас в гораздо лучшем здравии.

– Благодаря вам, доктор, – сказал король. – Благодаря вам. У вас прямо волшебные руки. Впервые за несколько месяцев проклятая боль отпустила.

– Это обнадеживает, – сказал Греве. – Я просто надлежащим образом обработал рану, и эффект сразу налицо. Уверен, что правильное лечение сотворит с вами чудеса.

– Мне кажется, – произнес король, – что я вчера уснул прямо посреди разговора. Я совсем не хотел вас обидеть. Просто из-за этой раны я иногда творю странные вещи.

–  Ваше величество, –  вкрадчиво вступил граф фон Ноймайр, – вчера доктор Греве как раз собирался высказать мнение по поводу того, какие средства употребить для успешной борьбы с болезнью. Не хотите ли продолжить, доктор?

Прежде чем ответить, Греве кинул взгляд за окно. Он был прав – из этого крыла озера совсем не было видно.

Он повернулся к королю.

– Я счастлив, ваше величество, – произнес он, – что ваше состояние за ночь значительно улучшилось. Буду откровенен – я не ожидал этого и думал найти вас в состоянии, близком к вчерашнему. Осмелюсь даже предположить, что вы уже можете ходить – или хотя бы попытаетесь. Это жизненно важно для полного выздоровления.

– Зачем мне ходить? – осведомился король. – Я даже не помню, когда я ходил в последний раз.

– Существует одно лекарство от вашего недуга, ваше величество, – сказал Греве. – Но его не так-то легко достать. Я имею в виду, вам придется доставать его самолично.

– Что вы хотите сказать?

– Слышали ли вы когда-нибудь о королевской рыбе? Она еще известна под именем рыбы-чаши.

– Да, – сказал король. – Говорят, она живет в Корбинзее. У нее есть и третье имя. В наших хрониках она зовется сангреаль.

– Та самая рыба, ваше величество, – подтвердил Греве. – Очень редкий эндемический вид, живущий только в этом озере и больше нигде. Это и есть лекарство, необходимое для излечения вашего недуга.

Король погрузился в молчание.

– Говорят, этой рыбы давно нет в озере, – наконец произнес он.

– Осмелюсь сказать, если позволите, ваше величество, – произнес фон Ноймайр. – Озеро безжизненно, как и земля вокруг замка. Бесплодие – бич нашей страны, доктор Греве.

– Вы забудете о нем, как только его величество поймает рыбу, – твердо ответил Греве. – Рыба в озере есть, что бы там в деревнях ни болтали.

– Деревенские даже не пытались ее поймать, – проворчал король. – Это королевская рыба. Только королю позволено ее ловить.

– Совершенно верно, ваше величество, – согласился Греве. –  И рыба сама позволит поймать себя только монарху, которому угрожает смертельный недуг.

– Так говорится в легендах, – фыркнул король – но было заметно, что его захватила эта идея.

Пока он напряженно раздумывал, королева позвала:

– Лютц!

Король перевел взгляд на нее.

– Лютц, – произнес она, – мне это не нравится. Озеро очень глубокое, вода в нем темная. Ты никогда прежде не ловил рыбу. Подумай хорошенько, мой король-лебедь.

После долгого молчания король ответил:

– Я знаю, что должен это сделать, Августа. Ты же видела, что происходит в стране. Я должен навести порядок в моих землях. А перед этим – привести в порядок себя. Если это единственный способ действовать, я пойду на это.

Объятая ужасом, королева только поднесла руку ко рту. Она просто стояла, ничего не говоря.

– Мой дорогой граф, – обратился король к фон Ноймайру, – пошлите людей подготовить лодку. Я отправляюсь на рыбалку.

– Лютц! – вскричала королева.

– Ни слова, Августа, – сказал он. – Все решено. Я отправляюсь рыбачить. Доктор?

– Слушаю, ваше величество, – отозвался Греве, выступая вперед.

– Мне нужно ее съесть?

– Вам нужно ее поймать, ваше величество, – сказал Греве. – И ваш недуг пройдет сам собой.

– Как вы узнали о рыбе, доктор Греве? – спросил король.

Греве взглянул на премьер-министра. Тот потупился.

– Я прочитал о ней, – ответил Греве. – Есть одна чудесная книга. В ней много разных историй про Монсальват.

– Ну что ж, – сказал король. – Увидимся после рыбалки.

– До свидания, ваше величество, – отвечал Греве.

Он оставил королевские покои и отправился прямиком в свою комнату. Он не видел, как отплыла лодка. Он все так же был в своей комнате, когда в четыре пополудни хлынул сильнейший ливень, и вся дворцовая челядь была отряжена на поиски короля.

Доктор Греве все еще был в своей комнате, когда опустилась ночная тьма, и люди вернулись с озера во дворец, так и не найдя ни короля, ни его лодки. К ужину Греве не спускался.

Рано утром он выбрался из своей комнаты и вышел из дворца. Дождь прекратился. Греве спустился к берегу озера и огляделся.

Было сыро и сумеречно, но он был упорен. Он пошел вдоль берега и вскоре увидел что-то в воде.

На мелководье лежало мертвое тело, наполовину погруженное в воду.

Это он и ожидал увидеть.

В следующее мгновенье он услыхал какой-то шум. К воде спускались люди из дворца, чтобы начать поиски заново.

– Сюда! – крикнул Греве. – Я нашел его величество!

Он остался на берегу, чтобы увидеть, как безжизненное тело короля вытаскивают из воды и укладывают на большой камень. Королеву, видимо, тогда же оповестили – он услышал наверху ее леденящий душу крик:

– Людвиг! Людвиг!

Вскоре на берегу появился граф фон Ноймайр, белый как смерть, в сопровождении дворцовой гвардии и приблизился к мертвому телу. Обернувшись, он посмотрел на Греве.

– Ведь вам известно, что произошло, не правда ли? – осведомился он.

И тогда Парцифаль Греве торжественно произнес, словно провозглашая древнюю формулу:

– Король-Рыбак нашел свою рыбу!

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Я пишу на русском и на английском – последний год почти исключительно на английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Я родился и вырос в Ташкенте, в 26 лет перебрался в Бельгию, а сейчас живу в Англии. То есть всю свою жизнь, за исключением тех шести лет, когда я прожил в Москве (между Бельгией и Англией), я существую в иноязычной среде и постоянно слышу вокруг себя некое жужжание, белый шум – разговоры на языке, который не является моим родным. В Бельгии я выучил нидерландский, но он так и не стал языком, на котором я свободно говорю и пишу (хотя я сносно на нем читаю). А вот английский я начал учить еще в школе, потом на романо-германском факультете Ташкентского университета, и уже в Бельгии он окончательно стал моим вторым языком – я окончил англоязычные магистратуру и докторантуру, а потом стал работать в американо-британской консалтинговой фирме.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

На русском я писал со школы. На английском начал писать в 2015 году, через год после переезда в Англию.

4. Что побудило вас писать на втором языке?

Жена убедила меня, что я и раньше писал по-английски – даже когда писал по-русски. Такой Набоков наоборот – тот по-английски писал со свойственными родной словесности излишними красивостями, только перенесенными в другой язык, а я и на родном пишу без них, не по-отечественно Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?му сухо и сдержанно. Возможно, поэтому английский я чувствую более свойственным и логичным для меня языком письма.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Последний написанный мною рассказ – прошлогодний «Ленин в Тюмени» — нужно было делать исключительно по-русски. Его было бы очень сложно опубликовать по-английски – он бы прозвучал как сатира, а я этого не хотел. Поэтому писал по-русски, нимало не сомневаясь. Но следующие рассказы – а очередь у меня длинная – все будут английскими. Я просто чувствую, что они будут говорить по-английски. Мой следующий большой роман тоже вроде бы вырисовывается на английском – однако я еще окончательно не решил, на каком языке его писать. В каждом случае выбор языка основывается на ощущениях (которые очень трудно описать), а не на каких-то четких критериях.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык?

Нет, не отличается. И нет, не чувствую.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Ну, честно говоря, нехватку слов я ощущаю постоянно даже в русском. Может, даже особенно в русском. Сложно говорить на своем родном языке. И думать сложно, не говоря о том, чтобы писать. Все потому, что я постоянно задумываюсь о словах, и от этого происходят паузы в речи и в мыслях. Однако я совершенно не терзаюсь нехваткой какого-либо слова/понятия. Нету его – возьму другое, которое есть. Я работаю на двух равно богатых языках.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка, на котором вы о нем думаете\пишете?

Нет.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

«Рыбалка в Монсальвате» – это как раз мой дебют в автопереводе. Планирую перевести и второй мой рассказ, написанный по-английски. А вот роман переводить не буду – даже когда его, наконец, закончу. Просто потому что он большой, а жизнь нам отпущена ограниченная.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Да, такое бывало, но не скажу, что это постоянный прием.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Трудно сказать, что меня вообще вдохновляет. Сюжеты сочинений приходят ко мне либо во сне, либо из прочитанных книг – хотя, в сущности, это одно и то же. Могу сказать твердо – если меня что-то и вдохновляет, так точно не авторы, пишущие на нескольких языках. Если у них получилось, это не значит, что получится у тебя. К тому же у них были свои причины переходить на другой язык. Единственное, что меня подбадривает, – это то, что такое в принципе возможно. Можно с равной легкостью и тягостью писать на другом языке так, чтобы тебя понимали и печатали. Примеров тому предостаточно.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Язык – это и есть культурное наследие. И писать на нем – значит каждым словом заново открывать это наследие и воссоздавать его в своем письме. Я в равной мере сформирован двумя литературами и не задаюсь специальной задачей развести эти влияния, понять, какой абзац я написал, следуя, допустим, английскому течению языковой реки. Язык же – это такое культурное наследие, которое само по себе охраняет нас от бессмыслицы, безумия, безобразия.