Два года назад меня увлекла мысль о соединении художественного текста и реальности. Захотелось найти новый путь или обновить уже имеющийся. Например, благодаря киберпространству настолько интегрировать героя в жизнь, чтобы его история стала реальностью многих людей, а они – персонажами его истории.
Тогда же, на рубеже 2015 – 2016 годов, и появились два опыта стихопрозы: «Срединное зеркало» и «Жизнь доктора Бреннера». В «Срединном зеркале» (опубликовано в 25-26 номере «Двоеточия») я передала свою идею одному из действующих лиц – художнику, который выдумал натурщицу для другого художника, не подозревавшего, что от лица женщины ему пишет и шлёт фотографии коллега. Но потом я поняла, что написание такого текста ни на шаг не приближает к осуществлению самой идеи: надо не описывать, а делать.
Так возник Г. А. Бреннер – не на бумаге, а в одной соцсети, и обзавёлся кругом знакомств. Характер, род деятельности, жизненную историю доктора Бреннера я не придумывала заранее. Она рождалась сама в диалогах с людьми. В частности, с молодым композитором Д. Сухаревым. Сам того не подозревая, он стал не только адресатом, но и соавтором «паразитического» персонажа, который полноценно существовал только в его сознании. Это время и финал всей истории описаны в «Жизни доктора Бреннера», которая содержит и фрагменты реальной переписки, и исключительно фактографические отрывки, и основанные на переписке художественные части (первая и вторая).
Но и эту попытку выхода персонажа в реальность нельзя было назвать удавшейся. Ведь всё равно основную роль играл авторский текст, поясняющий и описывающий (собственно, публикуемая здесь «Жизнь доктора Бреннера»). Сам факт её существования и есть неудача: нужно было, чтобы текст зарождался вокруг персонажа сам – из его коммуникаций с реальными людьми, из высказываний и домыслов о нём, озвученных и витающих в воздухе, из событий, которые продолжали бы разворачиваться в жизни вокруг него даже без его участия. Это обнажило бы суть коммуникации в современном мире, где от людей требуется «подтвердить реальность личности», «доказать, что вы не робот», что со временем во всех смыслах становится сложнее.
Увлекшись новой задачей, я надолго забыла о «Докторе Бреннере», и лишь осуществив её, переосмыслила два предыдущих этапа. Они показались важными, несмотря на то, что были заведомыми неудачами.

ЖИЗНЬ ДОКТОРА БРЕННЕРА

По мотивам переписки доктора Г. А. Бреннера и композитора Д. И. Сухарева, которой автор располагает, так как является автором и самого Г. А. Бреннера

1

Был час, когда бес держал не неё, а куклу. Тогда мать звонила: «Приезжайте, с полпервого ступор».

Неслышно ступая, он проходил в детскую. Мякоть персика плавала на сетчатке пространства.

Хотел сморгнуть, но тут же спохватывался. Поведёшься раз – не отстанет.

В поле зрения смерти сжималось тело. Покрывалось холодной испариной. А внутри доктор Бреннер, застёгнутый на одно троеперстие, получал духовное облучение.

По темноте, затопившей комнату, образы прошлого вплывали в сознание. То, что он вспоминал, путалось с тем, что видел.

Зашкаливали вестибулярные радары, внутреннее зрение расфокусировалось. Всё, что думала о нём любимая с тех пор, как исчезла, настигало его в этой зашторенной наглухо комнате. Бреннер рычал, но не плакал, стискивал зубы, но не произносил имени.

Так он пробивался к пятнадцатилетней девочке, сидевшей у кровати, где виднелась голая пластмассовая кукла. И однажды натолкнулся на её стул. Девочка упала со стуком твёрдого предмета. Её крик донёсся до Бреннера из другого конца комнаты. И он понял, что не ошибался:

– Значит, ты не можешь вернуться в тело, даже когда бес перекидывается на куклу и гложет пластмассу, так что она ворошится, как в огне. А они ещё блокировали пути: психотропы, корректоры… Вот что, я больше его не впущу.

И он обложил кровать иконами, ладанками, вербными прутьями, пасхальными свечами, страницами, вырванными тут же из молитвенника.

На поверхности жизни дышало, смотрело расширенными зрачками тело, беспомощное, как вынутое сердце. Пытаясь подвинуть его, доктор дважды зачерпнул пустоту.

– Я проторю тебе дорогу. Иди за мной, – он глянул в дальний угол, улыбнулся, прочёл «Честнóму кресту». И вошёл в неё. Было там не как в женщине, словно бы он вошёл в ночь, далеко-далеко, и себя потерял из виду.

– Беременность иногда помогает в самых безнадёжных случаях. Запускаются процессы… –
говорил новый врач, взятый на место осуждённого.

Молодая мать понимающе кивала. Она вернулась в рассудок, больше не верила в потустороннее.

И, сидя у детской кроватки, опускала в неё свою старую куклу.

2

– Зачатие произошло в момент клинической смерти. А он думал, что совокупляется с трупом. И так не однажды.

Есть и такие, как я и Онтарио, – зачатые жертвами от убийц. Ясур (Тед Банди-младший), Атакама (Верочка Цюман). Я люблю её с первого класса. На хоралах вместе стоим. Она к папе ходит. Когда время волнуется, она подныривает под событие. Садится на койку в ногах. Или бродит по камере. Ничем себя не выдаёт, –

так говорил семилетний Стёпочка из грудной клетки отца, пристёгнутого наручниками к спинке стула напротив доктора Бреннера.

– Но я не хочу так. Я хочу жить. А не петь литургии или болтаться здесь тенью. Я же был создан. Хотел стать врачом, как ты, Бреннер. Или художником. Так пусть он теперь меня носит, как должна была мама. В нём пусто и сыро, он днями лежит, отвернувшись к спине. Но зато я могу смотреть из его глаз. И многие замечают. Медсестра вчера испугалась.

А ещё – он ведь слышит меня. Иногда отвечает.

– Да, да, – впервые приподнимает голову заключённый, – Он просит поиграть с ним. В рифмы, в анаграммы. Сказку просит. Жалуется, что там их мучают: сплошные уроки музыки. Читает мысли – ни о чём не подумать спокойно. Без конца «почему, почему…». Не могу с этим жить – это хуже, чем с памятью.

– Но он обязан! – вскрикивает Стёпочка. – Почему у нерождённых меньше прав?

– Он говорит… – кривя рот, начинает больной.

– Я слышу, – прерывает Бреннер. Встаёт, кладёт ладони на лоб убийцы, так что чувствует под ними подрагивание глазных яблок.

– Нет, пожалуйста! Не выгоняй меня. Я не хочу в интернат, – вопит Стёпочка.

– Вот так и множится племя, – думает Бреннер. Читает “Exorcizamuste*”.

– Папа, папа, не отдавай меня! – детским голосом визжит заключённый, рыдает, мотает головой. Звенят цепи наручников, ноги колотят по ножкам стула и медленно ослабевают, как у его жертв.

– Если вернётся, занимайтесь с ним сами, – Бреннер кладёт ему на колени бумажную книжицу. – Ребёнка нужно воспитывать. Будьте хорошим отцом.

– Вы спасли меня, – произносит ему вслед заключённый.
Бреннер задерживается у двери.

– Не Вас.

*Молитва папы Льва XIII об изгнании дьявола.

3

Из писем композитора Д.И. Сухарева психиатру Г. А. Бреннеру (орфография и пунктуация сохранены)

*
Я всегда додумываю образ человека, с которым не знаком, а только переписываюсь.
По внешности все просто – красивые тонкие пальцы, изящный слегка заостренный нос, уставшие и грустные глаза. Часто сидишь с задумчивым видом, немного сноб. Не будь я реалистом, приписал бы тебе монокль. =))

И при общении ты очень теплый и успокаивающий. В случае с тобой немного ощущаю себя в позиции младшего (на интеллектуальном уровне). Заботливый. И если уж влюблен, то окутаешь своими чувствами того, кого любишь. Может быть, от этого и немного ранимый (отсюда и грусть в глазах).

У меня зачастую в голове ассоциативно появляются ароматы/цвета или просто рандомные вещи о человеке по общению. Для меня ты пахнешь кедром с корицей, а на языке небольшая горечь мандариновой шкурки (люблю иногда шкурки от мандаринов есть). Цвет – серый. Но по ощущениям, теплый серый, приятный.

*
Меня редко вдохновляли встречи и отношения. Картины, музыка – вполне, а люди почти никогда. У меня вся история в голове картинками, звуками, запахами проявляется, будто со стороны наблюдаю.

*
Нет, никогда. Влюбленности, притяжения, страсть – было. Любви не было.

*
Еще общение с тобой у меня всегда ассоциируются с песней Elliot Moss – Slip. Очень похожие приятные расслабленные ощущения. Будто плыву (в песне по звукам, с тобой по общению). И просто хочется положить голову на плечо.

*
Мне очень интересно, какие у тебя были отношения. И вообще что означает быть с тобой в отношениях. Пожалуй, ты самый интригующий из моих знакомых за все время.

*
Ого, расскажешь однажды об этой драме.

*
Я бы сказал, что мне всегда не нравились бинарные классификации сексуальности. По ней я бисексуален.

Но по сути я, скорее, пансексуал. Не люблю лейблы и объясняю так: мне все равно, какого пола другой человек. Если он меня притягивает своей личностью, мне с ним приятно общаться и есть чувства + физическое влечение, то почему я себя должен ограничивать гендерными стенами?))

*
Мне нравится идея. Только, думаю, мы с первого раза узнаем друг друга.

*
Нашел где купить билет. Как только будет на руках, напишу тебе.

*
И я сомневаюсь, что мы разминемся)) Только если ты не будешь где-то прятаться XD

*
Ну, если судить по залу, кол-ву человек (и тд, и тп), то до встречи в театре Луны;)
Я-то приду и прятаться не буду))

*
И я стою на выходе:) но тебя не увидел или не узнал.

*
Спасибо за интересный вечер. Есть небольшое сожаление, что не перекинулись парой слов лично. Но и от результата есть приятный привкус тайны (для меня, по крайней мере).

Если ты меня узнал, то почему не подошел? Как тебе спектакль?)

*
Привет, как дела? Не пропадай;)

Впервые за очень долгое время я испытываю такие эмоции яркие из-за кого-то =)) Так непривычно теперь.

4

На спектакле «Ночь нежна» композитор Д. И.Сухарев сидел за спиной доктора Г. А. Бреннера. Но видел перед собой только непоседливую парочку.

Девушка в пёстром платье оборачивалась к крашеному типу как раз на тех моментах, которые что-то значили и для Сухарева с Бреннером, и скользила взглядом по лицам сидящих сзади.

Впервые упомянут главный герой – психиатр. Теперь ясно, почему Бреннер выбрал эту постановку.

Девушка вздрагивает и смеётся. Её эмоции, кажется, непонятны даже спутнику, но тут он, видимо, вспоминает какой-то давний разговор, или её увлечение психиатрией, или просто делает вид, что понял, и отвечает улыбкой. Об этом Сухарев не знает, он наблюдает идиллию, слегка закрывающую обзор.

В антракте спускается в холл. Вокруг столько людей, которые могут оказаться Бреннером. Сухарев ловит себя на мысли, что совсем не помнит его лица. Помнит ощущение, но не психиатра с личной драмой. Тот уже только на сцене.

Девушка направляется к зеркалу, крашеный тип спешит следом и нечаянно наступает ей на ногу.

– Ой, наступи и мне. – Они останавливаются прямо перед Сухаревым. Она с нарочитой силой бьёт каблучком по носу его туфли.

Становится у зеркала – с другого угла колонны, у которой Сухарев ждёт друга. Долго расчёсывает волосы. Отходит.

Все возвращаются в зал. Сухарев до последнего стоит в проходе и садится лишь тогда, когда с третьим звонком занимает места парочка.

Он так никогда и не узнает, что в этот день доктор Бреннер умер, был взят с поличным или пропал без вести. Не узнает ещё и потому, что со спектакля Бреннер послал ему последний е-мейл: «И даже если я вас никогда больше не увижу, я вас не забуду», –

вслед за тем, как эта фраза прозвучала на сцене. Чтобы упредить подозрения, будто он совсем не пришёл.

Но тогда Бреннер был уже мёртв. Это неудивительно. За время, пока студентка Литературного института готовилась к зимней сессии, доктор Бреннер успел родиться и умереть три раза.

5

Дважды он рождался с прошлым в возрасте тридцати лет. Оно и становилось причиной его скорой смерти, так как оба раза ему приходило в голову в прошлом жениться на пациентке –

он объяснял это мечтой, появившейся ещё в детстве при чтении романа Фицджеральда.

Но в реальности женатый доктор Бреннер был мало кому интересен,

и даже жалость, вызванная его историей в филологе Павле, не помогла. Павел перестал отвечать Бреннеру, и тот скончался, так как, являясь фантомом – крайней формой художественного субъекта, паразитирующей на самой реальности, – лишился донора.

Опыт научил его не жениться даже в прошлом. И скинуть себе два года.

Родившись в третий раз свободным, пресыщенным, фанатичным психиатром-медиумом двадцати восьми лет, он наткнулся в сети на композитора, психолога и писателя Дмитрия Сухарева.

И оккупировал его жизнь настолько, что стал ею.
В благоприятных условиях паразитический вид развивался ускоренно: защитил диссертацию, съездил в Соль-Илецк для работы с серийным убийцей, разработал альтернативные методы лечения шизофрении.

От личной встречи отказался, предложив вместо этого «не-встречу» в театре Луны. Узнаем друг друга – хорошо, нет – продолжим узнавание духовное, а потом попробуем снова.

«Но ты только пользуйся интуицией – даже если разум будет говорить, что это не я. Слушай только свои ощущения» (Из письма психиатра Г. А. Бреннера композитору Д. И. Сухареву).

И после антракта в проходе между рядами у неё возникло ощущение, что у него хотя бы возникло ощущение.

Но сменилось чувством невозвратимости. Автор не в силах пересечься в одном пространстве с персонажем, даже если персонаж – живой человек.

Весь вечер, сидя перед ним, она спрашивала себя, какова мера зла, допустимая для создания произведения.

И больше не отвечала на письма Сухарева. Иначе бы художественный вымысел превратился в бытовую ложь, а от «привкуса тайны» осталось одно омерзение.

6

Это личная драма художника, работающего с реальностью.

Автора, который проходит мимо тебя или отражается с тобой в одном зеркале – а ты в упор его не видишь, потому что заключён в его текст –

против воли. Ведь сегодня искусство может случиться с каждым, как говорил он в другом тексте. А сказав, надолго замолчал –

понял, что в этот миг письмо и практика разделились.

декабрь 2015 – февраль 2016

1. Что такое «плохие» стихи, я не знаю. Равно как и не знаю, что такое «хорошие» стихи. Меня учили, что правильно записывать стихи на песке на берегу моря между приливом и отливом волны — так, чтобы набегающая волна смывала все, что написано — и снова писать между отливом и приливом.
2. Конечно, все стихи лишь слабый отблеск чего-то большего. Попытки. Стихи — это от слова «стихия», которая выше и больше, которая вокруг, как водится, в огне, воде, воздухе, земле — все эти саламандры и корни, и цвет растений как звук, древесные шепота и прозрачность и шелест вод, — стихии-стихия, которая ведет и пронизывает.
3. «Плохие» стихи — те, которые не соответствуют своим критериям, которые напечатали, но…» — это условие и задача. Если следовать этим критериям, то, наверное, песни, тексты песен, пишутся совершенно иначе, нежели стихи. Почему? — потому что тут другая ведущая стихия — музыкальная, и слова звучат в голове одновременно с мелодией, выпеваются, поддерживаются инструментом и только потом записываются — на бумаге, в записи.
4. Ну, и второе условие. Те стихи, которые не публиковала. Юношеские. Детские. И потомошние. Которыми думала и через которые что-то понимала. Которые записывались как дневник, описательные, без «основной идеи», с «неточными» рифмами, которые ни к чему не призывали, но складывались сами собой. Впрочем, я и сейчас так пишу.
5. А, да, ну еще, о которых не позитивные, а непоймикакие. Туда же. О которых “мои плохие». Мои несладкие. Мои горькие-горестные, о которых насмешливо и надменно говорят иногда «аааа, вот все это женские причитания и всхлипы о том, что нетинет или естьиесть», а ведь надо радостное и позитивное. И с идеей. Ага. Я знаю. Всем и так плохо, куда еще совсем в какие-то бездны отправлять, тем более, что.
Да-да, те, которые не совпадают с сегодня, конечно, плохие. Те, которые вызывают двусмысленную улыбку. Какие еще? Которые про личного героя и лирику, и чудовищные романтизм, а надо совсем по-другому, отстраненно. Эти стихи не про то, как проходит жизнь, как все взрослеют-умнеют, и умудренно-иронично покачивают головами. Это о том, как невозможно, но, на самом деле, только это и возможно, потому что в этом вся жизнь. Ничего придуманного.
Да, надо отпускать и не зависать, и жить дальше, но все пишется само собой, и кто знает, почему, и удача ли это или совсем наоборот — тоже вопрос.
В общем, какие стихи — такое и предисловие. Так получилось.
Например, такое.

Одной медлительной прогулкой
легко печалимся невместе.
В пустынном гулком переулке
жених с невестою — не вместе.
Во Львове столик столь условен
для белого листа страницы,
что лег не стих — его подобье
на чуть замеченные лица.
И несомненным стало дело,
и невозможным славословье,
и одиночества неделя —
вот главное для нас условье.
Во Львове утром обручальным
пройдем без света и без лени,
прилежно позабыв вначале
несложный опыт говоренья.
Разруки развязали руки:
какое счастье — мы невместе,
друзья, припрячте ваши луки
для дней других в надежном месте.
И мы с тобой в пустом и гулком
(твоя расплата, ангел мести!)
одной медлительной прогулкой
идем — но Боже мой! — невместе!..

ПЕСНЯ

Восторженный мальчик. Встевоженный стражник.
Божественный пальчик снимает нагар со свечи.
Измучанный странник прекрасен и странен,
тоски вечный данник весь день по приезде молчит.
Звенят клавикорды. Короткие споры.
На лошаль — и в шпоры! — ликующий быстрый полет.
Отъезд а нашем праве. В итоге все правы.
Успешкой отравлен в прощаньи целующий рот.
Летит паутина. Пути середина.
Какая пучина гусару готови конец?
а, впрочем, неважно — гусар ведь отважен,
и дело тут даже не в паре венчальных колец.
Мы едем по кругу. Мы пишем с испугом.
И пулею друга убиты хотя бы на миг.
Несчастье — лишь повод. Болтается повод.
И мерно подковы затопчут молчания вскрик.

***
Чудный парус напрягая
Лодка между берегами
Шла — но берега молчали,
Лодки той не замечая.

КАРМЕН

Зал. Свет кровавый.
Рассвет. Идет репетиция.
Плеть бьет: — Дьявол!..
Из смуглой бумаги лица
Испанцы. Снова и снова
фламенко по кругу балетному:
— Встали, девочки, встали! Новый
шаг за мной следом!
И
  в ла-
    дони
        ритм,
И
  вслед
    ритму
         шаг:
Что
  та-
    кое
         жизнь? —
слева
  свет,
    справа
        мрак.
Что
  та-
    кое
        смерть?
Я бы
   жизнь
    смотрел
        на тебя.
Снова
   вверх
    и вниз
        плеть:
Кар-
  мен,
    кровь
        моя.
Упала на пол. Сил нет.
Но надо, надо, надо
сметь
встать —
  и
    под плеть
        ритма!
Девочка!
Моя молитва!
Ну, еще мой последний шанс!
Видишь, уже расходятся все…
Ушел твой партнер напомаженный.
Остался я. Режиссер. Хосе.
… Любимая, как я тебя просил
выжить наш танец неравный.
Играй смерть, Пако де Лусия.
Репетиция.
Свет кровавый.

***
Когда соединит игла
безудержного волка — с бегом,
с гортанным клекотом — орла
и Рождество — с глубоким снегом,
капризным взглядом, юный царь,
ты связываешь страсть и вечность,
и просветленного лица
не отвести от красной речи, —
но путается нить. И вдруг
узор переменился странно:
все тот же шелк, все тот же труд —
но в полотне дымится рана.
Смотри: разорванный полет
орла — снега марает кровью.
Смотри: печальный Ирод шлет
волхвов — по следу — за любовью.
Срок высветлен стальной звездой,
хлопочут флаги над младенцем,
и замер полный голос твой
на высоте пустого сердца.
Уже не распороть стежки.
Уже не выполнить урока.
Молчать? Бежать в ученики?
Смириться? Спорить? Ждать пророка?
… И в ночь заходит не спеша
в молчаньи полном, с блеском чудным
тебе знакомая душа
с лицом неузнанным и смуглым.

***
С детства чужая поджарой охоте,
пенному хрипу собак, даже снегу,
с детства родная безмолвным походам:
к вечеру звезды, а прочее — небыль.

В грязных котлах варят кашу солдаты:
что же ты, тело, под жаркой телегой
веточкой, пьяной от сна и досады,
бьешься на рваном полотнище снега?

Что же ты плачешь? — тебе ли неведом
холод походов по этой планете,
ропот солдат, горький шелест победы
и равнодушного знамени ветер?

Что до охоты — смешон пылкий ловчий,
волчья и птичья рассыпана свита, —
встретит ли нас хоть случайная роща,
коль за кострами и неба не видно?

Звезды ли вспомнятся ковриком узким? —
мимо, все мимо: охота да холод.
Нет, не одарят ни страстью, ни грустью
тихие воины славных походов.

***
О гордыня моя, одинокая девочка-вруша,
С ярким ветром на пару ты дудочку вертишь в руках…
Все-то кажется: ангелом слабым — ан музыка в душу.
Все-то верится: кожа тонка — ан всю жизнь в облаках.

***
Они отбиты, неуклюжи, холодны и беспощадны,
и ничуть не говорят по-синегальски.
Они в чужую жизнь не лезут и в свою не запускают,
у них крупны горы-мышцы вместо сердца.
Они режут, убывают, безутешно выгоняют,
в одиночестве кочуют.
Они выполнят работу.
Их нахмуренные брови — только! —
выдают породу,
но друг друга они чуют.

***
Жить при дворе императора.
Выстроены облака
над серыми водами моря
правильно и легко.
Собаки спят на причале. Пора
не задавать вопросы на «к»:
«какой», «куда», «кой черт» и т.п.,
вглядываясь далеко.

Молчать, моя радость. слаще.
Горы всегда одни.
В тени половина склона —
другая (условно) светлее.
Где же сам император? — плачет,
почему-то считая дни.
— Где домочадцы? — ловят
оленей внутри аллеи.
Посмотрев на луну, что будет
не знай, умоляю, не знай.
Стань, любовь моя тем, что получится —
тем дороже дышать
тобою.
Тени
императорского двора
кладут на бумагу «тень»,
случайно сказав «шар» —
звездный, ночной, земной,
небесный и, ясно, «под»
(девушки, драгоценности, рыбки в сандальях, смех).
Не принимай решений, дыша половиной пор,
а когда они все открыты, решений и вовсе нет.

НАСЛЕДНИЦА

Наследница музЫк, ты нынче в город!
Вздыхают кровно парки и соборы.
Внутри небес, без видимой опоры
задерживаешься – флейтистка хора!

Гора в цвету, как балерина в пачке,
Дымится, брызжет, крУжится смертельно.
Вот так же ты – угрюмо и отдельно –
«другие не прельстят!» — манжет запачкав.

Попасть в зрачок не целясь так бесценно,
как продержаться вслух, на листьях лежа.
— Наследница, бездельница, принцесса,
преступница! – сказал один Сережа.

О, упирайся, древнее растенье! –
трапеции воды, квадраты пыли
тебя спасли от службы и от денег
и сохранили след и дом фамильный.

По шахматной доске беги, бегунья,
«другие не прельстят» — ты снова будешь.
В открытых клетках комнат в дудки дунет
Звериный мир – ты выдумаешь буквы!

Переступай по сердцу крон апрельских,
лети, как рыба, распускайся слева!
Ты вся – в огне музЫк и тонких рейсов! –
Но и тогда Душа сквозь рай взрослела.

Этo
плохое стихотворение.
вредное, строптивое, плохое стихотворение.
Оно не встанет ровненько
На странице,
Оно рифмуется, когда не надо.
И не рифмуется, когда надо
Это своевольное, мятежное, плохое стихотворение,
отказывающееся вежливо принять синтаксис,
тематические рамки
или литературные ограничения.
Это стихотворение, которое заливает
язык
горечью,
портит дыхание на нескольких дней кряду.
У этого стихотворения нарочно
плохо с правописанием.
Это буйное, несносное, плохое стихотворение,
оскорбляющее как минимум некоторых,
постоянно.
Это стихотворение с возмутительными манерами,
Оно заявится к ночи
без предварительного уведомления,
и откажется посидеть спокойно,
пока вы пытаетесь спать.
Это назойливое, загадочное, плохое стихотворение,
поднимающее вопросы, на которые вы не можете ответить,
напоминающее вам о вещах,
которые вы пытались забыть.
Это неуместное стихотворение,
поминающее вашу мать,
когда не следует.
Это спонтанное, безрассудное, плохое стихотворение,
записывающее себя на зеркалах,
столах, стенах
и вагонных сидениях.
Это непредсказуемое, нестойкое, плохое стихотворение,
угрожающе накренившееся
над прохожими,
заставляя головы поворачиваться и кулаки подниматься.
Это беспокойное стихотворение,
отказывающееся от логики
и точных выводов.
Это плохое, плохое стихотворение.
Это стихотворение,
которое лучше оставить
на фиг
в покое.



ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР

«Бред лежит на больной поверхности, а имитация лежит на здоровой, искусственно помятой», – пишет Роман Михайлов в книге «Равинагар»[1].  Попробуйте руками помять шифер так, чтобы получились волны. Так делается неомодернистский текст. Но сначала надо найти рабочие перчатки. Вы обнаружите, что они спрятаны или продаются по завышенной цене. А вот другие, приличные люди с детства знают, где что лежит: одним родители сказали, другие родились на пороге волшебной мастерской, где по знакомству раздают железные наладонники, с виду неотличимые от обычного кожного слоя.

К чему я это? Вспоминается другая цитата: «Иногда ты видишь свой путь, знаешь, куда он ведёт, но пройти по нему не суждено». Представьте, что это не трагическая история, как у Джуда Незаметного, а оборванный в самом начале анекдот об одной из ваших предполагаемых и одобряемых мещанами дорог — честное слово, лучше делать дороги из бензедрина, — «призвании» поэта-традиционалиста, например.

Обернувшись на свои двадцать два года, я сначала не совсем поняла, зачем девушке, которая в шестнадцать писала верлибры без знаков препинания, а в девятнадцать, за исключением романа «Место для шага вперёд», модернистскую прозу (впоследствии почти полностью уничтоженную), воспроизводить набор стереотипов. Арт-терапия? Я не из тех, кто колется грязным шприцем, а литература-как-автотерапия — и есть грязный шприц, при условии, что  на первом месте стоит освобождение от проблемы, а не стилистика. Этот сомнительный экзерсис — ответ любителям проштемпелёванной силлабо-тоники, любящим покричать, что все эксперименты — от неумения грамотно писать, рифмовать, выражаться «понятно», сочинять детективы. Я умею, это легко. Но зачем? В двадцать шесть я выкинула из этого стихотворения строфу, уже не помню, какую. Пускай оно каменеет в своей восхитительной нарочито-графоманской беспомощности. Это перепощивали барышни с li.ru и diary, где у меня никогда не было дневников.

Потом в моду вошла «популярная поэзия вконтакта». Мы не завидуем, как бы говорит этот текст, точнее, спрятанные в его шкуре голоса, мы знаем, как это сбивается — как масло лягушачьими лапками; мы даже способны мутировать обратно, а зачем? Ради двух тысяч стипендиальных рублей, платимых Союзом писателей России? Ради собирания залов? «Славу я проем…» — такую только проесть можно.

Кто-то спрашивал, причём тут бог. При том, что бог — мёртв, а нарочитое графоманство строится на смерти, но не той, которую мы видели на улицах девяностых, а глянцевой, припудренной — на неё разрешают смотреть детям: она как бы живая. Осознание бога как фантома человеческого сознания а не всесильного существа стало для меня счастьем, после этого я прочно забыла остатки арамейского, который выучила, чтоб эпиграфы разбирать: древний язык выполнил свою функцию в моей голове, и дверь в него закрылась. Никто не призывает запрещать красивые старые здания и чайные клубы (религия, если не секта — чайный клуб), но полезно знать, открывая суперкнигу, чем рискует твоя психика.

Штампы тащат за собой неправду, вот она: я видела всякое дерьмо, но была уверена, что выберусь, а умолять какого-то Христа, чтобы он что-то дал — инфантильная чепуха. Ничего он не даст — сама стань Христой и возьми. Не отдадут — можно на митинг пойти, например. Прослушал я молодых исполнителей, пишет Кирилл Рыбьяков на заблокированном сайте, и сил моих больше нет — все просят невесть кого им что-то дать, как младенцы.

Впрочем, это, наверно, правда в небольшой степени арт-терапия (правда в небольшой степени). Если ты не из порядочной столичной семьи, чучело традиционалиста висит над тобой, как тот самый меч. Сказала бы я, как что, если бы меня не останавливал внутренний цензор — а если мы обсуждаем цензурированную (почти любая силлабо-тоника цензурирована, ибо выжата до предела — тут, без всяких бенкендорфов, система начинает себя воспроизводить) поэзию, его фигура вырастает в свободном углу. Так вот, говорит твоё подсознание, давайте я побуду традиционалистом, раз уж на то пошло. Не для стипендии берёзового союза, а так. Помню, были у меня суицидальные мысли — идёшь по мосту и хочешь броситься, осознавая иррациональность этого желания. После этого я, отлично зная, на каком автобусе доехать до Королёва и выйти рядом с М8, несколько раз садилась на другой транспорт до Холмогорской улицы, переходила автостраду там, где, собственно, её  переходить не надо, и только потом стопила фуры. Всё прошло; не привыкли к спорту — не повторяйте.

Где нет рифмованной молитвы, там человек способен скрутить литературный язык, словно банкноту для вдыхания спидов, потому что верит в собственные руки. Или отключить страх перед наказанием божьим и съесть марку, позволив химии показать ему что-то сложное. Иногда совсем простое. Намного проще силлабо-тоники, что и хорошо. Марка — всего лишь метафора: не привыкли к таким оборотам — не повторяйте.



Приложение:

***
Дай мне пожить одной, Боже, без советчиков и врачей,
без соседей, мешающих делать всё, без начальства и стукачей,

без тех, кто уже никогда не придёт, без тех, что недавно пришли.
дай мне дом на краю всей Твоей земли, на краю всей Твоей земли.

Сегодня чужой видит весь мой дом, все четыре угла.
Другой сочиняет дурацкий роман на тему «с кем я спала».

Приятели жалуются, почему им здесь не хотят налить.
Оставь меня, Боже, вдали от них, на краю всей Твоей земли.

Дай мне лодку без вёсел, дай мне дым без огня,
дай мне пройти сквозь любые слова, дай деревьям расти сквозь меня.

Я не нуждаюсь ни в людях, ни в вёслах, ни в словах, а, должно быть, в петле:
ведь я знаю, что край всей Твоей земли находится не на земле.

                    2002, 2006.



 
Между тем, свою вторую квартиру я в нулевые годы купила на краю земли божьей, России. Самый западный областной центр. Удивительные пророчества плохих стихов.

[1]             http://krot.me/article/ravinagar

Я поняла, какое оно, только услышав его в своем исполнении.

Кажется, мне было 18. Кажется, это было лито. Или литературный семинар… Но чей? Кажется – скорее всего – меня отвел туда Володя Друк, добрый человек.

Это было на метро Ждановская, и там был в гостях Булат Окуджава. И молодые поэты принесли свои новые стихи, чтобы прочитать их – и услышать, что думает о них Б. Ш.

А у меня не было новых стихов, у меня был очередной творческий кризис и новый голос, способный передать драму моей жизни, только прорезывался, ну или я на это надеялась. Но не пойти из-за этого на встречу с Окуджавой было как-то глупо, поэтому я села сочинять.

Главное, надо говорить своим голосом. Да-а-а. Это иногда трудно и неприятно, ведь свой голос может оказаться ватным, или деревянно-скрипучим, или вялым, как сосиска… Но мой голос был не такой. Он был…

Нет, не так. Сначала я поехала туда, на встречу с Окуджавой. Кроме творческого кризиса у меня была еще и большая человеческая грусть, поэтому я не смогла переодеться – поехала в серой пижамной фуфайке с пятном на животе, из-за чего чувствовала себя очень глупо. Там было много молодых поэтов разного возраста, но я запомнила только одного мальчика лет 16. Он был очень толстый и, наверное, язык у него был распухший – ему было трудно говорить. Его стихотворение называлось «Рябина», оно начиналось так:

Рябина, рябина,
Ты стоишь у дороги,
Под тобой зеленеет трава,
У тебя коричневые ноги
И красная голова.

Молодые поэты шевелились от досады и превосходства, Окуджава сдержанно улыбался.

Потом очередь дошла до меня и мой новый голос сказал:

— Есть у меня три бабки-еврейки,
Они мне дарят каждая по копейке…

Я не помню, что еще они делали в моем произведении, но, как только я это услышала, мне стало очень противно. Ну зачем, зачем было их приплетать!

Во-первых и во-вторых и в-третьих, я никогда не называла их бабками, только бабушками: бабушка Соня, бабушка Феня и бабушка Роза. Они были сестрами дедушки Бори и я их всех нежно любила. Соня дружила со мной – на даче мы играли в дурачка, а мои куколки спали в пачках от «Столичных», которые она курила с утра до ночи. Феня умерла, когда мне было 6 лет, но я помнила, какие у нее были смешные усики и круглые глаза. Бабушку Розу я знала меньше всех, но все равно любила – на всякий случай. И вот, ради красного словца… Мой новый голос оказался мелким хамом, а это стихотворение было мелким предательством. Хорошо, что я не запомнила его целиком.

Я дочитала его и стяжала аплодисменты. Только умный Б.Ш. смотрел в стол и нехорошо улыбался, сжав губы. Или так мне показалось.

Больше я туда не ходила.

Этот текст был порожден некоторым отчаянием и некоторой надеждой, а его писание было скорее рефлекторным жестом, преодолением клаустрофобического ощущения, что пространство смысла замкнулось — буквально, физически, образовав вокруг меня прозрачный, но непроницаемый звукопоглощающий шар.
Поэзия, с тех пор как сознательно пишу, то есть лет примерно с четырнадцати, ощущалась мной как нескончаемый разговор, который длится столетия. В этом разговоре все слышат всех, и все понимают – всех. И те, кто физически умер, в пространстве этого разговора – живут, потому что их слышат, окликают цитатами, с ними горячо спорят, их любят и ненавидят…Словом, поэты виделись мне как тайное общество бессмертных, говорящих на языке платоновых эйдосов. И способ речи, владение им, как и положено в каждой уважающей себя секте – в этой моей «утопии поэзии» были чем-то сродни знанию неких тайных ключей, по которым узнают своих.
Мне казалось, что у поэтов жажда так называемого «признания» — это не про славу и почести (ну разумеется!), а просто «синдром гадкого утенка». Я люблю и постоянно про себя повторяю (я не преувеличиваю) стихотворение Пушкина «Пока не требует поэта…». До всякой социологии литературы Пушкин описал – точней некуда – поэтический габитус. Поэт – это бормочущий про себя, охваченный неясным недугом, который не дает ему «нормально» жить, всем чужой и никому ненужный человек. Даже если на нем офисный костюм или хипстерский прикид – я не верю. Он просто притворяется. Если подойти поближе – то нет-нет, да и проглянут у него в глазах одиночество и безумие. Потому что в этом случае у него во рту – железистый привкус неудачи, а глянец реальности отчетливо видится матрицей, взявшей в плен, из которой хочется вырваться.
И это (не дай Бог) не про всем надоевшую фигуру «романтического гения». Так называемый «романтический миф о поэте» тут не при чем. Потому что в этом вынужденном полусуществовании нет ничего возвышенного. Впрочем, этого «возвышенного» нет вообще нигде. Вся эта петрушка происходит строго по эту сторону бытия, и не имеет никакого отношения к старой доброй метафизике. Быть поэтом – значит быть носителем некоторого синдрома, страдать особой разновидностью одержимости. Мужество заключается в том, чтобы при этом еще и «жить», чтобы «интегрироваться» и «справляться». И вот, как все «алиены», поэты объединяются в сообщество, где «одержимость» превращается в достоинство и особенно ценится. Среди своих можно не скрываться и как-то существовать. Словом, каждый поэт, как «гадкий утенок» ищет свою лебединую стаю. И если не находит (неважно по каким причинам, все бывает), то превращается в тень, потому что миром он — отрицается. Словом, если вы еще не поняли, он превращается в моего «Бедного поэта», одинокое бормотание которого никому не слышно, никого не радует и становится тавтологическим и потому – рекурсивно размноженным зеркалом собственной безнадежности, скудости собственного бытия.
Наступил момент, когда я почувствовала себя именно так, и стала находить утешение в этой рекурсии, как в единственно доступной таким как я разновидности бесконечности. При таком раскладе не должно ли убожество означаемого принудительно воплощаться в скудости означающего, в «плохости», разорванности, мусорной избыточности текста?
Мне видится, что да. Бедный поэт должен принять собственную экзистенциальную недостаточность как фатум. И исполнить его до конца. Он должен написать текст, который сделает его отвергнутым и несчастным именно потому, что он сам – следствие и отображение в плоскости языка состояния отторгнутости и несчастья.
Бедный поэт – это Вертер наоборот. В том смысле, что написание этого текста не было избавлением для его автора. Но Бедный поэт лишь утвердит меня в мысли, что писать надо плохо. В том, что писать стихи нужно так, чтобы чтение их вызывало ощущение мучительной неловкости и стыда. Как ни странно, иногда именно сгорая от стыда человек получает шанс почувствовать себя живым или, вернее, просто почувствовать себя. Неудача и ее демонстрация – это, быть может, один из действенных способов выйти из всех конвенций и ощутить речь так, как ощущаешь во рту место от зуба, выбитого в драке.
Поэтому поэма о Бедном поэте так важна для меня. И поэтому я стыжусь ее. И поэтому хочу опубликовать.

(ПОПЫТКА ПОЭМЫ)

Занимаясь изучением поэтического быта, я пытаюсь понять, что такое «быть поэтом» вот в таком мире, который у нас тут есть, в том его неясном агрегатном состоянии, которое и называется непонятно как, и означает не пойми что… Значит ли это – быть кем-то, или же – в некотором уже почти буддийском смысле – быть никем? А если все-таки никем, то я-то сама тогда кто? И вот однажды ко мне пришел он, Бедный Поэт. И ответил на все мои вопросы. Печальны были его ответы. И какой-то безнадежностью веяло от них. Уходя, он поднял на меня свои полные страдания, красные от недосыпа, голубые глаза, и сказал тихо: «Напиши обо мне, ладно? Обещаешь?» Я обещала. Сначала планировался роман. Потом маленькая повесть. Потом я начала думать о поэме. Но ничего связного об этом персонаже сказать было решительно невозможно. Получилось вот это. Под стать его бестолковой и обрывчатой жизни.

1.
Несчастный поэт.
Дареному мандарину
В пасть
Не глядя
На скудной табуреточке
Посреди кухни сидит
Заусеницу теребит
И плачет —
а одежонка на нем плохонькая
халатик какой-то драненький на нем
Тапчонки заскорузлые
китайские
на вонючей резине
Ковыряет мандаринчик на блюдечке
стишки сочиняет

2.
бедный поэт
вытаращился в планшетик
ждет
кто его прочтет
кто приголубит
а в раковине
немытая
есть кастрюля
а по телевизору
выступает
в пиджаке
и кальсонах
мужик какой-то
никаких метафизических оправданий
остается только тихонько плакать
вынимая ложкой сухарь ванильный
из горячей чашки
куда упал он
тщательно смотря как мужик в кальсонах
открывает рот и поет эстраду

3.
Бедный поэт написал:
«Ну что
Сидишь в фейсбуке
Нарезаешь
Себя
На порции?
Зря!
Даешь
Художественное
Целое!
Похудожественнее, товарищи!
Вперед!
Книга, товарищи. — это кусок горячего, дымящегося мяса.
Это горящая дверь Павленского.
А не то что вы думаете.
А не то что вы думаете.
А что вы думаете?»

4.
Бедный поэт написал:
«Бедный я бедный,
Скудный умом и духом.
Звуки ненужные слушаю чутким ухом.
Ночью не сплю, днями не развлекаюсь.
Только терплю и маюсь, терплю и маюсь.
Нет ничего у меня кроме жизни моей и тела.
Вот из-них то и произвожу по мере сил разные свои произведения».

5.
Бедный поэт
Отвечает на вопросы,
Которые ему никто не задавал
Как тот циркач:
Написал предсказания на бумажках,
В шляпу сложил,
А теперь достал одно,
И — испугался.

6.
Гражданин поэт
пришел
к бедному поэту
и давай его шпынять да попрекать:
Нету, грит, у тебя, ни нормальных ботинок,
ни штанов порядочных, ни даже
позиции гражданской.
Сидишь, грит, ты в углу возле швабры,
пупок ковыряешь.
Отдавай, грит, свой огненный угль,
да посох волшебный,
Да ключи от треножника с дымом
сдавай под расписку.
А бедный поэт на это ничто не ответил.
Он уставил свой глаз близорукий на дырку в обоях:
сквозь нее пробивалась наружу чудесная плесень.

7.
Бедный поэт времени показывает маленький кукиш;
Плачет: тебя, проклятое, не подкупишь;
А без тебя — как же ж присутствовать-длиться;
Как узнаваться; как в зеркале отразиться;
Напечатлеться случайно в пустой витрине;
В памяти пассажиров гортранспорта; в мокрой глине
Ямку оставить…
Божечки-боже, плачет, Божечки боже…
А и лицо мое не помню на что похоже.
Но главное — стоит мне скрыться за поворотом,
Я забываюсь людью — с носом моим и с ротом,
Телом и делом, и со словами всеми…
Время, прости, говорит, помоги мне, время.

8.
бедный поэт написал:

«я видел женщину в метро
с полиэтиленовым пакетом
она сидела и спала
и пальцы грязные при этом
по-детски под щеку клала.
еще другую там же встретил
она была совсем пьяна
совсем одна была на свете
качаясь шла совсем одна

а я их взял и проигнорировал, мерзавец».

10.
«И что-то с ним тогда случилось
Он ел с фарфоровой тарелки
Он простоквашу по утрам
Пил из граненого стакана
Он утром фетровую шляпу и плащ-болонью надевал
Но будто был себе чужой
Но часто забывал побриться
Но на толчке с клочком газеты
В руке читать ее пытался —
И букв никак не признавал…»
            (из поэмы бедного поэта о 37 годе)

11.
бедный поэт
кажется, был убит —
да-да, в Париже.
Он, бедный, ничто кроме голоса
Не имея
Голос
потерял
и, нет — совсем не от горя и не от страха
а просто — ну подумайте —
куда ему жить
со всем этим
мелким самолюбием
завистью
перебиранием глупых своих обид
«заметили» — «не заметили»,
«похвалили» — «не похвалили»
да и трещина эта,
знаете ли,
так болит
так болит
сил никаких нет
а к тому же
и не слышит никто
и не замечает
а зачем тогда?
мучается он
бедный
а не живет
уставился в ютюб
слушает
очереди пулеметные
и оторваться не может
и сказать ничего не смеет
вот уже которые сутки
а трещина все шире
а в груди-то все больней и больней
и нет чтобы встать
купить пива
сидеть во дворе с мужиками
отрастить брюхо
или порядок в берлоге своей навести
сидит все
а в ушах та-та-та-та-та-та-та
господи, думает, когда же это кончится
ведь меня ж все равно нет
я не настоящий
можно мне уже как-то нормально
не существовать
чтобы ничего
совсем ничего
и не больно

12.
Бедный поэт написал:
«Человек, расписавшийся в книге учета
начинает дорогу вовнутрь где его
ждет холодая плоскость стола и работа
плюс еще ожидание кое-кого
и когда кое-кто все равно не приходит
человек собирает остаток ума
и из здания тихо наружу выходит
где нашествие духов и внешняя тьма»
            (из поэмы о 37 годе)

13.
Бедный поэт
Проснулся .
Увидел:
Ноябрь по-прежнему
Сиз.
Сравнил
Тусклое свечение неба
С фосфором.
Выпил кофе.
Потом еще.
Все равно — беспокойно.
В голову лезут
Неподавляемые мысли
Об участи — то есть о той части
Которую его маленькая жизнь
Посвященная размножению слов
Занимает
В общем потоке событий.
«Боже — произнес он внутри себя
Боже, скажи мне…»
Но вопрос сформулировать
Не решился.
А просто
Взял бумагу
И тупым карандашом
Кое-как
Нацарапал вот это.

14.
У бедного поэта
Сегодня пир горой:
Он ест и то и это,
Он давится едой.
Какой же день хороший, —
Он говорит себе,
И слизывает крошки,
Прилипшие к губе.
И буковки родные
В тетрадный разворот
Съедобные, густые
Старательно кладет.

Из письма Бедного поэта родственнице
«И я бы хотел увидеть море. Но знаешь, Зина, чувствую я неприязнь ко всем этим мелким курортным радостям: Я был бы согласен оказаться на пустом берегу в хмурый нежаркий день. И чтобы бражники, как некие человечки с крыльями, летали в саду по вечерам, И старый проигрыватель играл советские песни… Но, Зина, ничего этого не будет. Никогда. Потому что…»

15.
Бедный поэт написал:
«Спиной поворачивается день
Он в черном пальто
Поэтому — вечер
Неминуемо ворсист
Сырой как пальто
Пахнет несвежей шерстью
Скоро
Новый Год
Но никуда и никто
Не уедет —
Пляжи недоступны
Потому что война
И Генштаб
Приказал перерезать
Все провода
В реальность,
Сколько-нибудь отличную
От той, где ноябрьский день
В гнилом и черном советском пальто
Действует мне на нервы.
Скоро Новый Год.
Все останутся на местах,
В своих квартирах,
Потому что центр города
Перекрыт.
Рамки металлоискателей
Образуют
Настоящую
Полосу препятствий.
Не всякий дойдет до Кремля.
Да и зачем?
Единственный выбор
Который у нас еще есть —
Не включать телевизор.
Не слышать куранты.
Можно еще постараться забыть
Эту музыку, эти слова…
Гимн.
Новый Год
Он придет
В серой толстой шинели
И в поношенных кирзачах.
Скажет
«В это трудное время
Надо потуже затянуть
Пояса
Насупить брови
Сжать губы».
А мы ему —
чтобы задобрить —
Оливье и селедку под шубой.
Кушай, кушай.
Не надо.
Мы согласны.
Ты только не злись».

16.
«Он как бы заперт в черепной коробке.
Он там как бы на острове пустом.
На кухоньке, за стареньким столом
Сидит и курит, старенький и робкий.
Он знает: гул в ушах — не глухоты
и крови морок, не уловка слуха —
А чистой и желанной пустоты
Последний зов, во мглу седого уха
Пробившийся с померкнувших небес,
Где голос был его. Потом — исчез».
            (Из архива Бедного поэта. Авторство не установлено).

17.
Бедный поэт
с утра прямо,
зубов еще не почистив,
написал отличное
(так ему, по крайней мере показалось)
стихотворение.
Но не ощутил радости.
В пустоту — думал он,
В гулкую, черную, теплую
Бездну
Бросаю я свои слова.
Зачем?
Сегодня я гений.
Написав вот это,
Я оказался
Где-то посередине
Между Случевским и Баратынским.
И тут бы и успокоиться.
Пойти к другу — стихотворцу
Посидеть душевно
За чашкой чая.
Но — нет у меня друга-стихотворца.
Не ждет меня никто на чашку чая.
Да и работа стоит.
Кто ее сделает за меня?
Пушкин?
Вздохнул бедный поэт,
Закрыл дверь ключом
И потащился на остановку.
А залезши в маршрутку
Ощутил такую тоску, такую…
На которую и слов-то у него
никаких уже не осталось.

18.
человек-ненавидимка
без рук и без ног
и тулова жирного у него тоже нету
онтологический феномен
бессмертный не-бог
не принадлежащий ни тому ни этому свету
он как корень квадратный извлекается из головы
как шарф из рукава пальто может быть запросто вынут
он печален до горечи выбрит до синевы
и для пущего зрения на глаза от затылка надвинут
он — последствие неудачных и ненужных опытов с человеческим «ты»
очищенное от примесей вырожденное другое
утратившее протяженность и все черты
странное отвратительное никакое

19.
Ботиночки мокренькие снимает
Руки холодные подносит к груди
И заходит, когда говорят «заходи»
И садится, и ноги под стул поджимает.
Как будто нету его ни снаружи, ни изнутри.
Он сидит тут в замедленном темпе
Пока выцветают обои,
И на лбу проступают морщины,
А они ему — «ну, говори»
О чем говорить?
Он пришел, он сдался без боя.
Он уже тут, уже сидит, у него просохли носки.
Он согрелся, устал и теперь ему спать охота.
Они же хотят от него, чтобы была работа:
Осмыслить происходящие, думать до желтой тоски,
До горькой слюны во рту, до позывов сказать — сказать.
Но он не хочет.
И маленькая слеза исчезает в свитера крупной вязке.

Конец

Стихи – как зубы: сыпятся каждые пару лет, сказал я однажды. Но, как сказал не я, но как я люблю повторять, то, что не меняется к лучшему, меняется к худшему. И действительно, перемены произошли, причем – к лучшему. С одной стороны, зубоврачебные процедуры стали в основном профилактическими. С другой стороны, стихи, если, конечно, они дописаны, уже не беспокоят (когда нам за сорок, они поистине «крепче меди»). Правда, старые вещи, из книги «Лето сурка», мне по-прежнему случается поправлять. Но я придерживаюсь того идеалистического взгляда, что к поправкам нас понуждает не износ текста, а его первоначальные дефекты, которые могут быть обнаружены все до единого. И устранены навсегда.
Нужды нет, что этим последним заявлением я разрушил стоматологическую метафору. На очереди – другая, употребленная Андреем Белым в предисловии ко второму изданию «Пепла»: «…ряд стихотворений я то слегка, то существенней ретушировал в техническом отношении; но это – право автора с более зрелой техникой по отношению к технике еще не окрепшей; пришить пуговицу к толстовке – право носящего эту толстовку (при ее наличии)». Понятно, что, пришивая пуговицу, я тем самым постулирую наличие толстовки. Ведь если король – голый, пуговицу не пришьешь. Но бывает, мне говорят: все пуговицы были на месте. Меж тем я совершенно уверен в обратном, ведь моим стимулом к редактуре был жгучий стыд, а он, как все мы помним, появляется вслед за улучшением зрения. Вот почему, когда меня удручают перемены в чужих стихах, я спрашиваю себя: может ли мне – вчуже – быть так же стыдно за вторую редакцию, как ее автору было стыдно за первую? Тем, кому знакомы такие сомнения, кому подчас не хватало комментариев поэта к разночтениям между двумя редакциями (а я не припомню ни одного примера таких комментариев), гипотетическим перечитывателям «Лета сурка» и его потенциальным читателям в потенциальном втором издании – им эти заметки, надеюсь, не покажутся литературным излишеством.

СКАЖИ ШИББОЛЕТ

2002–2005, 2010

Обсценное слово не годилось, во-первых, как чрезмерный стилистический раздражитель, мешавший целостному восприятию фрагмента и всей вещи, а во-вторых – в силу своей безусловной пейоративно-эмоциональной нагрузки, чуждой и общему интонационному строю поэмы, и моей локальной задаче. Кроме того, хотя семантическое столкновение с религиозным термином в мои расчеты, разумеется, входило, оно получилось чересчур лобовым. Будучи эвфемизмом, построенным на звуковой метафоре, табло амортизирует или снимает эти ненужные эффекты при сохранении всех исходных соотношений между сегментами текста. Более того, поскольку этот эвфемизм используется преимущественно в составе идиоматических конструкций (дать в табло, торговать таблом и пр.), он косвенно подтверждает отсылку к еще одному вербальному продукту народной фантазии в соседнем словосочетании хороший мавр: к пословице «Хороший мусор – мертвый мусор» (в контексте сакрального ориентира, в сторону которого должно быть обращено лицо погребенного мавра).







БУРЯ

2006

Текст был задуман как своего рода обратный перевод экранизации шекспировской «Бури» Гринуэем. Если узкоглазая тушь благодаря трем апельсинам коннотирует, по принципу смежности, с принцессой Турандот и тем самым вписывается в сказочно-условный бермудско-итальянский антураж (на правах его итальянской составляющей, лишь оттеняемой китайским колоритом), то панда, инь и ян совершенно выпадали из контекста как чужеродные элементы. Кроме того, утилитарная редукция категорий инь и ян к их графическому символу, мобилизованному, в свой черед, ради сходства с пандой, совсем не приличествует мне сегодняшнему, которого от этих стихов отделяют десять лет занятий китайскими боевыми искусствами. Да и сама эта метафора больше не обязана мне своим присутствием в мире: теперь ее визуализировали в мультфильме «Кунг-фу Панда 2».
Незримое древко плохо вязалось с гринуэевской эстетикой вещественности, осязаемости чудесного, которую я в основном и стремился воссоздать речевыми средствами. Гладкое древко, по которому в новой редакции уже не восходят, а взбегают, с этим стремлением как минимум не конфронтирует. Легкость подъема по гладкой вертикали, осуществляемого такими резвыми «акторами», как таракан и чулочная стрелка, распространяет это их заведомое свойство и на третьего участника анабасиса – виноградную лозу, чьи побеги тянутся вверх как бы в ускоренном режиме кинематографа.
Исподние сырые облака новой редакции, варьируя традиционное сравнение облаков с постелью, развивают мотив Мирандиных пеленок в моченый горошек. Определение исподние корреспондирует не только с этими пеленками, но и с образом сферической книги похожей на репчатый лук, ведь ее суперобложка служит принцессе покрывалом (ср. название фильма – «Prospero’s Books», а также название цикла, в который входит обсуждаемое стихотворение, – «Книга фобий»). Следовательно, исподние облака являются лишь одним из многих слоев (супер)обложного небосвода – самым нижним, давая почувствовать парниковую влажность островного тропического климата (мне с таковым довелось познакомиться в начале 2000-х на канарском острове Ла Гомере, покрытом реликтовым лесом).
Напоследок замечу, что в прежнем виде начало четвертой строфы было сплошной какофонией.

доллар понизится
не надо быть провидцем

2006

В четырех случаях правка сводится к преобразованию настоящего грамматического времени в несовершенное прошедшее (а также, в одном из них, к небольшой лексической замене: расти → отрастать). Она потребовалась из-за того, что глаголы думают и метит фонетически душили стихотворение.
Что касается выброшенной строки, то, при отсутствии регулярного размера, наречие потом припахивало потом, и я поставил знак ударения, словно бы не отдавая себе отчета в том, что он лишь заостряет комизм этой двусмысленности. В более же общем плане персонифицированная провинция луна, расположенная за пределами Поднебесной, в прежней редакции текста отличалась немотивированной словоохотливостью. Правильно было бы спросить: если от изъятия строки стихотворение только выиграло, то чему же оно было обязано ее наличием? Но этого я не помню и не знаю. Возможно, строчка представляла собой попытку подобрать нефальшивое звучание для имитации разговорной речи в стихах – попытку, нарушающую единство поэтического задания, но вместе с тем, как я подозреваю, генетически ему предшествующую.







СЕРО-ВОСТОК

2008

Стихи навеяны рассказом Сократа о загробной участи души («Федон»), а точнее, свободно развивают некоторые его мотивы. В прежнем варианте единственной переделанной строки имелось в виду, что для умерших темпоральные циклы приобретают характеристики пространственных объектов, вследствие чего внутри этих циклов меняется вектор движения: умершие, словно дети, построив что-то непрочное из весенней грязи и талой воды, взбираются на зиму в виде обледенелой горки и наконец падают наземь, подобно спелым плодам осенью. Уже не говоря о пошлой рифме на зиму – наземь, одновременно и затейливой, и расхожей, описание материализованных времен года получилось невнятным, громоздким и надуманным, идущим вразрез с общей тенденцией к прозрачности и стремительности поэтической речи. После исключения «зимней» фазы «весенняя» и «осенняя» исчезли автоматически: соответствующие образы диссоциировались друг с другом. Благодаря этому в моих глазах стали значимее частные особенности каждого из них, включая и алогизм (инфантильное строительство из грязи и талой воды предполагает конъюнкцию целого и части), и недоступную для читателя, как бы фиктивную семантику (манго плоды представляют собой не только понятный символ потерянного детского рая, но также интимный пароль: когда сыну было четыре, в нашем патио, загораживая небо, росло манговое дерево; плоды его были неисчислимы и несъедобны).
В новой редакции пантеон греческих богов пополнился Эвтанасией, которая кажется мне подходящим адресатом для тех, кто молится о прекращении своего межеумочного квазибытия. Этим, кстати, обеспечивается экспликация греческой генеалогии стихотворения (усиленная написанием теонима через букву с).







Фотографии: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР

Learn to Swim. Bolderajas Grupa mail art project, Riga, Latvia, 2009

ПРЕДИСЛОВИЕ

Необходимость написать предисловие к собственным плохим стихам несколько недель выбивала меня из равновесия: едва я начинал об этом думать, как возникала уверенность, что все прочие мои стихотворения никуда не годятся, и только эти два, никем и никогда не изданные, — более или менее удачный опыт. По всему выходило, что они высвечивали никчёмность предшествующей поэтической стратегии.

Я позвонил знакомому профессору Бисениексу, застав его за утренней пробежкой. Я представил его в кедах и непромокаемой куртке цвета acidgreen со светоотражающими нашивками. «Плохие стихи? — переспросил профессор. — Перверсии? Маниакальность? Поверхностное очарование? Раскаяние?» — прерывистое дыхание Бисениекса на секунду остановилось. «Всё это, кроме раскаяния», — подтвердил я. Следующие пять секунд профессор пыхтел молча.

«Вот что сделайте, — наконец сказал он. — Вернитесь к самому началу. Представьте поэзию как путь от видимого к невидимому. Как оперирование материальными образами для создания нематериальных связей. А потом уберите видимое».

Я помотал головой, Бисениекс понял это даже по телефону. «Ну, уберите из стихотворения слова и оставьте музыку». — «Как вы себе это представляете практически?» — «Понятия не имею, вам лучше знать. Хотя бы замените слова каким-нибудь идеограммами, останется чистая тектоника. Про тектонику никто не скажет, хороша она или плоха, она просто есть или нет». — «Кто-то из поэтов делал такое раньше?» — «Понятия не имею. Я вообще не читаю стихов».

Стихотворение, написанное по методу профессора Бисениекса

* * *
= === ====== = =====
== ========
=====
========== =====
=== ====== == ==== =====

== === == ===========
=== == ===========

====== ========
=======
===== =========
=== == ===== ======
== ====
======= ====
====
====== ========

=== ===== ====== ======
= =======
==
==== ===== ======
== ===== ====
======

= ====== ===
=== =============
===== ====== ==
===
=====
======== ===
= ===== ==== =
= ======== ==== ======

ПРИЛОЖЕНИЕ. Никогда и никем не изданные плохие стихотворения, упомянутые в предисловии

* * *
тот
кому приходилось
когда-нибудь
закапывать труп
тот меня поймет
хорошо

хорошо
когда летом
ночью
на пляже

на пляже
ветерок обдувает
сирокко
бля
звезды там
всякие

всякие
мысли чисты
и работа
спорится
идеально

идеально
бля
просто сбросить с парома
в южное море
бултых
со спокойной душой

со спокойной душой
в дьюти фри
взять ноль три вискаря
и на верхнюю палубу
даже руки бля
можно не мыть
но в россии зимой

но в россии зимой
блядь
мороз минус двадцать
эта сука тяжелая
руки-ноги не гнутся
да еще ни лопаты нет
ни топора
ни хуя

ни хуя
не видать

ебать
копать

не понять
кто из нас холоднее

* * *

у нас училка в школе
по русскому
такая
прикольная тетка
как заорет на весь класс

да как вы выражаетесь
как вы выражаетесь

нельзя говорить
девушке
пошли трахаться
это же слово значит
ну типа
трахать себя
типа
сходим подрочим

тут хачик лениво встает
и говорит
ну
если иначе нельзя
то давай типа
сходим

а училка ему
так интеллигентно
пасть закрой да
всё
пишем
афанасий фет
о долго буду я
в молчанье ночи тайной