BEFORE DAWN

a bird of glass,
a bird with a scratched throat,
a bird that tries to tell it all at once,
a bird that turns its head when called,
a bird that’s pinned with hopes,
a bird O Woe,
a bird that must be turned up louder,
a tip-toed bird,
a bird that types,
a bird that strikes a match.

IT’S JUST…

…a note
from here which I can define as here
to dear you there, in the Land of Names.

So, here in the hills
under my feet
a rapid river –
as if alive –
eats gravel,
swirls
leaves and twigs,
avoids all common places,
doesn’t
— can you believe it? —
name names
say, freedom.
What’s freedom? you asked
(sarcastically, I guess).
– A lot of empty space,
not masked by names
or gender, like verbs in the local language.

Air alone above me,

and if there is a border –
it’s this transparent, braided, quick
between that grass
and more grass to the west.

THE SAGA

1st entrance:
the Chekhovs, the Priatkins, the Derzhavin twins, the practical Kotovs, every day shrinking babushka Dora, uncle Yura with a big dog, the Slivkins on the second floor, their parents on the third.

2nd entrance:
the Kitaikins, bandit Bludov with mother and grandmother, aunt Zoia from the “Sports goods” (with uncle Alyosha), Vanya Karamazov, us, Yadviga Kazemirovna, the Mandelstams, Natasha and Beso Orphanashvili, the crazy Rutkovskys, aunt Sonya with a sister just like her, the Margolins, the Bloks.

DOUBLE EXPOSURE. MOSCOW – NEW YORK

It’s time to go back to the beginning,
like in a tightly knit elaborate novel,
it’s time to go back to the beginning,
to get in, to stop at the car’s far end,
to drop the bag against the scary door,
and, keeping balance, hover
over the Map of Our City Subway.

And I will also tell you, having grabbed
the silver handle covered by a dozen
glittering fingerprints, and leaning over
(for I am near-sighted)
the Mighty Subway Map,
as if it were a star map – I will tell you:
an idle rider remembers nothing,
saves only losses.

I like the clear names of passing stations:
now it’s Seventy Seventh, and now –
already Forty Second, look.
How sweet the things that rest unnamed!
— like fingers running down the spine,
like rain that runs around but never names,
and washes off the dust of false resemblance.

In places, where rhymes don’t stay for long
– how sweet, how fresh these repetitions!
And if you see a ghost of message or,
God forbid, some hidden meaning – sweep
it away, like an annoying rhyme. Repeating
myself, I’ll say that as for repetitions,
for senseless similes, returns
and goings-back –

there’s nothing to them.
They’re but a warm light,
but precious stitching mutter.

… One day go down Fifth Avenue and find
a greenish goddess
(a hornless wreck, a bench, a shade)
with arms half-open, in a semi-circle.
Into the middle of this solemn gesture
a joker stuck a paper
– don’t you know the joke?
The headlines look Soviet.

How foggy this fall is! How badly
we’re bothered by the billboards on the road!
Nightmare can be magnificent, and more so,
if watched from an iron bridge with peeling paint,
and a maroon and huge and dusty sign
of the hotel looks like a board
“AHEAD TO COMMUNISM!”

Look, neither wandering, nor a sad attraction..,
like raindrops to a bird, like fingers to the spine –
quick, look here: feels funny, ticklish…
And I will also tell you that no one,
or so it seems – no one
is watching us from
above

IN MEMORIAM

Let me lose my loop, let a forest path fool me, let me be no good.

Let me lose the way to utter, that is, write, Hi, dear – again.

Let me lose the right to call you by that same Armenian name.

Let there be no mail, nor mailman, no common alphabet, no

letters, paper, stamps. Let me dig canals in monsoonal camps,

cut cedars and build pyramids. Let me sink in sand —

the last grain of what used to be you

THE RUSSIAN SENIOR BUILDING. NEWARK, NJ

Those who are younger-younger play their bingo,
those older-older dance their tango,
while the tan hallway rolls its carpet toward
the elevator with no final flight.

Stop – those revolving won’t all stop together
as they would want. As we would, I gather.
But – look: no, seriously, I’m no coward –
I just can’t stand fluorescent light.

All talking – stop! We just repeat verbatim.
(Remember – soul? Sounds like Art Tatum).
These hawks are going vegan
and their descent is slow.

I love them all, look up at them, unfolding
their otherworldly plumage, wings of matchless molding –
in sunset dust when feathers – stiff, unyielding –
lisp listlessly.

The 40-watt bulb swings – a hallway prefect –
while present turns into past perfect,
and perfect weather rolls, unopened, westward,
to that shining, shining clasp.

NEWSPAPERS ON THE PLATEAU

“Ah, Nature… Sure, Nature… And how about us?”
That’s Guildenstern and Fortinbras, they mutter
while dawdling by the door,
blocking the exit.
Behind the door – one hears hooves, a clatter.

Just like movers, carrying a grand-piano
upstairs – the glare, shine, and glow
of a big dead animal –
for those who’d play are gone.
… Like silt that horsemen plough

(I hear them beat the earth’s breast cracked with heat
the way children do)… that dust compressed and baked
plus Sunday papers blow away like sand – not now, no, later –
return to the valley’s groin, yet later, later
are squeezed from craters stained by red

So cover floors with papers, throw them on the basalt plateau,
or town square,
repeat your chords,
like a beginner jukebox, play:
all that you want, Horatio, is in the morning papers,

Yep, I am stubborn. Yep, I insist upon
and only sing what I’m standing on,
fall on the ground and hear the hollow heart below
encrusted granite shield —
Earth!

MESSENGER (Из восьмидесятых)

Вчера я увидал вас в интернете.
Как трудно разойтись в сети на свете!
Вы – вправду вы?

Ну что?
Ну?
Как вы жили?
Куда же вы сбежали
и жили ль вы?

Вы помните ль,
Вы все конечно помните
фонарики с мороза в темноте
в той комнате
с наколкой трещины на сером потолке.
А ель внизу
с немецкою звездой?

И как тогда старухи пальцы загибали
когда вы проходили через строй
как на подбор стоявших в коридоре
в их коммунальном пристальном дозоре –
и каждая в передничке, в платке –
всех, кто до вас тут был накоротке.
Как только усмехнулись, помню, вы.

Та гимназистка скромная повеса
Дос Пассоса читали – вы?
а пассы кто раздавал направо и нале-
то были вы под елкой в феврале –
крутили Окуджаву, а, увы,
не Галича?

В раздельном санузле
смывали ли ль вы
из черной от чифиря
иль даже безнадежней – чифиря?

А этот, что под Бродского картавил,
«Воротишься на родину» читал –
Он вас, поди, не очень-то жалел.
Что сталось с ним – узнать хотели вы?

Ведь это ты – судьбу от фонаря
и от закладки в польском детективе,
учила, с января до января
как серебро на страшном негативе
звенела
и по краешку Москвы,
трамвайная катилась, как пустяк?
А универ, безумие оград
чугунных?
как бежали –
ограда не кончалась –
и как опять опаздывали вы.

P.S. Я почитал посты –
прости – без спроса.
Вот как. Мы снова одного карасса.
Я рад.

P.P.S. Уже светло.
Погуглил вот, нашел другие фото
и ожило, мой боже, ожило.

Я разглядел окно и подоконник
и дождь летит, пригнувшись, точно конник
на расстояньи локтя, на восток –
зачем одна сидите вы вот так?

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском и английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Английский выучен, причем это был второй язык, которому меня учили. Дело в том, что первые два класса я проучилась в очень хорошей «французской» школе, но потом родители переехали на окраину Москвы, и меня перевели в английскую, других там не было, и так начала французского были потеряны – и пока что еще не обретены вновь.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Ну, по-русски понятно – как научилась писать, так и продолжала (с 4-х лет). Английский – примерно с 37 лет, но в течение ряда лет это были, скорее, самопереводы стихов или то, что можно назвать этим словом.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Сдвиг освещения, мышления и звука в сознании человека, помещенного в отличную от родной языковую среду.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Бесконтрольно, неосознанно, сам собой. Наверняка есть подсознательные предпосылки, но я их не анализировала.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Процесс, несомненно, отличается, какие-то другие приводятся в действие силы и немного иначе работает мышление, иначе с автором взаимодействует саморедактор. А человек, конечно, тот же, может, немного более сдержанный и точный в английском. То есть, я и в русском стараюсь особо не распускаться, а в английском это происходит само собой.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Случается, и очень часто, и вызывает короткую, но сильную панику. Особенно если речь идет не о выученном английском, а о родном русском – хорошо известный эмигрантам страх, что забываешь язык, что он становится менее автоматическим – то есть, слова не всплывают сами, их надо добывать.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Отношение то же, но способ выражения этого отношения немного другой (см. п.6)

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Перевожу – то есть пересочиняю, только когда это интересно (и именно потому, что это интересно и даже увлекательно, ибо в большой степени невозможно), хотя происходит это нечасто. Но вначале это наступление было скорее вынужденным отступлением со своих позиций. Я имею в виду пересочинение на английском уже бывшего по-русски, когда я училась в аспирантуре (MFA) – об этом опыте я написала в статье, опубликованной в издании Colta.ru. Там это перемещение из оригинала в оригинал я определяю как «путешествие в минус бесконечность».

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Иногда, но не как принцип или метод, то есть, только если есть необходимость. Как и в устной речи или переписке, особенно быстрой, как в Facebook.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Конечно. Тот же Пушкин с его очень естественным переливанием из одного сосуда (французского) в другой. Но двуязычие того века (тех веков) – органическое, поэтому его принимаешь как данность – оно впечатляет и радует, но не вдохновляет: там были другие условия игры. Вдохновляет же – и это, конечно, неоригинально, но для меня это очень личный выбор, так что чего скрывать: Набоков, но не потому что так мастерски и органически это им написано по-английски, а как раз наоборот, потому что мастерство (и естественность) давались ему так нелегко, огромным трудом, вопреки распространенному мифу (см., в частности, его письма к Вере).

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Оно определяет абсолютно все вокруг того достаточно герметического панциря (или раковины), в который заключен в момент письма пишущий, то есть, определяет контекст – в той степени, в которой он освоен автором. Внутри же этого пространства, ограниченного панцирем, сочинитель остается наедине с собой и своим опытом (несомненно косвенно включающим и опыт культуры, но в моем случае значение этого последнего достаточно ограниченно и присутствие опыта природного (ландшафтного) явлено в гораздо большей мере).