Писать о том, что нравится, — легко. Писать о том, что делает другой, о другом [человеке] — легко. Писать о своём плохом стихотворении, о себе — плохой — оказалось для меня практически непосильной задачей.
Я пишу стихи где-то с четырнадцати лет /с некоторыми перерывами/, это уже больше половины всей моей жизни, но то, что обрело какую-то силу, что стало предельно точным отражением происходящего внутри и снаружи, естественным стыкованием одного с другим, то, на что отозвалась реальность — началось лет пять-шесть назад. Я достаточно критична и к тому, что делают другие, и — в большей степени — к тому, что произвожу сама /при этом потребность постоянно изменять уже готовые тексты во мне постоянна. Наверное, потому что все они — живые, подвижные организмы. Я меняюсь, меняются состояния, фиксированные точки смещаются/. Я не храню черновики, все мои наработки собраны из как правило приблизительно текущего момента /в пределах нескольких месяцев/. Какое-то время назад я постаралась отовсюду удалить все тексты, которые считала плохими, потому что зачем они нужны? Их нет нигде. Так мне казалось. Однако в переписке с давней подругой касательно этого эссе выяснилось, что большое количество этих ужасных юношеских и не только стихов у неё осталось. Должна признаться, это было больно читать — вот без преувеличения — больно. Это, в основном, тексты в рифму, ритмичные, но ритмичности добивающиеся исключительно за счёт подгонки формы любыми [не]возможными способами. Фрагментарные зарисовки об одиночестве, о расставаниях, о бессмысленности существования, часто составленные под влиянием, конечно, Цветаевой и почему-то Северянина.
Видимо, происходящее в моей жизни очень долгое время по-настоящему не затрагивало меня: они все, все до единого сделаны из клише, они наивны, глупы, они пошлые, скучные и смешные, они поверхностные. А, да, ещё — пафосные. Я тогда дружила с бардами, людьми прекрасными, но часто преисполненными особого трагического надрыва, и вот кроме этого надрыва больше оттуда взять мне ничего не удалось, увы. Причём жизни — настоящей большой, бурной, открытой жизни — было вроде бы очень много, так много, что только жить я и успевала. Из одного вуза ушла, из Литинститута была отчислена, много ездила, жила то там, то тут, знакомилась с новыми людьми, а отдачи почти не было. Помню предмет своих частых тогда страданий: очень, очень хочется писать, а о чём — непонятно. Непонятно! То есть о неразделенной девичьей любви уже всё переписано сто раз, а как писать обо всем остальном — непонятно. Не был выработан метод, не были освоены выразительные средства, но возвращаться к тому, что будет приведено ниже, сил никаких не осталось, а над созданием совершенно нового, очевидно, нужно было много работать. Почему тогда же, сразу, как только эта пустота раскрылась, у меня не получилось “много работать”, я сейчас уже и не помню. Потом я что-то еще искала, конечно, не могла не искать, экспериментировала с формой, но в целом всё это было достаточно жалким явлением.
Подумала: почему же мне сейчас стыдно за то, какой я была в 17 /и позже/? Это было давно, у всех есть плохие тексты, по крайней мне, все их писали, особенно в таком возрасте. Единственная причина, которая может объяснить этот стыд, — мое серьёзное отношение к этим стихам тогда, настолько серьёзное, что я и сейчас немного его помню, могу в него погрузиться. И ещё, сейчас я вижу и узнаю множество молодых двадцатилетних поэтов, которые пишут очень и очень интересно.
/Должна сказать, что самое тяжелое сейчас – это выбрать подходящее стихотворение. Пусть будет это./

ты названный мне
/ты – почти что жажда/
ты – брат, заклеймивший оловом
я – слово в вине
я враждую дважды
врастаю сомненьем в головы
ты – кровная месть
ты почти что явный
/наотмашь – да не состарится/
я — девичью честь
прокляла недавно
беру теперь то, что нравится
ты – звон колокольный –
свой тяжкий призрак –
роняешь в земное месиво
не горько. не больно.
справляю тризну.
и пью, и пляшу – мне весело.