Стихи – как зубы: сыпятся каждые пару лет, сказал я однажды. Но, как сказал не я, но как я люблю повторять, то, что не меняется к лучшему, меняется к худшему. И действительно, перемены произошли, причем – к лучшему. С одной стороны, зубоврачебные процедуры стали в основном профилактическими. С другой стороны, стихи, если, конечно, они дописаны, уже не беспокоят (когда нам за сорок, они поистине «крепче меди»). Правда, старые вещи, из книги «Лето сурка», мне по-прежнему случается поправлять. Но я придерживаюсь того идеалистического взгляда, что к поправкам нас понуждает не износ текста, а его первоначальные дефекты, которые могут быть обнаружены все до единого. И устранены навсегда.
Нужды нет, что этим последним заявлением я разрушил стоматологическую метафору. На очереди – другая, употребленная Андреем Белым в предисловии ко второму изданию «Пепла»: «…ряд стихотворений я то слегка, то существенней ретушировал в техническом отношении; но это – право автора с более зрелой техникой по отношению к технике еще не окрепшей; пришить пуговицу к толстовке – право носящего эту толстовку (при ее наличии)». Понятно, что, пришивая пуговицу, я тем самым постулирую наличие толстовки. Ведь если король – голый, пуговицу не пришьешь. Но бывает, мне говорят: все пуговицы были на месте. Меж тем я совершенно уверен в обратном, ведь моим стимулом к редактуре был жгучий стыд, а он, как все мы помним, появляется вслед за улучшением зрения. Вот почему, когда меня удручают перемены в чужих стихах, я спрашиваю себя: может ли мне – вчуже – быть так же стыдно за вторую редакцию, как ее автору было стыдно за первую? Тем, кому знакомы такие сомнения, кому подчас не хватало комментариев поэта к разночтениям между двумя редакциями (а я не припомню ни одного примера таких комментариев), гипотетическим перечитывателям «Лета сурка» и его потенциальным читателям в потенциальном втором издании – им эти заметки, надеюсь, не покажутся литературным излишеством.

СКАЖИ ШИББОЛЕТ

2002–2005, 2010

Обсценное слово не годилось, во-первых, как чрезмерный стилистический раздражитель, мешавший целостному восприятию фрагмента и всей вещи, а во-вторых – в силу своей безусловной пейоративно-эмоциональной нагрузки, чуждой и общему интонационному строю поэмы, и моей локальной задаче. Кроме того, хотя семантическое столкновение с религиозным термином в мои расчеты, разумеется, входило, оно получилось чересчур лобовым. Будучи эвфемизмом, построенным на звуковой метафоре, табло амортизирует или снимает эти ненужные эффекты при сохранении всех исходных соотношений между сегментами текста. Более того, поскольку этот эвфемизм используется преимущественно в составе идиоматических конструкций (дать в табло, торговать таблом и пр.), он косвенно подтверждает отсылку к еще одному вербальному продукту народной фантазии в соседнем словосочетании хороший мавр: к пословице «Хороший мусор – мертвый мусор» (в контексте сакрального ориентира, в сторону которого должно быть обращено лицо погребенного мавра).







БУРЯ

2006

Текст был задуман как своего рода обратный перевод экранизации шекспировской «Бури» Гринуэем. Если узкоглазая тушь благодаря трем апельсинам коннотирует, по принципу смежности, с принцессой Турандот и тем самым вписывается в сказочно-условный бермудско-итальянский антураж (на правах его итальянской составляющей, лишь оттеняемой китайским колоритом), то панда, инь и ян совершенно выпадали из контекста как чужеродные элементы. Кроме того, утилитарная редукция категорий инь и ян к их графическому символу, мобилизованному, в свой черед, ради сходства с пандой, совсем не приличествует мне сегодняшнему, которого от этих стихов отделяют десять лет занятий китайскими боевыми искусствами. Да и сама эта метафора больше не обязана мне своим присутствием в мире: теперь ее визуализировали в мультфильме «Кунг-фу Панда 2».
Незримое древко плохо вязалось с гринуэевской эстетикой вещественности, осязаемости чудесного, которую я в основном и стремился воссоздать речевыми средствами. Гладкое древко, по которому в новой редакции уже не восходят, а взбегают, с этим стремлением как минимум не конфронтирует. Легкость подъема по гладкой вертикали, осуществляемого такими резвыми «акторами», как таракан и чулочная стрелка, распространяет это их заведомое свойство и на третьего участника анабасиса – виноградную лозу, чьи побеги тянутся вверх как бы в ускоренном режиме кинематографа.
Исподние сырые облака новой редакции, варьируя традиционное сравнение облаков с постелью, развивают мотив Мирандиных пеленок в моченый горошек. Определение исподние корреспондирует не только с этими пеленками, но и с образом сферической книги похожей на репчатый лук, ведь ее суперобложка служит принцессе покрывалом (ср. название фильма – «Prospero’s Books», а также название цикла, в который входит обсуждаемое стихотворение, – «Книга фобий»). Следовательно, исподние облака являются лишь одним из многих слоев (супер)обложного небосвода – самым нижним, давая почувствовать парниковую влажность островного тропического климата (мне с таковым довелось познакомиться в начале 2000-х на канарском острове Ла Гомере, покрытом реликтовым лесом).
Напоследок замечу, что в прежнем виде начало четвертой строфы было сплошной какофонией.

доллар понизится
не надо быть провидцем

2006

В четырех случаях правка сводится к преобразованию настоящего грамматического времени в несовершенное прошедшее (а также, в одном из них, к небольшой лексической замене: расти → отрастать). Она потребовалась из-за того, что глаголы думают и метит фонетически душили стихотворение.
Что касается выброшенной строки, то, при отсутствии регулярного размера, наречие потом припахивало потом, и я поставил знак ударения, словно бы не отдавая себе отчета в том, что он лишь заостряет комизм этой двусмысленности. В более же общем плане персонифицированная провинция луна, расположенная за пределами Поднебесной, в прежней редакции текста отличалась немотивированной словоохотливостью. Правильно было бы спросить: если от изъятия строки стихотворение только выиграло, то чему же оно было обязано ее наличием? Но этого я не помню и не знаю. Возможно, строчка представляла собой попытку подобрать нефальшивое звучание для имитации разговорной речи в стихах – попытку, нарушающую единство поэтического задания, но вместе с тем, как я подозреваю, генетически ему предшествующую.







СЕРО-ВОСТОК

2008

Стихи навеяны рассказом Сократа о загробной участи души («Федон»), а точнее, свободно развивают некоторые его мотивы. В прежнем варианте единственной переделанной строки имелось в виду, что для умерших темпоральные циклы приобретают характеристики пространственных объектов, вследствие чего внутри этих циклов меняется вектор движения: умершие, словно дети, построив что-то непрочное из весенней грязи и талой воды, взбираются на зиму в виде обледенелой горки и наконец падают наземь, подобно спелым плодам осенью. Уже не говоря о пошлой рифме на зиму – наземь, одновременно и затейливой, и расхожей, описание материализованных времен года получилось невнятным, громоздким и надуманным, идущим вразрез с общей тенденцией к прозрачности и стремительности поэтической речи. После исключения «зимней» фазы «весенняя» и «осенняя» исчезли автоматически: соответствующие образы диссоциировались друг с другом. Благодаря этому в моих глазах стали значимее частные особенности каждого из них, включая и алогизм (инфантильное строительство из грязи и талой воды предполагает конъюнкцию целого и части), и недоступную для читателя, как бы фиктивную семантику (манго плоды представляют собой не только понятный символ потерянного детского рая, но также интимный пароль: когда сыну было четыре, в нашем патио, загораживая небо, росло манговое дерево; плоды его были неисчислимы и несъедобны).
В новой редакции пантеон греческих богов пополнился Эвтанасией, которая кажется мне подходящим адресатом для тех, кто молится о прекращении своего межеумочного квазибытия. Этим, кстати, обеспечивается экспликация греческой генеалогии стихотворения (усиленная написанием теонима через букву с).







Фотографии: ГАЛИ-ДАНА ЗИНГЕР