Мне гадко. Всё смешалось: сон и явь
Таблеток жирные законы
За стёклами поганая зима
Пустынно: ни одной вороны

Друг предал, кока-колы не налив
Ему сказал: ищи другую участь
Всё отодвинув и про всё забыв
Я над «Жюльеттой» сутки мучусь

Де Сад, кровавый вор и провокатор
Не верю, всё ты врёшь – не секс
А только месть, тюремный кислый запах
И варева утробного чуть слышный плеск



Нелегко обнажаться, предоставлять исподнее. Это не кухня, это то, что должно быть скрыто так, что не найдёшь и следов. Мой друг художник Андрей Пахомов рвал и выбрасывал всё, что недостойно оставаться в Истории.
В первой строчке меня смущает слово «явь». Вообще, я люблю и иногда употребляю слова из пассивного запаса, что-нибудь нарочитое, но здесь предельно объективированный контекст, эмоция как бы требует простоты выражения и стремится прочь от всякой литературности.
«Жирные» тоже плохо. Звучит как цитата из эпиграммы на Сталина ОМ, но к чему, опять же, такой высокий пафос. Пафос здесь присутствует – это крайнее состояние отчаяния и одиночества, обиды. Но чем больше культуры, тем слабее он может пробиться через форму.
Кока-кола, которой не поделился мой сожитель и из-за которой мы поссорились, выглядит как вставная челюсть. Во-первых, потому что не прояснён сюжет, не обозначен реальный контекст разговора, нет примет ссоры. Во-вторых, слишком длинный шлейф культурных мифов мешает воспринимать напиток как просто стакан лимонада, кока-кола – это целый орган, а нужна простая дудочка.
С «участью» всё то же, что с «явью».
Де Сад – фигура сомнительная для выражения тех страданий, которые я испытывал. Пожалуй, слишком карикатурная. Здесь тоже только имя, нет реальных примет его заточения, каких-то биографических или литературных контекстов, которые могли бы быть параллельной сценой того, что было у меня в жизни. Произошло какое-то отупение. Я словно стеснялся говорить прямо о том, что меня волнует. Или не умел? Скрыть и открыть одновременно невозможно.
Последняя строчка особенно неуклюжа. «Плеск» — слово безжизненное. «Варево утробное» — это метафора телесного, но она настолько далека от правды, слаба и невыразительна, что только диву даёшься, как можно так плохо сказать о том, что на самом деле так прекрасно!

ЭЛЕГИЯ

Ты далеко уезжаешь – летишь самолётом
Над бесконечной и влажной пустыней земли
Если б я был пилотом,
Я б это море тогда сократил, но увы

Как тебе будет там петься, мой зимородок
В клетке жемчужной, в ограде из хлопьев
Не остывая, клокочет гирлянда уловок
Чтобы остаться, чтобы когда-нибудь всё вернётся

Пространство, снижаясь, трётся о шасси суши
Кит самолёта целует и дышит влажно
В ладошку острова на такой окоёмке мира,
Где прошлое приобретает сомнительность, доходя до не важно

Пичугой горлистой в молдавском изгнаньи
Или отшельником в робких зажимах горных
Ты ожидаешь свидетелей этой тайны
Ты открываешь сомнительное невозможно

Так подари мне синицу твоего чистотела
Дай прикоснуться к бровям, от любви поникшим
Согрей мою вишенку в клюве своём приоткрытом
И назови меня здесь никогда не бывшим



Стихи этого периода кажутся мне беспомощными, во-первых, потому, что тогда я переживал страшное душевное потрясение, болезнь, после которой страх прочно засел в моей голове. Я боялся быть искренним, потому что мне казалось, что я какой-то неправильный. Я мог (?) только жаловаться, и это для поэзии хорошо. Но жаловаться я не привык, наоборот, привык делать вид, что всё ОК.
Во-вторых, изменился сам характер мирочувствия по отношению к более раннему периоду, когда почти каждое новое стихотворение было удачным (я писал хорошие и большей частью светлые стихи в 2006-ом, отчасти 2007-ом году). Я впал в глубокую депрессию и все краски стали только серые. Но ими я пытался писать по проверенным лекалам предыдущего, радостного и вздорного периода. Естественно, ничего не получалось.
Сюжет первого абзаца – путешествие милого сердцу друга в отдалённую страну, но это как-то то ли слишком сжато (деталей!), то ли используется какая-то замшелая литературная или даже песенная схема, которая почти ничего не выражает. Под «почти ничего» я имею в виду прежде всего чувство, которое стыдится самого себя.
«Зимородок» и отчасти «уловка» — автоцитаты, ностальгия по прежней манере письма и прежнему чувству. «Жемчужных» оград не бывает, а что такое «хлопья» я вообще не могу ни понять, ни восстановить в памяти.
«Кит самолёта целует и дышит влажно» кажется мне почти удачей, но вот «до не важно» — чистый Бродский, навеянный, возможно, темой трансконтинентального перелёта.
Далее появляется тень Овидия, элегического гуру. Гуру был для меня некто, о ком идёт речь в стихотворении, его адресат. Фигура учителя слишком трафаретна, картинные горы, какие-то старорежимные «горлицы» (знать бы, как они вообще выглядят и поют).
В последней строфе самый слабый образ – это «вишенка». Вообще, не понятно, что это – метафора? Тогда чего? Вспомнить не могу. ОМ? Может быть, просто навеяно птичьей темой. Появляется и зелень, но тоже псевдопоэтическая: «чистотел». Он здесь как «чистое тело», но заурядное окружение его плохо открывает.
В целом, бессвязно, образы не проработаны, трафаретны и даже пошлы. Чувство либо отсутствует, либо так глубоко залегает, что и не отыщешь. Или просто стесняется? Похоже, это стихи маленького Ганса, который впервые осознаёт свою греховность и чей вивимахер настолько прозаичен, что его хочется и требуется скрыть в трусики Традиции, весьма условной и, опять же, пошловатой.