DRINKING THROUGH HANUKKAH

“Tonight’s the very first night of Hanukkah and Abigail wants you to be present when she lights the candles.” Saeed, in his salmon-colored t-shirt with a star-shaped, sharp-edged hole near one armpit, blocked the door. Nina nodded. She’d torn the hole years ago, when he’d prevented her from giving water to their sick toddler. In his native Morocco, they’d wait until the vomiting vanished. In her Motherland, they’d heal children with as many liquids as possible – water and chicken bouillon and fish oil and gooseberry compote – wrap them in blankets and seal the winter windows with cotton balls and tape from the draft. Saeed was impenetrable and as huge as a boulder, always with a plate of a lamb tagine in his hand, so she, overwhelmed by her powerlessness, had just dumped a cup of water on him and shaken him.

Now she held a tea cup again, but this time with vodka. “It’s crucial for Abigail.” Stocky, meaty, with messy gray hair, imposing, he repeated his words, and she stepped back so that he couldn’t smell what she was drinking at seven a.m. His family, Jewish by origin, had split into Muslims and Jews a thousand years ago, and even though he himself was a Muslim, he always displayed a menorah at the counter in his Mount Zagora, Mediterranean Eatery and announced to customers that he still cherished his heritage.

“Today I need to be present,” Nina decided, driving home with the girls and deliberately not glancing at grocery stores. Her older daughter, a third-grader, had developed some kind of red rash and now sat next to Nina in their beat-up pickup truck reading a Kindle, immersed in digital words, her hair wrapped around her finger, which, in turn, was in her mouth. The younger one, Anya, had just turned two and until half a year ago wore braces to fix her hip dysplasia. Nina still cringed, remembering the pointy, stiff Pavlik harness plastered against her torso and breast and a constant desire to give up breastfeeding and get lost in a bottle. But alcohol would get into the milk.

Today she had to be present so she steered the truck as far away from their undignified, dingy East Oakland FoodMaxx as she could, but suddenly ran into an unexpected speed bump. And then again. Apparently, she’d turned off International too early and inadvertently approached the place she’d been trying to avoid. “I’d better buy some just in case.” Unbuckling the kids, bagging the bottles. Waking up only the next morning after the evening of drinking, ashamed.

The second day of Hanukkah, Saeed brought the kids to her work and went straight to Mount Zagora where he stayed well after midnight, until the last lonely, greasy, grouchy guest left. “Doesn’t Hanukkah involve bread and wine?” – Nina vaguely remembered the gatherings they had had in Russia and asked Abigail to help her find kosher wine on a grocery shelf. At home, she showed her daughter how to strike a match to keep sparks from landing on her skirt – strike it away from yourself. “Your Granddad taught me this. He read you Pushkin’s fairy tales when you were five.” Abigail’s face could not get any redder because of her allergies, but Nina noticed the tears.

“Did I say something wrong?”
“Anya stole my secret box and destroyed the leaves I picked once with Grandfather. Now there’s only dry pieces, small brown bits – that’s all that’s left.”
Nina’s father – Abigail’s Granddad – had had a heart attack on a bus on his 60th birthday. (The driver performing CPR. A straight line on a cardiogram she was given later.) Now she had to finish her drink very fast. (One gulp, then another one. His grave, wet grass, lumps of earth, earth slowly rising to cover the coffin.) That night she again failed to light the candles.

On the third day of Hanukkah she fell asleep after drinking again, and it turned out that although the children lit the candles by themselves, they did not burn the house down, as Saeed expected. “Abigail cried because you weren’t with them on such a significant day,” he noted sternly. “I’ll do my best this evening,” Nina answered honestly, and Abigail’s face brightened. The pale face of a zombie with red spots under her eyes. A walking mummy. A marble raccoon. “Who’s been beating you up?” – her classmates would ask. Nina wondered if Abigail’s allergies had gotten worse because she hadn’t joined her daughters for the Hanukkah ceremony. She took a vacuum cleaner and aimed the hose at the corner, hunting for dust. There was a bottle labeled “Electricity” behind the fridge. “I can’t miss the lighting today, I simply can’t miss it,” she swore to herself, then wondered what this bluish “electricity vodka” tasted like. Yesterday she’d wanted to know more about that Straw-ber-Rita from Bud Light. And the day before, – if Chilean wines were better than Argentinean ones. “Stop it,” she ordered herself. “Tonight you must be present.”

She flipped through the booklet to the description of the Havdalah night, which fell this year on the fourth night of Hanukkah. Made sure there were plenty of matches lying around. Inspected the chipped paint on a menorah, which practical, “no-nonsense” Saeed used to wash in the dishwasher, alongside newly-purchased plates for his restaurant. Read that this night was meant to define the boundaries between the sacred and the everyday. Thanked G-d, “who granted her life, sustained her and enabled her to reach this occasion.” Frequently, when drunk, she thought she wouldn’t wake up.

Ashamed again, she reached the next morning, having skipped the Havdalah. In the same way, she missed the following three nights. On the eighth day of Hanukkah she made an elaborate dinner for the kids, putting her bottle away, but at the last moment, when Abigail sat little Anya in a high chair with a cookie and apple juice and was ready to open the booklet with the blessings, she couldn’t restrain herself and drank up everything. But she still managed to wake up at midnight and get out of bed. The girls, naked, barely covered by a blanket, lay next to each other with their matching plush pups. One by one, she lit all eight candles for them, hesitating to wake them up so late at night to behold the Hanukkah miracle. Learned from Abigail’s booklet that ages ago unadulterated, undefiled olive oil with the seal of high priest had been needed for the menorah in the Temple, but only one flask was located with just enough oil for one day. Miraculously, it burned for eight whole days.

Turned the green flask of Jagermeister upside down to get at the last drops and sardonically smiled: her own personal miracle, despite the Hanukkah, had not taken place. For years her regular dose of happiness was an entire 750 ml bottle of liquid. Never less. Often more. Her feverish festive mood – infused by alcohol – could not stretch for eight days like the magical olive oil found by the Maccabees because she could never make her flask last more than one evening.

АКРОСТИХ

Назови мне время звонко
Ароматными словами –
Будет огненная гонка
Обок с прошлым годами:
Кони бросятся по кругу,
Обжигая память раем –
Выра, Родина, разлука…
Ужас вечный будто Каин.

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и на английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский – выученный.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

На русском начала писать лет в семь-восемь, посылая тексты в советский детский журнал “Пионер” и газету “Искра” и постоянно получая отказы. На английском начала писать в 1995 году, переехав в Сан-Франциско и поступив в City College of San Francisco. Там сразу же записалась в единственный мой Creative Writing class, который вел известный писатель и драматург Дэниэл Курзон. До сих пор помню небольшую инсценировку, написанную для этого класса, нечто в духе Дэвида Седариса: диалог между клерком обувного магазина и покупательницей.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Отсутствие признания в США. Когда человек пишет на русском, он печатается либо в российских изданиях либо в эмигрантских изданиях, круг которых не очень широк. Статус “русского писателя” в США невысок, особенно среди англоязычных писателей и читателей. Что и побудило меня расширить мою аудиторию и начать писать на английском и публиковаться в США, Ирландии, Англии и других странах.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Если пишется что-то секретное, о чем нерусскоговорящие члены моего ближнего круга не должны знать, я выбираю русский язык. Если текст об эмоциях, воспоминаниях и темп медленный, я задумываюсь о русском. Для краткости, мускулистости и протестных текстов теперь выбираю английский.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык?

Чувствую себя тем же человеком и на русском, и на английском. Однако, английский более емкий и он не прощает невнятности, ватности, когда утопаешь в лишних, ничего не значащих фразах. Русский же родной и там всякие лишнести теперь тоже как родные и их просто уже не замечаешь, как катышки на любимой одежде.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Постоянно ощущаю эту нехватку и часто хочется начать писать одновременно на двух языках, перемежая русские слова с английскими.
Особенно когда разговор о тонких переживаниях и течении времени – по Зебальду – это
не так просто сделать на английском. В русском у меня много примеров для подражания – Аркадий Драгомощенко, например – а в английском нет сейчас таких плавных авторов…

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Да, меняется. Английский, русский – это как тональности в музыке. Какой-то композитор пишет все в до-мажоре, кто-то – в си-бемоль миноре. Одна тональность предназначена для детских песенок вроде ‘Чижика-пыжика’, другая – для “Квартета на конец времени” Мессиана.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Я машинка по произведению новых смыслов. Если я потрачу время на самоперевод, я не смогу произвести на свет новый текст. У меня просто не будет на это времени. И когда я перевожу, я знаю, что уже произошло в моем тексте. Зато, когда я пишу новые тексты, я никогда не знаю, что будет дальше. Поэтому переводы сами по себе мне кажутся прикладным искусством. Другое дело – когда я сама перевожу какого-то нового для себя автора и тогда попытка перевода его или ее текстов становится приобщением к новому источнику креативности.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Пока не получается. Нет примеров великолепных современных текстов, где языки совмещаются, или я просто о них не знаю. Иначе было бы здорово пообезьянничать.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Набоков достаточно вдохновителен, но он вовсе не нов. Современных авторов, которые одновременно пишут на двух или трех+ языках, я не знаю. Но вот есть много авторов, которые, допустим, поэзию пишут на русском, как Полина Барскова, а какие-то теоретические исследования – на английском, потому что они преподают в американских колледжах. И то и другое – на хорошем, качественном уровне. Ёко Тавада пишет на немецком и японском, достаточно любопытная писательница, но я читала ее “Мемуары Полярного медведя” на английском, хотя судя по переводам, уверена, что ее немецкий и японский великолепны. Еще есть такая хорватская писательница Даша Дрндич, мне очень нравится ее проза. Хотя Даша писала только на сербском, она училась в Америке и изучала английскую литературу. Это на нее сильно повлияло. Иногда писатели не пишут на втором языке, но он как бы незримо присутствует в их прозе!

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Я писатель-экспериментатор и поэтому моей задачей является как раз отрешение от “культурного наследия языка”, если под таковым следует понимать определенный стиль, навеянный соответствующей эпохой.