1.

        three spheres

everything is nothing is everything is nothing:

        everything grows from patience in silence burning to nothing and nothing to everything

emptiness was emptiness was infinity was infinity

        emptiness once was absence of sense and openness from one instant to neverness

vanity as perfection as perfection as vanity

        vanity of vanities as it is in tomorrow’s yesterday is perfect in expectation of nothingness

Я читала это стихотворение на одном из фестивалей Bridges, в 2013 году. Bridges – это конференция, выставка, фестиваль математического искусства. Стихотворение было написано к картинке, теперь потерянной, на которой были изображены три вложенные сферы. Передать картинку словами – интересная задача, особенно, такую геометрическую картинку. Но стихотворение, надо признать, получилось напыщенное и претенциозное. Глобальные категории сплетаются в глубокомысленные предложения. Если я что-то и видела в сочетаниях этих категорий, теперь вижу одну только претенциозность. Хорошо, что я его нигде не опубликовала.

2.

Это «перевод» известного стихотворения, сделанный записью в шрифте без русификации. Причин недовольства этим стихотворением у меня две: во-первых, я не могу восстановить оригинал – я не помню, какое это было стихотворение! Мне казалось, это что-то классическое, о сумасшествии, что-то вроде «Не дай мне бог сойти с ума» Пушкина. Но судя по количеству знаков – не оно. Можно бы расшифровать по шрифту, но я не помню и шрифта: Wingdings, Webdings? Нет, не подходит. И это расстраивает.

Вторая причина – если уж было делать такие переводы, надо было сделать цикл. А одно стихотворение – висит в пустоте и пропадает уже и из моей памяти.

Оно было опубликовано в «Журнале Поэтов». Как визуальное стихотворение и с другой работой вместе – оно не так плохо. Но потерянный ключ, ненаполненность концепции – остаются во мне занозой.



 
3.

***
при должном течении болезни –
многие не считают беременность болезнью,
хотя это никак не здоровье –
когда приближается срок,
если отсчитать назад, за три дня,
начинаются схватки. но вскоре проходят.
врачи называют их предвестниками,
она говорит – уф! показалось,
выдыхает с облегчением, а затем
подъем сил, экстаз,
даже если недавно едва переставляла ноги.
врачи кивают и готовят родовую палату,
видя, она уже едет
к дверям жизни.
их еще предстоит распахнуть.
собственно, эту фазу обычно и называют родами,
когда звёзды с визгом сворачиваются в тело,
казавшееся издалека точкой, и
начинает находить радость, несравнимую, конечно,
со звёздной радостью,
решает – это, в конце концов, ненадолго, вздыхает,
не обращая внимания на часы у лба,
обрастая телом, вопросами и желаниями,
до последнего не обращая внимания,
не знает, быстро, оглянешься назад – как быстро!
что уже миновали предвестники,
радуясь последнему экстазу как выздоровлению —
хотя что тут считать болезнью! –
уже приближается, стоя на движущейся ленте
к прозрачным воротам, створки разъехались
тогда «рожаю! о, я сейчас умру!» кричит,
разворачиваясь в звёздную глубину.

Стихотворение было включено в «книгу четырех поэтов» (Всеволод Власкин, Лена Островская, Нора Крук и впс). Стихи там были вообще-то хорошие, и над книгой мы долго работали, отбирая тексты и критикуя друг друга. Потом этот сборник никто не читал. Он так и лежит на Амазоне в свободном доступе без единого заказа.

Меня в основном радуют тексты из этой книги. Но от этого у меня зубы сводит. Все же это не моя степень откровенности – делиться откровением о родах. А я поделилась. И стою в телесных жидкостях, на свету, без отклика. Наверно, недостаточное было откровение.



 
4.

***
отчего ты рыдаешь, мальчик? отчего скрываешь глаза?
оттого, что мне страшно, папа, оттого, что в небе гроза.
что глядишь ты на облако, мальчик? что ты в облаке увидал?
это тьма, просто тьма, папа. подступает к моим глазам.
погляди, как утро прозрачно – изнутри и до края небес!
в черно-белой резкости, папа, это надвигается бес.
дай мне руку, дай руку мне, мальчик! отчего мне нечем дышать?
это дышит тот, кто во тьме, папа, тот, кому уж не помешать.
отчего ты смеешься, мальчик, твои руки так горячи!
смеяться полезно, папа, смейся в лицо, хохочи!
отчего ты уходишь, мальчик? отчего оставляешь нас?
выживет только предатель, только он живет про запас.
ты все сделал верно, мой мальчик, ты все увидел во тьме.
теперь расскажи о нас, милый, расскажи на другой земле.
расскажу за небом и облаком, расскажу за чужой звездой,
отчего замолчал ты, папа? расскажу, как вернусь домой.

Это был 2014 год, было впечатление, что мир рвется, началась катастрофа и только любовь и стихи могут остановить ее. Теперь к катастрофе уже привыкли, уж что есть, то есть, совершаются какие-то иные действия. А тогда писались стихи, тогда же казавшиеся глупыми, вызывающими чувство неловкости, но казалось, что надо их писать.

Писать о том, что нравится, — легко. Писать о том, что делает другой, о другом [человеке] — легко. Писать о своём плохом стихотворении, о себе — плохой — оказалось для меня практически непосильной задачей.
Я пишу стихи где-то с четырнадцати лет /с некоторыми перерывами/, это уже больше половины всей моей жизни, но то, что обрело какую-то силу, что стало предельно точным отражением происходящего внутри и снаружи, естественным стыкованием одного с другим, то, на что отозвалась реальность — началось лет пять-шесть назад. Я достаточно критична и к тому, что делают другие, и — в большей степени — к тому, что произвожу сама /при этом потребность постоянно изменять уже готовые тексты во мне постоянна. Наверное, потому что все они — живые, подвижные организмы. Я меняюсь, меняются состояния, фиксированные точки смещаются/. Я не храню черновики, все мои наработки собраны из как правило приблизительно текущего момента /в пределах нескольких месяцев/. Какое-то время назад я постаралась отовсюду удалить все тексты, которые считала плохими, потому что зачем они нужны? Их нет нигде. Так мне казалось. Однако в переписке с давней подругой касательно этого эссе выяснилось, что большое количество этих ужасных юношеских и не только стихов у неё осталось. Должна признаться, это было больно читать — вот без преувеличения — больно. Это, в основном, тексты в рифму, ритмичные, но ритмичности добивающиеся исключительно за счёт подгонки формы любыми [не]возможными способами. Фрагментарные зарисовки об одиночестве, о расставаниях, о бессмысленности существования, часто составленные под влиянием, конечно, Цветаевой и почему-то Северянина.
Видимо, происходящее в моей жизни очень долгое время по-настоящему не затрагивало меня: они все, все до единого сделаны из клише, они наивны, глупы, они пошлые, скучные и смешные, они поверхностные. А, да, ещё — пафосные. Я тогда дружила с бардами, людьми прекрасными, но часто преисполненными особого трагического надрыва, и вот кроме этого надрыва больше оттуда взять мне ничего не удалось, увы. Причём жизни — настоящей большой, бурной, открытой жизни — было вроде бы очень много, так много, что только жить я и успевала. Из одного вуза ушла, из Литинститута была отчислена, много ездила, жила то там, то тут, знакомилась с новыми людьми, а отдачи почти не было. Помню предмет своих частых тогда страданий: очень, очень хочется писать, а о чём — непонятно. Непонятно! То есть о неразделенной девичьей любви уже всё переписано сто раз, а как писать обо всем остальном — непонятно. Не был выработан метод, не были освоены выразительные средства, но возвращаться к тому, что будет приведено ниже, сил никаких не осталось, а над созданием совершенно нового, очевидно, нужно было много работать. Почему тогда же, сразу, как только эта пустота раскрылась, у меня не получилось “много работать”, я сейчас уже и не помню. Потом я что-то еще искала, конечно, не могла не искать, экспериментировала с формой, но в целом всё это было достаточно жалким явлением.
Подумала: почему же мне сейчас стыдно за то, какой я была в 17 /и позже/? Это было давно, у всех есть плохие тексты, по крайней мне, все их писали, особенно в таком возрасте. Единственная причина, которая может объяснить этот стыд, — мое серьёзное отношение к этим стихам тогда, настолько серьёзное, что я и сейчас немного его помню, могу в него погрузиться. И ещё, сейчас я вижу и узнаю множество молодых двадцатилетних поэтов, которые пишут очень и очень интересно.
/Должна сказать, что самое тяжелое сейчас – это выбрать подходящее стихотворение. Пусть будет это./

ты названный мне
/ты – почти что жажда/
ты – брат, заклеймивший оловом
я – слово в вине
я враждую дважды
врастаю сомненьем в головы
ты – кровная месть
ты почти что явный
/наотмашь – да не состарится/
я — девичью честь
прокляла недавно
беру теперь то, что нравится
ты – звон колокольный –
свой тяжкий призрак –
роняешь в земное месиво
не горько. не больно.
справляю тризну.
и пью, и пляшу – мне весело.

(БДСМ-НОВОСТИ*)

я плохо вёл себя не был послушным накажи меня сделай
больно сильнее глубже (ведись)        ещё был невозможно-негодным
очень плохим стишком

а.) переведи меня гуглом б.) зарифмуй обрати в куплетство
в.) злобе дням посвяти г. ) сделай гибридным        через выход входом
советских фильмов во имя отца и ссылок

пёстрой ленты ФБ (между ними и «С» — фосфорной харей болота)
добавь контрфабул эпохальности жанровые        детали и кара д.) жабры
возьми у другого (никто не знает

про нить английский польский другой        красный язык!..)
в долг плечи бурки скажешь себе: «это такая импровизация вьётся
джаз по мотивам деепричастий

затерянный мир» е.) побольше        херальдик мелких подробностей
быта семейных альбомов трухи дай краба! крик запах тугой гербарий
усыпи чучелко дятла усыпь (внимание)

хвост чешуёй детских пластиковых (из памяти пойманных)
мозаик не даст размаха речёвки спецназа 28-ми потов но будет ярко в центре
рябин на блюде гребля заплыв        пусть всегда

голова щепоть гомерья кофточка вырезки ё.) декламируй мело
как в клубе культуры бане театре отведя руку ма́кнув (без процентщиц) не
снимая с горла        подошву придых

неси ж.) делай падкость слоганом мячик бабой снежной смегму
под нос звать всех мам (кряду) плохо кушать за санту плохого с плохим
(с кадил) полицейским с лица

(встречного) з.) без метаной воткни в меня «дискурс» чё посвежей
и.) выдрочи до беспамятств        присядку сделкой с пределом с «голубым
огоньком» (вернись к пункту «б»…

да и это как можно чаще возвращайся к засохшему задубелому
соляному костру…) чтоб ни дать ни взять        дым ни сквозь зубы
протиснуть до расщепления многократных

ложных голосовых связок невылета стрелянного слова слезу
песни из которой дойных литер не выпросить         (воробьиные смыслы где?)
к.) в гроулинг пусти по рукам блядь

так чтоб помнили ощупью мурашками камни л.) строчку только
знали (достаточно!) только меня одного чтоб поэт повторял        линейкой:
«послушай я ведь не автор тромбов

одного стихотворения меня больше намного больше чем
думаете!..» м.) боже храни дистанцию! не замечай меня совсем не читай ничего
н.) вот и закончилось наше нигредо

запутался с пожеланиями вру искренне веруя каталожку заводов
эллады не происходит в колбе… хромые букварные пункты о.) просто
хотел чтоб мы (хорошие вопреки

матерьялам гортаням и записям в блоге) любили друг друга        и всё

* борец дня смазывает монетку? буквально делать страницу мокрее? беглый дирижёр смотрит митрой? башня длит скифский мост? будда дельца — снимок мошны? балаклава доморощенно сумо минирует? беседа доигралась стоптанным месяцем? брынкуши дарит столетнее море? братские длани сеют мокрель? бенефикация детской столицы мотка? буратино дрессирован силиконовым маркером? быки дистанцируются синего молока? батагами депеш сучок мечен? бельский даже сливки макает? бусидо для смышлёных медузок? беспечность дефиса свергает мечту? броненосец делит семя мезона? белый дрын становится манной? будущее девье сферой мстит? бу дь са м?

НЕВЕРНАЯ СМЕРТЬ

«Девушки любят плохих парней» — убеждает мифо-ручной Режим. Довольно лыбится. Диплом удальца (удалил всё что возможно). Грамотка шапкозакидателя (попал в переделку). Справка нашесететаскателя (тятя-тятя!). Улов с собой. Самым синим. У края. А как там у прибрежных читателей с «плохими текстами», со взаимностью, со взломом просаков? Больше по хвостам чешуйчатым? Перед тем как делать ноги в сторону «негодности» – задумался каких участков (всё же) уклоняюсь.

Руми на разлив. Смотр песни и строя. К лесу шахматный зад, а «человек человеку — ворох». Клейкие ласты. Явное лего. Прямая рифма. Сгущение мотлохов. Выхолощенность. Небрежная бессознательная «троишность» (уж лучше осознанное распиздяйство!). Сырой рафинад аккуратным лежачим столбиком. Оглядки. Церебральный иконостас. Настольная пепельница в подвижном сугробе. “широкий спектр изделий народных художественных промыслов” в виде декоративного зуда. Засилье деепричастий. Разделочная доска как форма парадной одежды. Очевидно притянутая, каким-то мотивированным боком (ботом?) т.н. «актуальность» (видно же откуда ноги растут, когда человек спит и свято мелет, верит в кончик языка когда горой за кормушку, но зёрнышки наконечников не прорастут, а когда совершенно бесплатный «путь сердца» пусть провальный или неброский!). «Культурный помёт» (без надобности нескончаемые ходки-отсылки исключительно именно в греческую мифологию без необходимости бравурные отсидки в цитатниках\пунктиках). Избыток имён (если уж они и лезут, то пусть без какой либо иерархии и опор на память материалов. для баланса будто бы-«значимого» и предположительно-«несерьёзного» в природе).

Всё? Ну нет… Что-то отлёживается. Оно не то что бы вовсе «поганое», не совсем «ни то ни сё», но происходящее там шло по каким-то своим законам, (пока фиксировал) затем вдруг запнулось («остановилось там наверху задумашись…») и не ясно где оно, что с ним… Не мешаю. Жду. Не списывая в утиль. Случается.

Или, относился к «раннему» тексту как к рахитичному неликвиду, а через пол-жизни обнаруживал в нём в «раненном» полноценность, а то что находил некогда «удачей» — с течением времени как-то поугасло, обнажив кожу да кости. Всё очень условно и зависит от того в какое время, в каком состоянии рассматриваешь Данность записи. Питаешь ли вниманием, смотришь ли дальше. Сквозь.

Критерий показа\отсутствия ручек — тоже не обязателен (в моём случае). И те которые «удались» не обязательно вот так сразу «а вот они намотаны», оприлюдниваются поголовно и во что бы то ни стало. И вроде бы отложил в отдельную папку, да не то… Подумал: «а ну-ка… пусть «плохое стихотворение» само явится… само за себя постоит, само проговорится. Запуск з самого початку. Пошло. Вроде. Маю.

Уже теперь после «опытного пути» — вижу, что мне в нём (в свежерождённом тексте) «не близко». Заданность. Подчинённость, некоторой внутренней «накрутке», «заточке под определённый паз», под «тему». Пожалуй, это нахожу (действительно) «плохим» (в моём понимании). Любой оправданный «посыл» (разумеется) возможен, имеет сеть резонов и не лишён смысла, но всегда было интересно «письмо обо всём», без заведомого соскальзывания в обеднение такими удобными канавкой\парадом\эгрегором\парадигмой, без сведения счётов (деревянных) до исчисления треб и загибания пальцев…

Любой ребёнок не должен рождаться «воином», «трудовой пчелой», «мировым судьёй», «фигуристом», «потребителем услуг»… у него нет подобного долга. Нет обязанностей жёсткого выполнения функционального предписания как у стула или гимна. Нет кабальных оплат по кредиту. Могут быть «задачи»… Но «миссия» цветка или музыки одновременно и невыполнима и возможна (в зависимости от среды, от условий, стечений…)! + Сотрудничество родинок на теле и созвездий.

В узкой же специализации направленного выведения сорта, прикладном мичуринстве, культивировании отборных культур нет (до поры, до массового засилья моно) ничего нового и преступного, пока не «включается» программа полного игнорировании права на рост, на развитие других! Пока передовые виды не «выпячивают» за счёт выкорчёвывания менее заметных, менее узнаваемых, менее ожидаемых тотчас. Все живые поросли достойными особого внимания и уважения.

Этимология подсказывает любопытные моменты: в украинском плохи́й «смирный, тихий, кроткий», в чешском – рlосhý
«плоский», а в польском рłосhу «пугливый; ветреный; суетный» (скорее связано с поло́х). Сюда же, с др. ступенью вокализма, пла́ха. Не развенчиваю, не хаю, не свожу на нет. Бо, какое на то право? Не мня себя оператором-стрелочником-путейщиком-сводником-творцом, не стою на рельсах тварюки — отвечаю за него как наблюдатель. Текст «происходил», «я» пробовал не мешать ему! Так было. Если родился — славно. Жизнь там (какая ни есть) теплится. Уже. Пусть!

Предположим, что «плохие стихи» – тексты, которые совсем не устраивают их автора, он уже не представляет эти строки – своими, они сломаны, не работают, не выражают опыт. Произведения искусства часто пересоздавались, обновлялись, интерпретировались.
Кажется, что и любые стихи можно переписать, так в 2017 году автор предъявляет текст, который начинался в 1980-х. Но в предложенных ниже стихотворениях письмо остановилось, они не соответствуют ни молодому автору (юношеские), ни сегодняшнему. Личного времени, с которым поэт мог бы их соотнести – нет, их субъекта/голос можно представить как кентавра на Тверской – комичное зрелище, которое быстро закончится, существо просто упадет в одну из многочисленных ям и может даже станет часть подземных коммуникаций столицы.
Учитывая мои взгляды на письмо, «плохие стихи» со временем уничтожаются автором, как неработающие, отвлекающие мнимой надеждой, намеком на продолжение письма, но это заблуждение, в котором не хочется пребывать долго.

а снег смотрел товарищу в глаза
только давай она добежит и разберется сама

***
все что за край хватается друг мой
мокрое сердце положи на дорогу
на любое оставленное на пути
яблоко дерево огоньки

птица для счастья открыла глаза
а там снег тает и воде хватает песка
и бежит домой

в гости шел на вокзал
в голове чью-то руку держал

***
как часть рассвета рука формирует песок чтобы было куда уйти
и всё не так
плохо до счастья забытого пеплом
дворник придерживает список опавших листьев
будем читать зимой
и писать прошедшей душе
как горят в наших землях ладони

***
без очереди кто-то спит на снегу
где записи стона листьев
на раковины и другие дыры надежды нет

***
на вокзале листья уезжают домой к земле
корни шепчут корове тронь
бабка жила на лавке
дин дон

***
еле живые девочки дошивают лес
слюны досыхает сок завтра праздник
звери слизывают солнце с ручья
шлепаются с небес новые небеса
звери спрятаны и озвучены
им показывают там корабль
и они плывут

***
на огне стояла каша о тебе и обо мне
о днях идти уставших
на огне стола воздух делился своим
и брал свое
а комки помогают чувствовать горло
после зимы

***
близкие спутали изделия нашей души и своей
близкие до испуга
тает на пролетающих голубях власть-уголёк
дышит на лист выросший для удара

***
в каждом дне есть такая часть
когда легкому тоже легко
пролистать молоко на пустой странице
подумать что в каждом из нас
потеряли стекло
горы – всё горит
в камни играет тень твоего отца
вода показала его глаза
где ты раньше была?

любовь это когда всё равно что
на тебе и мне добро и зло
остальному – не повезло

***
вечер сделан из хлеба – время из темноты
в коридоре
свет мигает – сколько раз останавливал сердце
пока всем не стало легко:

***
по тревоге подлее ближнего
да мы без дыма реквием небу читаем
во рту главные дураки
имбирный человек за стеклом
это все же дом
молодые звезды –
мертвые

***
что-то приходит на смену воздуха навсегда
придумал один человек другого а другой устал
за ребром гниет датское королевств
складывается за щекой камыш
селезень делится на руку и куст
на прощание в лагере тела жариться птичка

стоп а как же ягоды ад и бабочки воды

***
стоп звери или кличут кресты
начинают плести кровать
да изразцы

Я сама редко даю названия своим стихам. А если даю, то, чаще всего, они предельно просты или являются обозначением формы. Как, например, стансы, баллада, дачный сонет, канцона, триолет, симфоньетта, элегия, этюд, анекдот, варианты, ода-трель, перечень строк, письмо от любовника, акробат, климакс.
Кстати о климаксе. Я имею в виду стилистическую фигуру, вид градации – постепенное повышение, всякая цепь членов с постепенным нарастанием значимости: «ни позвать, ни крикнуть, ни помочь» М. Волошин.
Ср. с понятием «антиклимакс» – убывание значимости: «Все грани чувств, все грани правды стёрты в мирах, в годах, в часах» А. Белый.
Так вот, у меня есть стихотворение, задуманное и написанное с желанием использовать эту форму. Я не могу, положа руку на сердце, назвать его «плохим», но скорее «неудачным». Я его ни разу не исполняла вслух, ни разу не публиковала. Время от времени оно попадается мне на глаза и вызывает сожаление и какое-то брезгливое неудовольствие. Я достаточно смелый автор и часто могу переступать некие пороги, которых сама страшусь. Но здесь включался тормоз и я, подумав, всегда откладывала стихотворение в сторону.
Итак, сначала я постараюсь объяснить формальное построение стихотворения. У меня не в чистом виде эта схема (climax), а нарастание рассматривается как нарастание проговаривания одной фразы. Есть фраза, которую я хочу проговорить, а она не проговаривается вот так сразу, то есть её обычное проговаривание ничего не даёт. А такое пробивание её через толщу слов и смыслов придаёт ей гораздо большую значимость, как при заикании, – с невероятным трудом выговаривание слова. То есть, здесь подъём по лестнице «clime» осуществляет фраза, карабкающаяся словами: то первое слово поставит на ступеньку, то два первых и т.д. Фраза дурацкая, хотя, может быть и выразительная по-своему: «и мне на задницу любовь налипает».
Она начинает проговариваться постепенно с первых слов, которые ставятся в конце строк, чтобы стать рифмованными, а стало быть, особо ударными и ценными.

КЛИМАКС

румяный отрок, бледный отрок
для тех, кому давно за сорок
давно уж сбился ровный счёт
не знаю, будет ли ещё
простых и горьких обольщений
не будет больше вообще. и

в сыром плаще ли в куртке зимней
ты прячешься в сортире и мне
на заднице рисуешь цифру
вотще ища разгадку шифру

моих ночей прожоре и транжире
шепну: две тысячи четыре
моя четвёртая измена
из-за кустов глядит, и мне на
задницу плюётся ведьма
вжигая огненные клейма

пройдёт четверг, и снова в ночь на пятницу
подлец наклейки лепит мне на задницу
без очереди в мой распределитель
пускает переводчика мыслитель
для пущей ревности и страсти из-за
задницы любовь ползёт, подлиза
найдя лукавый подступ, ищет щели
и достигает долгожданной цели

и язва меня язвит
и пытка меня пытает
и мне на задницу любовь налипает

стихотворение написано в 2004 году.

Что же мне не нравится (хотя мне уже и не нравится, что оно мне не нравится)? Во-первых, я уверена, что при обычном прочтении – без объяснений и выделений – никто не поймёт присутствие в этом стихотворении какой-либо специальной формы. Разве что, особо чувствительный человек. Потому что, как ни странно, до сих пор поэзия воспринимается, как правило, тематически. Ведь ещё Платон в «Государстве» устами персонажа по имени Сократ поучает: «…надо обязательно сделать так, чтобы ритм и напев следовали за соответствующими словами, а не слова – за ритмом и напевом». У меня-то как раз второе.
В этом стихотворении есть тема, совсем для меня не важная, ну, почти не важная. Она выстраивалась, вольно-невольно отталкиваясь от заданной фразы, так, чтобы эта фраза стала логическим завершением стиха. Как бы то ни стало, читатель воспринимает тему, а тема – фривольного характера, что сразу сильно отвлекает внимание на неё. Мало того, автор выглядит не слишком привлекательной особой. Не будем забывать и о том, что автор, несмотря ни на что, ни на какие многолетние разглагольствования по этому поводу, по-прежнему отождествляется с лирическим героем. Но и этого мало, чтобы отстраниться от этого стихотворения. Его название «климакс» ассоциируется у читателя единственно лишь с определённым периодом в жизни человека и, прежде всего, женщины, в негативном, и, как правило, презрительно-оскорбительном контексте. Эту трактовку термина подтверждает и присутствие лирической героини «за сорок», что примерно совпадает с возрастом автора. Итак, налицо пикантная ситуация, которая начисто забивает всякие намерения углядеть здесь формальную работу. А поскольку я единственная женщина-поэт, которой в качестве критики её творчества и перформансной деятельности предъявляют, в том числе, её возраст (sic!), то мне не очень хочется давать лишний повод для злословия в свой адрес. И в данном случае, для человека толпы (что верно, увы, и для толпы поэтов) литературный термин и определение периода возрастных изменений не имеют большой разницы, как бы глубока она ни была. Все эти тягостные и неприятные размышления заставляют меня не любить это стихотворение.
Речь в нём, грубо говоря, идёт всё-таки о любви и её неотвратимости. Пусть и в нарочито-вульгарной тональности. Да ещё скандирование слова «задница» из разговорной речи, пусть и не ругательного, но интимного характера… Мало того, мне не нравится и то, что я сейчас, например, упрямо настаиваю на предании этого стихотворения публичности, посредством публикации, да еще и под шапкой «плохое стихотворение». Плохое, плохое! Оно само предательски «налипает» «мне на задницу» как огненное клеймо ведьмы из собственного его содержания, которой, конечно же, оказываюсь я сама. Всё моё: и задница и клейма и ведьма и климакс и любовь! И это стихотворение, которое теперь можно ещё раз, совсем по-другому перечесть, будь оно неладно…
Но вот Николай Байтов тоже сказал, что стихотворение ему не слишком нравится. Почему? Из-за его формализованности. Вот так раз! Хотя он пришёл к такому выводу, уже прочтя мой комментарий. Да, постоянное выскакивание одних и тех же слов бросилось ему в глаза. А для чего это – он понял только из моего объяснения. Кстати, мне уже захотелось попробовать сделать обратный вариант: когда начальная строка пытается утвердиться и дальше, цепляется за строки, но постепенно теряет значимость и растворяется, становясь практически забытой или даже логически уничтоженной. Я вот думаю, что эту форму, пожалуй, всё-таки нельзя назвать «климаксом». Может быть, это новая, выдуманная мною форма?

2017

“сердце прорвавшееся за…”

Много ли запахов нужно
Чтобы почувствовать, что прозрачное тело
Потускневшего города поднимается медленно
С постели, на которой делили вы утро?
Запах кофе, сигарет, уставшего рта,
Что вдохнул уже столько веков, в которые
Что-то менялось. Я слезаю
Старой кожей пожухлых листьев с деревьев,
Опускаюсь на твердость, труху или просто
Цепляюсь за сучья. Озерами потускневшими
Расправляю тонкие плечи, затуманиваясь,
Становясь таким же мутным, как стекло,
Протертое старческой и немóщной ладонью.
Эта пропасть, продлившаяся неизмеримо
Долго и холодом укрывшая бездну,
Эхом промолвит свою глубину. Но если
Долго смотреть, не взирая на трупный,
Будоражащий и пронзительный вой изнутри,
Уловишь ты хронику состязания Тебя
И попытки познания.

Создание придает четкую форму
Творению, на которое можно смотреть
Абсолютно во всех его проявлениях.
Когда же оно – исторгнуто бездной сознания —
Заполняет собою всю комнату,
Затеняет углы и проявляет свою непохожесть
Среди всех окруживших предметов,
Зрачки твои, сами подобные бездне,
Скучающе удаляются прочь.
Für die Wahrheit finden wir
Andere Bedeutung. Und jetzt glauben
Wir, die Wahrheit zu entdecken.
Но где же губы твои, что однажды
Промолвили правду простой глубины?
Но пока они сомкнуты, можешь объять
Покойное царство умиро-творенности.

Встаешь ты достаточно медленно.
И тело, отягощенное пробуждением,
Еле движется в неусыпном вращении мира.
Надеваешь лохмотья, обуваешь стертые,
Прорванные сандалии, и идешь туда,
Где не будешь замечен.
Идешь туда, где ветер колышет траву,
Где зимою метели листают страницы Омертвевшей,
Под снегом хранимой природы.
И как только преодолеваешь пределы,
Все вокруг желает внимать беззвучной
И необозримой твоей глубине.

Из-за некоторых обстоятельств и метафорических решений, это стихотворение не обрело необходимой плотности. В первую очередь – это, конечно, связано со слабыми аллегориями, которые сбивают «изначальный тон» ( что вдохнул уже столько веков, в которые что-то менялось.) и, при общей цельности этого текста, раз за разом встречающиеся неудачные решения, упраздняют или нивелируют общий символический посыл. Есть несколько очень неясных и «статичных» метафор, на которых при чтении застреваешь. Такая, например: «озерами потускневшими расправив тонкие плечи». Помимо того, что не ясен подразумеваемый образ, нет ответа и относительно вообразимости подобного. Персонификация, в данном случае, невозможна. Текст полон таких неподходящих вставок, которые дают не только сбивки по ритму и музыке, но и образы «схлопываются» за счет них. Опять же, решение компиляции с немецким было опрометчивым. Текст отвечает общей динамике – и по смыслу, и по ритму – но обращение во множественном числе и речь о «правде/истине» не вписывается в дальнейшее повествование. Могу сказать, что, хоть есть неплохие находки и метафоры, в целом, текст много теряет за счет «незаконченности», употребления неполноценных или размытых образов и нескольких откровенно плохих попыток «вывести метафору за счет смыслового витка».

“погибшему”

Тропа.
            Трос.
                    Трещина.
Лицо, коростой затянуто
Зыбь. Взора. Рот.
Раскрыт водою загрязненной страх
Вен.
И жил. Спешат раскаленные камни
Вниз. Паром. Выдох.
Вход в плоть. И дрожь.
                    Тропа.
И холод. Иней. Изморозь.
На шее кашемир и шрамы. Царапины.
И глубина. Отображает оттеняя свет.
Как снег.
            Трос.
                    Трещина.
Лица.             Овал ярчайшего
            Погиб.

Этот стих замышлялся мной как программный. В том смысле, в котором он должен был отвечать четкой внутренней схеме и положению звуков. Неудачным решением был сам подбор слов, которые не существовали неким единым полотном, цельной картиной. В принципе, перечитывая его, я улавливаю идею, которую хотел выразить, но она так и осталась недонесенной. Также в этом произведении совершенно неудачная попытка использования приемов «смещения» и «сдвига». Мне было нужно, чтобы слово, сдвигавшееся вниз по строке, одновременно служило и цельной единицей нижней строчки и, в это же время, относилось к верхней. Подобная попытка не нашла своего удачного воплощения. Ввиду этого, текст остался абсолютно бестелесным набором заведомо нечитаемых символов.

“Эбола”

Тебе не сломить мою волю.
Места не хватит всем там,
Где темно.
Пробуждения – лишь лишенья моменты,
Проскребшие путь из сна!

Стуком ткацких фабрик
Рождается полотно,
Волной и мазутом ревет океан.
Он не наш. Чей-то чужой,
Но желает, бурля, стать потопом.

Вестей благих так давно
Не приносят мимолетящие.
В их зрачках тоже вода,
Но лишь глубже и неспокойней,
Темнее. В ней не отражается луч.

Верноподданный оспы и крови,
Ему вера в ладони дана,
В жемчужных костях, в саже и пыли
Восстает бессменный конвой
Уложенных всех вместе, рядом.
Многомерность – innere Wille
zu dem Geist, zu dem christlichen Land!
Основание – сомнений отсутствие,
Это есть допущение многого,
Что возможно постичь.

Четыре тысячи тридцать три
дыхания не знающих рта и причин.
Вход открыт – ворота распахнуты
Рушатся ноги, цепи сорвавшие.
Звучит маршем суровым – хворь!



Стихотворение «Эбола» писалось в разгар лихорадки, постигшей Африканский континент в 2014м году. Мною это воспринималось как
новая чума, что-то способное уровнять и вырвать людские тела. Я
искал форму, которой возможно бы было рассказать эту историю –
историю безуспешной борьбы и неизбежной казни. Изначально, я думал о гекзаметре или 12-стопнике. Мне тогда казалось, что первое – как архаичная, античная форма – способна передать драму. Еще более ярко, если воплотить смысловой посыл текста в резком контрасте. Первоначально Эбола была написана в этом метре. Это была неудачная попытка. Столь же неудачным было и использование 12-стопника. Терялся шаг и торжественность стиха. В данном своем виде стих стал существовать уже в 4-ой переписке. Выбор пал на пятистрочники, со скрытой рифмой на согласную или звук. В конечном счете – абсолютно пропала не только контрастность, но и торжественность.
В первой строфе «воля-могилы-перерождение», не прочитываемый символ «умирания» и «воскрешения». Во второй строфе образное смешение, которое не позволяет уловить посыл.
Деятельность – ткацкие фабрики. Ископаемые – нефть, масло. Потоп – что есть одновременно болезнь, чума и отсыл к библейскому потопу.
Та выдержка по ритмическому стилю, которой я хотел придерживаться, с каждой строфой стала сбиваться и смещаться. В конечном счете, в четвертой строфе, я и вовсе выставил немецкое выражение. Оно отражало общую концепцию «заблуждения» цивилизации, но совершенно не подходило к этому стиху как гармоничная и цельная его часть. Даже к тому его виду, который существовал.
Самым удачным в нем оказалась последняя строфа.
Сильная и «наболевшая» по моему мнению. 2 финальные строки выдержаны по звуку, ритму и смыслу. Это единственное, что удачно в этом произведении.

Мне гадко. Всё смешалось: сон и явь
Таблеток жирные законы
За стёклами поганая зима
Пустынно: ни одной вороны

Друг предал, кока-колы не налив
Ему сказал: ищи другую участь
Всё отодвинув и про всё забыв
Я над «Жюльеттой» сутки мучусь

Де Сад, кровавый вор и провокатор
Не верю, всё ты врёшь – не секс
А только месть, тюремный кислый запах
И варева утробного чуть слышный плеск



Нелегко обнажаться, предоставлять исподнее. Это не кухня, это то, что должно быть скрыто так, что не найдёшь и следов. Мой друг художник Андрей Пахомов рвал и выбрасывал всё, что недостойно оставаться в Истории.
В первой строчке меня смущает слово «явь». Вообще, я люблю и иногда употребляю слова из пассивного запаса, что-нибудь нарочитое, но здесь предельно объективированный контекст, эмоция как бы требует простоты выражения и стремится прочь от всякой литературности.
«Жирные» тоже плохо. Звучит как цитата из эпиграммы на Сталина ОМ, но к чему, опять же, такой высокий пафос. Пафос здесь присутствует – это крайнее состояние отчаяния и одиночества, обиды. Но чем больше культуры, тем слабее он может пробиться через форму.
Кока-кола, которой не поделился мой сожитель и из-за которой мы поссорились, выглядит как вставная челюсть. Во-первых, потому что не прояснён сюжет, не обозначен реальный контекст разговора, нет примет ссоры. Во-вторых, слишком длинный шлейф культурных мифов мешает воспринимать напиток как просто стакан лимонада, кока-кола – это целый орган, а нужна простая дудочка.
С «участью» всё то же, что с «явью».
Де Сад – фигура сомнительная для выражения тех страданий, которые я испытывал. Пожалуй, слишком карикатурная. Здесь тоже только имя, нет реальных примет его заточения, каких-то биографических или литературных контекстов, которые могли бы быть параллельной сценой того, что было у меня в жизни. Произошло какое-то отупение. Я словно стеснялся говорить прямо о том, что меня волнует. Или не умел? Скрыть и открыть одновременно невозможно.
Последняя строчка особенно неуклюжа. «Плеск» — слово безжизненное. «Варево утробное» — это метафора телесного, но она настолько далека от правды, слаба и невыразительна, что только диву даёшься, как можно так плохо сказать о том, что на самом деле так прекрасно!

ЭЛЕГИЯ

Ты далеко уезжаешь – летишь самолётом
Над бесконечной и влажной пустыней земли
Если б я был пилотом,
Я б это море тогда сократил, но увы

Как тебе будет там петься, мой зимородок
В клетке жемчужной, в ограде из хлопьев
Не остывая, клокочет гирлянда уловок
Чтобы остаться, чтобы когда-нибудь всё вернётся

Пространство, снижаясь, трётся о шасси суши
Кит самолёта целует и дышит влажно
В ладошку острова на такой окоёмке мира,
Где прошлое приобретает сомнительность, доходя до не важно

Пичугой горлистой в молдавском изгнаньи
Или отшельником в робких зажимах горных
Ты ожидаешь свидетелей этой тайны
Ты открываешь сомнительное невозможно

Так подари мне синицу твоего чистотела
Дай прикоснуться к бровям, от любви поникшим
Согрей мою вишенку в клюве своём приоткрытом
И назови меня здесь никогда не бывшим



Стихи этого периода кажутся мне беспомощными, во-первых, потому, что тогда я переживал страшное душевное потрясение, болезнь, после которой страх прочно засел в моей голове. Я боялся быть искренним, потому что мне казалось, что я какой-то неправильный. Я мог (?) только жаловаться, и это для поэзии хорошо. Но жаловаться я не привык, наоборот, привык делать вид, что всё ОК.
Во-вторых, изменился сам характер мирочувствия по отношению к более раннему периоду, когда почти каждое новое стихотворение было удачным (я писал хорошие и большей частью светлые стихи в 2006-ом, отчасти 2007-ом году). Я впал в глубокую депрессию и все краски стали только серые. Но ими я пытался писать по проверенным лекалам предыдущего, радостного и вздорного периода. Естественно, ничего не получалось.
Сюжет первого абзаца – путешествие милого сердцу друга в отдалённую страну, но это как-то то ли слишком сжато (деталей!), то ли используется какая-то замшелая литературная или даже песенная схема, которая почти ничего не выражает. Под «почти ничего» я имею в виду прежде всего чувство, которое стыдится самого себя.
«Зимородок» и отчасти «уловка» — автоцитаты, ностальгия по прежней манере письма и прежнему чувству. «Жемчужных» оград не бывает, а что такое «хлопья» я вообще не могу ни понять, ни восстановить в памяти.
«Кит самолёта целует и дышит влажно» кажется мне почти удачей, но вот «до не важно» — чистый Бродский, навеянный, возможно, темой трансконтинентального перелёта.
Далее появляется тень Овидия, элегического гуру. Гуру был для меня некто, о ком идёт речь в стихотворении, его адресат. Фигура учителя слишком трафаретна, картинные горы, какие-то старорежимные «горлицы» (знать бы, как они вообще выглядят и поют).
В последней строфе самый слабый образ – это «вишенка». Вообще, не понятно, что это – метафора? Тогда чего? Вспомнить не могу. ОМ? Может быть, просто навеяно птичьей темой. Появляется и зелень, но тоже псевдопоэтическая: «чистотел». Он здесь как «чистое тело», но заурядное окружение его плохо открывает.
В целом, бессвязно, образы не проработаны, трафаретны и даже пошлы. Чувство либо отсутствует, либо так глубоко залегает, что и не отыщешь. Или просто стесняется? Похоже, это стихи маленького Ганса, который впервые осознаёт свою греховность и чей вивимахер настолько прозаичен, что его хочется и требуется скрыть в трусики Традиции, весьма условной и, опять же, пошловатой.

ВОЛЧИЦА

Мне облаком ходить
Над прежнею страной.
Там город просит пить,
Там дом панельный мой.

Мне вновь не понимать
Бесед о боли, в зле.
Закат пришёл обнять
Что есть на всей земле.

Когда закончусь я –
Ни хлеба, ни воды.
По лунке у ручья –
Волчицыны следы.

ВОРОН КАИН

Так рождается в позвоночнике вырубленный лес,
так приходят мощи на престол.
В паутине самых разных неразобранных чудес —
детский, купленный для рисованья стол.

Я спросить хочу: вы любите детей,
когда много их орёт по череде, что перед вами?
А меня по имени давно не звали — чей
я утопленный в окраинном колодце камень.

Но случается, что камень подойдёт и скажет: здравствуй!
Не ударит — а зачем; нет, не ударит камень.
Что за бред: взгляни в стекло, умойся не злорадствуй.
Кто здесь — слышу. Ворон. Ворон Каин.

ПРО КОШКУ

Кто дом дает, надеюсь, не забудет
о рыжей кошке у меня в ногах.
Рок справедлив и милосердны судьи,
где счастье легконогое в бегах.

Но нужен дом. Не столько мне, зачем он
где стрижка под гребенку нищеты.
Воды горячей, труб центральных гомон,
все ради кошки, сердце дома — ты.

Так думаю, что ради рыжей кошки
кто дом дает, и мне даст новый дом.
Иначе как? Сапожки, ложки, крошки.
А ей все сиротливо, хоть с котом.

ВОРОНА

исправляет задним числом
любит опаздывать металлолом

легкий металл по окружности гибкой
образовался округлой улыбкой

лицо воронье длинное угрюмое
а тело очень тощее костюмное

и рифмы только длинные глагольные
в стихах неумных проигрыши сольные

(хотела сказать: довольные,
но это из другого лексикона)

такая родилась ворона
и скачет с пончиком солнца в клюве.

Поварята внизу заснули.

***
Вот краснодарский рис и краснодарский чай,
вот серый казанок, приятный алюминий,
на дне скворчит морковь, на дне зажарен лук,
а мяса и не будет — зачем оно весною?

Могла купить грибы, на рынке, только нет.
Воскресный рынок мёрзнет, грибы в пыли уснули.
Грибное размочить, промыть и отварить.
Но это три часа, а есть — как есть охота.

В казан засыпан рис, вода, чеснок и перец,
под крышкой зреет блюдо, не плов, конечно, нет.
В аквариуме ходят жемчужные гурами.
У них в обед мотыль, а я обеда жду.

Прозрачная стена зовёт преодолеть.
Дремотный наш уют на ключ печальный замкнут.
Сквозит небытие и зреет постный плов.
Сквозит небытие
до рождества
из пасхи.

Ах этот постный плов, мое небытие,
то детское вранье, простое нерожденье.
А у рожденья боль, что жизнь потом — не боль,
а лишь воспоминание о горестях рожденья —

покуда не простнутся болезни воскресенья.

ДАЧНОЕ

Как назвать свою двоякость:
Ты нужна, ты бесполезна?
Что ты, точка — водка, закусь?
Красота твоя железна.

Кудри мнений разметались,
Шкаф молчит железной девой.
Там дырявой веры малость,
Там Адам прикрылся Евой.

Должно быть или не должно —
почву нажило растенье
в плёнке дачной придорожной
в майское невоскресенье.

ЧАЙ С МАЛИНОЙ
(английский мотив)

тёплого цвета коробка-корзина
в картоне коробки лежит малина
ягода плачет — ягода дышит

малина мысли слышит

коробка стоит пятьсот рублей
собрать малину себе дороже
был дом зелёный — росла малина
дома нет — малины тоже

получается — малина только раз появляется
теперь малина — никак не малина
ягода в джунглях москвы встечается
откуда — спроси — ответят — вестимо

только названия партий и детали одежды
только пластик и деньги
только рутина

предположим — привезли мне ведро малины
что делать с ней? пусть умирает?
нужно только десятка два ягод
ложка мёда
август
крепкая чашка чая

ЗЕЛЕНЫЙ ВЕЛИКАН

Когда прозрачны люди — приходит великан, закат приводит.
Огонь прозрачен и прозрачны люди. Не спит мой городок.
Зеленый великан, простая пища детям, для ужина забава —
дитя он, великан, на миллионы лет.

Вот хиппи на холме, вот он ушел — а там возник Маккартни.
Закат наполнил городок, окраины его пестрят огнями.
Прозрачны люди стали, ходит великан зеленый, его не видят люди.
А великан не то поет, не то играет, а на чем: там арфа, там сопелка.

Так великан поет: когда бы голос я имел, не пел тебе, стоял бы молча.
Когда имел бы руки, солнце подарило мне, сложил бы на груди.
Кода б имел я Сириус и Альтаир глазами, отрекся бы от зренья.
Прозрачны люди — великан зелёною горой среди лип.

То парк, то крона дерева, то стриженый газон.
А говорят, что ангел ходит здесь.

Зеленый великан, брат ангелов, неслышно, нежно ходит.
Найди ему любовь, но лучше не ищи.

Зеленый великан, детей простая пища, горох семейных снов,
он юный виноград. Иду к подъезду — с козырька упали плети
в резной листве сопелка, арфа и варган,
там клавиши и голос — сквозняк воспоминаний, —
привет, мой великан, откуда и куда?

Но знаю, что идет от никуда и ниоткуда, а свыше, а наверх.
Ему и бабочка была бы оскорбленьем.

УЛИЧНАЯ ПЕСЕНКА

В мире новом нет ни святых, ни нехристей,
ни поэтов, ни мастеров, ни фигаро.
Есть лишь какие-то странные тигры
да ещё кто-то с фамилией Бехтерев.

Есть лишь частности, частности, частности.
Посмотри ближе — общие, общие, общие.
Мыслечтение в джентельменском наборе среди всего прочего.
Отсвет чёрного, отсвет белого или красного.

Здесь гулять хорошо в одиночку, покуда не обхамила
мужеженская парочка пьяниц, ищущих, где пописать.
Как же я люблю вас, мои знакомые тараканы, вы мои знакомые крысы,
дети милые, чебурашки и крокодилы.
Вы — сила!

ДОЖДИК

Забыла о дереве Иггдрасиль, а деревья вверх растут.
Тополя пилили весь день, а теперь привезли мазут.
Старушка прошла, наверное стерва, кот у неё живёт.
Вот и весна. Ждали — пришла, сидит на качелях, поёт.

Детское звучит совсем не по-детски, а просто страшно.
Деревья сползли на землю стволами, ветви их в облаках.
Старуха с котом вернулась из магазина и варит кашу.
Старый выпускничок морщится, у него на ужин швах.

В общем, люби алкоголиков, женщина, и не морщись.
Они лучше всех пишут стихи, у них самые честные глаза.
А ещё люби пожилых мужиков — мальчиков нет больше.
Похолодание. Ветер штормовый. Дождь, мои дорогие, а не гроза.

ЗОЛОТИШКО

1
Как слышала, земля поёт, так долго;
как слышала, гудит – снежно и волгло.
Так воинство идёт, в дорожном рыжем прахе.
Так вышний вертолёт над головою плахи.
Так старые стихи, чужие к ночи вести,
несут песнь об отце и о его невесте.
Так по снегу идти, да в юбке, по колено.
Так лучше бы не знать, что ценно, что бесценно.

2
Как жить в Радужном переулке
До сих пор этот адрес тревожит:
приехать и посмотреть на окно.
Чтоб там не увидеть – кого же,
но зарослей тех волокно.
То жёсткие волосы Бога.
Газеты, на улице Радио,
брала по червонцу. Немного.
Работала день – после тратила.
И мне было славно в вагонах –
не слышат, но знают: программа.
Та, в клетчатой куртке зелёной,
не весила с сумкой ни грамма.
По сто продавала. Хамила,
светилась – кто как улыбался.
Полёт, его вящая сила,входил в меня и раскрывался.
Мне нравилась эта работа.
Вот только б спина не болела.
Пустая квартира. Да что ты,
ведь я не одна, не в том дело.
Газеты кончались. Под вечер,
не каждый день, но регулярно,
я шла на подпольное вече
и там собирали на граммы.
Искали и находили. Наутро
на крыльях опийной дремоты
летела знакомым маршрутом,
без сумки и без работы.
Потом рисовала. Боялась.
Металась от каждого стука.
И кушала, и умывалась.
И не было близкого друга.
Лишь день золотого полёта:
бегом, всё ушло, по вагонам.
Да капали вышние соты
счастливым и праздничным звоном.
Я слышала. Кто не услышал –
любимые, дети и семьи.
Я меньше их. Или же выше –
вот гибель, а вот и спасенье.
Опийные сны миновали.
не много их было, но всё же.
И сумки нет – цвет киновари
из жёсткой искусственной кожи.Полёт задержался. И ныне,
как вижу вагон электрички,
я слышу и запах полыни,
все юные слышу привычки.

3
Между тем, что цена, а что вещь без цены
золотые жилы разделены:
отыскать – умереть.
Отчего так длинны, как стихи, мне житейские сны,
леденящие дети весны,
отчего так проста будет смерть.
Не загадывать бы, и вовек не гадать мне о ней.
Дай упряжку собак – и не надо коней,
да совсем одичавших от вьюги котов.
Ты был друг, но каков. Золотишко без слов,
без досадной слюны и соплей.
А теперь нам цена – что ты скажешь мне, ей.
Пощади, я тебя одолела.
Вот цена – и покойника тело.

ДВИЖЕНИЕ

Уснула немощь сладкая,
И ссоры разлетелись.
Плывёт берёза прядками,
Вращает плетью прелесть.

Смотреть бы в то движение,
Единое, насущное.
Всё тело стало – жжение,
Распластанное, упущенное.

Плыви-плыви, сердешное,
Нам чай с тобою пить.
Движение кромешное,
Простой работы нить.

***
Трава полузчая без удобренья
слезит себе наутро после снега,
плетёт себя божественное эхо,
нерв слуховой в нём уловил боренье.

Траве ползучей — чая или нет,
желай, чтоб удобряли, не проси ли —
она твердит своё, а эхо в силе,
так древо радости является на свет.

То без вниманья и без удобренья,
не почва — неприязнь, не слёзы — снег.
А древа радости голодный бег,
судьбы наветвие, падение боренья.

ПИСЬМО ПАУЛЕ

Дорогая Паула, сегодня пустынным утром
увидел черного меланхолического терьера,
вспомнил, что не ответил письмом. Подумал,
что ты смущена была бы ответом,
таким осенним простым и мирным.

Ты есть как город после бомбежки,
хотя такого города я не видел.

Что интересно в жизни. Ты любишь музыку,
ты ее чувствуешь, как мне недоступно, и преклоняюсь.
Говорить и писать — ты не знаешь английского,
но уверен, что письма ты получаешь.

У меня все хорошо, могу рассказать про утро,
где ходят две женщины и две собаки.
Счастлив, что не видел того, что вижу обычно.
Когда обычные вещи уходят — это как ты,
когда идешь через парк, и видишь собак и теток.

ОТВЕТ ПАУЛЫ

Дорогой мой друг, письмо получила.
Отвечаю без имени: потеряла и не запомнила.
После того, как прочла, письмо употребила,
Запекла в пирог с сыром, съела, бумаги не ощутила.
Наверно, вы писали на рисовой.
Да, парк по утрам – ничего нет лучше.
Живу как обычно. Благодарю бога.
Впрочем, Богу моя благодарность мала,
И, насколько я понимаю, не потому что Ему безразлично,
А потому что – и далее грамматика отдыхает.
Я есть, как есть одиночество, старость, болезни,
Дрожащие руки, война и горе. Я есть как рай.
Как обетование о том, что страданье конечно.
Что жалость как лечение бесполезна
На стадии жизни. В умилении перед смертью,
Когда любому жалость необходима,
Поверьте, нет ничего – и любви тем более.
Я есть как липы у кладбища и цветенье,
На которое неизбежная аллергия.
Ваше письмо во мне. Полагаю, в составе крови
Когда-нибудь найдут ваше имя.
Если напишите снова, буду прекрасно рада.
Но по сердцу – зачем плодить переписки?
Я куплю детские туфли и шпроты,
Летний пост настаёт. Farewell, друг мой,
Мне хорошо, что мы узнали друг друга.