— А вы, я вижу, писатель, — проговорил он.
                    — Как вы догадались? — вновь поразился я.
                    — А вон у вас мозоль на указательном пальце правой руки. Такие мозоли
                    есть у всех писателей. Конечно, у тех, кто пишет.
                    Удивлению моему не было конца.
                    — Позвольте, но как вы увидели эту мозоль в такой темноте?
                    — У меня довольно острое зрение.
                    — Ну хорошо, а если бы я писал на пишущей машинке?..
                    — Тогда я догадался бы по другим признакам.

В.Аксенов, Мой дедушка — памятник.

                    — Вразвалку идет,— шептал Генка.
                    — Определенно бывший матрос. Видишь, ноги расставляет, как
                    на палубе.
                    — Обыкновенная походка, — возразил Слава, — ничего особенного.
                    Потом, он в сапогах, а заправские матросы носят брюки клеш.
                    — При чем здесь клеш! Вот как он оглянется, ты на лицо посмотри.
                    Увидишь красное, как морковка. Ясно — обветренное на корабле.
                    — Лицо у него действительно красное, — согласился Слава, —
                    но не забывай, что Филин алкоголик. Потом, смотри, — руки держит
                    в карманах. Разве настоящий матрос держит руки в карманах?
                    Никогда. Он ими размахивает, потому что привык балансировать
                    во время качки.
                    — Брось, пожалуйста! «Руки в карманах»… Если хочешь знать, у моряков
                    самый шик во время бури держать руки в карманах и трубку изо рта
                    не выпускать.

А.Рыбаков. Кортик.

ИСРАЭЛЬ Е. МАЛЕР
ЖИЗНЬ И ТВОРЧЕСТВО (ОПЫТ БИОГРАФИИ)

                   Чтобы самостоятельно рассуждать о художественном произведении,
                   надо помнить его структуру: идейно-тематическую основу его,
                   жанрово-родовую форму, композицию, сюжет, систему образов,
                   стилевую манеру, художественный метод.

Соколов А.Н. Теория стиля. М. 1968.

                   Думаю, что рассказ может быть и бессюжетным, развиваться, как и                    стихотворение, по законам ассоциативных связей. Главным в таком
                   рассказе будет движение какого-то чувства, настроения…

Науменко И. Рассказ — тоже открытие.

«Вопросы литературы». № 7. 1969.

                    Если мы вникнем глубже в то, что обыкновенно зовется в людях                     замечательным или даже великим умом, то увидим, что ЭТО, главным                     образом, есть способность видеть предметы в их действительности,
                    всесторонне, со всеми отношениями, в которые они поставлены.
                    Если ученье имеет претензию на развитие ума в детях, то оно должно
                    упражнять их способности наблюдения.

Ушинский К.Д..

                    Русская классическая литература — феномен удивительный.

Горький А.М.

I. ¹ [ВВЕДЕНИЕ].

Творчеству выдающегося русского поэта С.Л. Каратузова отведена значительная часть учебного времени в старших классах средней школы. Учащиеся подготовлены к встрече с поэтом уже в начальных классах, где его произведениям уделено значительное число учебных часов. Его замечательные стихи о русской природе, тяжелой доле русского крестьянина, борьбе пролетариата против царизма и, конечно же, роман «Полетаевы» знакомы и любимы каждым учащимся. В старших классах встреча с поэтом наиболее значительна, что нашло свое отражение в отведенных его творчеству часах.
«Даже если бы в русской литературе не было никакого другого столь крупного поэта, уже только с именем Сергея Каратузова она могла бы войти в мировую сокровищницу, наравне с творениями Гомера или Гете…» — так писал один из классиков французской литературы Анри Барбюс.
«Все, что есть в русском народе великого, в русском слове высокого, все впитала в себя проза, поэзия Сергея. Фраза его безупречна, его мысль бескомпромиссна, статьи его остры, отточенные о каменные сердца деспотов и отмытые в слезах несчастных». (Н.Г.Чернышевский, «Из далека»)
«Ни ярость Якубовича, ни болезненная справедливость Горького, ни свободолюбие Пушкина, ни гениальность Толстого не могут пойти ни в какое сравнение с подлинной высотой того, что создал Сергей Львович на протяжении плодотворных лет жизни». (Егор Исаев, «Слово об учителе». Выступление на заседании, посвященном памяти поэта С.Л.Каратузова)

II. [КРАТКИЕ БИОГРАФИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ].

Отец поэта, Лев Лукианович Каратузов, происходил из старинного рода обедневших дворян. Предки его были знамениты своей отвагой и неутомимостью в собирании земель русских. Существует семейное предание о первом Каратузове — хазарском князьке Кара-Тузе, который был принят при дворе Ивана Грозного.
Однако во времена Петра Великого дед поэта попал в немилость, что и привело к захуданию рода. Л.Л.Каратузов был известен своей невоздержанностью, современники отзывались о нем, как о кутиле и моте. Именно он привел и так неблагополучное состояние в полному разору. Непомерные поборы с крестьян, долженствующие обеспечить бесконечные кутежи и выплату безмерных карточных долгов, привели к крестьянским бунтам, родовая усадьба Каратузовых — Хелово — была сожжена. Эти события нашли отражение в стихах поэта: «Взвился красный петух, хруст стропил разбудил»…
Мать, Ольга Александровна Каратузова, урожденная Неелова, в молодости была женщиной болезненной и забитой, рано вышедшей замуж против воли родителей, однако положение семейных дел, вынужденная борьба за сохранение какого-либо состояния, вечная боязнь за положение детей, сделали ее женщиной суровой и деспотичной. Мы почти не знаем о ней ничего, кроме нескольких замечаний, сделанных в дневниках семейным врачом, прибывшим в Россию с волной испанских беженцев, выдававших себя за французов. С будущим поэтом у О.А.Каратузовой сложились трудные отношения, или как он писал сам: «Все было в ней»…

III. [?].

1). В творчестве Сергея Львовича Каратузова нашли выражение передовые идеи его времени.
2). Сергей Львович Каратузов создал высокохудожественные произведения самых разнообразных жанров.
3). Каратузов положил начало критическому реализму как господствующему направлению в русской литературе XIX века.
4). Каратузов — основоположник национального русского литературного языка.
5). Огромное образовательное и воспитательное значение творчества Каратузова.
6)Идейно-тематическая близость произведений Каратузова Пушк., Лерм., Некр., Тург… Творческий путь.

IV. [БОГАТСТВО, СОДЕРЖАНИЕ, ГЛУБИНА МЫСЛИ
И ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СОВЕРШЕНСТВО ЛИРИКИ С.Л.К.]

Чтобы раскрыть богатство содержания лирики С.Л.К. надо назвать основные темы его лирики. Чтобы показать глубину его лирики, надо определить те аспекты, в которых дана каждая отдельная тема и, наконец, надо перечислить основные художественные особенности лирики К. и разобрать для примера хотя бы одно стихотворение.
Первые две части вопроса можно объединить.

V. [БОГАТСТВО СОДЕРЖАНИЯ ЛИРИКИ К., ГЛУБИНА, ИЗЯЩЕСТВО, ВЫРАЖЕННЫХ В НЕЙ ЧУВСТВ И МЫСЛЕЙ]

A. Патриотическая лирика²: 1) любовь к родной природе, 2) гордость героическим прошлым русского народа, 3) чувство национальной гордости.
Б. Вольнолюбивая лирика: 1) разоблачение самодержавия, крепост¬ного права, эксплуатации пролетариата, 2) призыв современников к борьбе за свободу народа, 3) воспевание борцов за свободу народа.
B. Интимная лирика:
1). дружба: а) дружба как прочный братский союз, б) дружба как союз единомышленников, в) дружба-вражда,
2). любовь: а) любовь как чувство идеальное, возвышенное, прекрасное в наивысшей силе его проявления (любовь юноши, любовь «человека возмужалого», любовь человека, «умудренного жизнью»), б) любовь как птичка зернышко склевала, в) гуманизм как основа любви, г) любовь и чувства, неразрывно связанные с ней: радость, грусть, печаль, ревность.
Г. К. о поэте и поэзии: 1) поэзия и действительность, 2) назначение поэзии, 3) психология поэтического творчества, 4) поэт и народ, 5) поэт и толпа, 6) положение поэта в современной ему России, 7) оценка собственной поэзии.

VI. [ХУДОЖЕСТВЕННОЕ СОВЕРШЕНСТВО ЛИРИКИ К]

А. Особенности поэтического языка лирических произведений К.: 1) объединение разговорных и книжно-литературных элементов речи на основе народного языка, 2) простота и стройность синтаксиса, 3) строгий порядок слов в предложении: использование инверсий только в стилистических целях, т.е. для усиления выразительности речи, 4) динамичность изложения мыслей и выражения чувств.
Б. Поэзия К. — «здесь в звуке выраженье дум и чувств»: 1) высоким вольнолюбивым мыслям К. нашел выражение в стиле ораторской призывной речи, 2) интимные чувства любви и дружбы раскрыты в пленительных напевных звуках, 3) патриотическое чувство национальной гордости воплотил в звуках, разящих врага «копьем прямым», 4) картины родной природы К. опоэтизировал словами точно передающими ее краски, запахи и звуки, 5) философские размышления о добре и зле, о жизни и смерти, гражданственности, о поэте и бессмертии поэтического дела передал в выражениях удивительной простоты и краткости. 60-е.
Отразил страдания народа.
Призыв к рев. борьбе за счастье народа.
Образы нар. заступников.
Вера в светлое будущее русского народа.
Поэтизация народа как создателя всех материальных и духовных ценностей в стихотворении «На дальний виадук».
Лирич. герой в стихотворении «Отчизна».
Образ рев. дем. в стихотворении «Памяти Некрасова». Конец века.
Путь от мистич. романтизма к романтизму прогрессивному, революционному.
Тема города и его социальных противоречий. Временный уход от борьбы под влиянием Я.Полонского, А.Фета, К.Случевского, Вл. Соловьева. На распутье.

Логика внутри каждого отрывка.

Разбейте стихотворение на
чтецкие куски.

«Мир ужасный, мир холодный».

Тема любви в «мире ужасном».
Трагичность лирического героя этих лет. Поэт устал. («Стебли белого цветка, ноги…», циклы «Дактиль», «Мир ужасный», «Саломея». Поэмы «Змей орхидеи», «Прощай, проклятый век»).
Отношение к февр. революции.
Безоговорочное принятие поэтом Великой Окт. революции.
Участие поэта в соц. стр-ве.
Блок, Маяковский, Есенин.
Сравнить позднее «Я встал с рассветом…» с ранней лирикой «К Л.Б.**», «Прости».
Поэма. Позднее новаторство.
В. Если мы прочтем одно за другим такие стихотворения, как «Село» и т.д. (следуют названия), то сразу отметим основные особенности языка лирики К. В стихотворном языке К. на широкой народной основе слились разные элементы русской речи: славянизмы, книжные и разговорные слова общерусского языка, народное просторечие.

Как развивался стихотворный язык К.?
До начала 20-х годов XIX в. К. разделял карамзинскую — борьба с церковносл.
Но потом вкл., по подчин. особ, живой русс. речи. В дальнейшем в языке стихотворений К. все больше стираются границы между речью чисто стихотворной и прозаической (с точки зрения лексики).
Сравните стихотворения.

Разберем к примеру два стихотворения.
(дать примеры).

Рассмотрим кратко еще одно стихотворение, не похожее ни по содержанию, ни по форме на только что разобранное. Г.

В тяжкие цепи закованы
Други отроческих дней




Деспота перст наказующий



Будет Вам память народная
Низкий народный поклон.

VII. [?].

Расчленяя вторую мысль, мы

VIII. [?].

Повествовательные жанрово-композиционные системы: рассказ, басня, сказка, повесть, роман, эпопея.

IX. [?].

Один повествовательный жанр отличается от другого характером и объемом содержания (материала), а они, в свою очередь, определяют композицию жанра и выбор средств словесного оформления.
Причем: повествовательные жанры черпают средства словесного выражения из худож.-беллетристического, а также из обиходно-бытового и других стилей языка.

X. [?].

Что же подлежит запоминанию в художественном тексте? (!!!).

XI. [«СУХОНИН»].

Писать — прежде всего это значит усвоить особенности различных жанров и научиться практически их реализовать.
Установка на развитие речи направляет нас одновременно и на содержание и жанровые формы его.
Игнорируя жанровый принцип, мы тем самым отражаем план произведения и нормативность словоупотребления.
Умение С.Л.Каратузова выбрать жанровую и композиционную форму высказывания и средства выражения — первый признак развитой речи³.
Человек строит свою внешнюю речь в зависимости от содержания, цели высказывания и речевой ситуации, придает ей форму диалога или монолога.
Еще различные способы изложения: описание, повествование, рассуждение. Выбор жанра зависит от способа.
Жанр, в свою очередь, определяет композицию в целом, каждой отдельной части, отдельного предложения, выбор слов.
У С.Л.К. иногда жанр полностью совпадает со способом.
Например: «Еще не утро» — описание, «Бобик и Балик» — повествование, «Любить — не значит быть любимым» — рассуждение.
Но у С.Л.Каратузова чаще в пределах одного высказывания взаимодействуют два или три (все) способа изложения. Тогда композиция высказывания определяется жанром, в самом точном смысле этого слова.
Причем один из способов, как правило, станет ведущим, а остальные займут место подчиненных. Выбор может происходить интуитивно, может быть подсказан ситуацией, а может быть, сделан сознательно (NB. Речевые стили в известном смысле богаче стилей языка!).
(И еще: В художественном произведении описание не всегда создает образ предмета. Очень часто оно есть средство характеристики героя, воспринимающего предмет. Sic).
Сергей Львович Каратузов, пожалуй, был первым после Грибоедова и Пушкина, кто в своем романе «Александр Сухонин» раскрыл образ новый для литературы — образ лишнего человека.
Роман создан с удивительной тонкостью мастерства, которое нашло выражение и в композиции, и в построении сюжета, и в ритмической организации романа, и в построении фразы, и в выборе отдельного слова. В.Г.Белинский так отзывался о романе Каратузова СЛ.: «Это в высшей степени художественное произведение!».
Образ повествователя раздвигает границы личного, интимного конфликта, и по ассоциативным связям в роман входит русская жизнь того времени в самых разнообразных ее проявлениях. В силу этого лирические отступления в которых гл. д. л. — повествователь, надо рассматривать как составные части сюжета.
Какова главная примета того времени, отразившаяся на характере Сухонина? — «Людьми овладело глубокое отчаяние и всеобщее уныние». Это была переходная эпоха, когда идеалы прошлого были разрушены, а новые еще не успели сформироваться. Итак, Сухонин — герой переходного времени. Виноват ли он, что стал «лишним человеком»?

XII. [РОМАН «НА ДАЧАХ»].

Прочтем роман с точки зрения сюжета.
Само название «На дачах» достаточно условно и, вроде бы, не отражает суть конфликта. В загородное имение Лопуховых съезжается на летние праздники т.н. аристократия.
Среди них — помещики-соседи (Краев, Жежелов, Слепов, Глухов и Евдокия Смурина), разорившийся помещик, приживальщик Панин, городские гости Дубинин и Столпов, а также сын хозяев усадьбы студент Аркадий и его сокурсник Павел Петрович Старцев (собственно первый в известной нам русской литературе разночинец, являющийся главным героем целого романа). П.П.Старцев — новый человек. Обратите внимание на своеобразное остроумие С.Л.Кара¬тузова — «новый человек» носит фамилию Старцев⁴.
Гости съезжаются отдохнуть, повеселиться, провести время в праздности, однако, присутствие Старцева нарушает их планы. Сначала они подтрунивают над Павлом Петровичем, и он защищаем лишь одним Аркадием Лопуховым. Но вот Павел, как бы выходит из мира сосредоточенности и размышлений. Он уже не отмахивается, как от назойливых мух, от реплик и слов «праздно-веселых». Попервоначалу он прочитывает им целую лекцию о науке, о науке, которая выше «пушкинских кудрей», выше «гоголевского носа». А затем, словно отбросив наваждение, он различает в них своих врагов, врагов прогресса, врагов народа. И тогда он произносит 12-страничную речь о гибели России, о топчущих ее и пожирающих.
И тогда в диспут с Павлом Петровичем Старцевым бросается Аркадий⁵.
Диспут выливается в войну. Мы начинаем понимать, что за внешней студенческостью молодого Лопухова стоит та же эксплуататорская мораль лишь сверху прикрытая благими намерениями, суть чего благонамеренность, благополучие собственное и поза.
Не упустим из виду и короткий роман Старцева Павла с помещицей Евдокией. Ей явно нравится этот необыкновенный мужчина. Ей хочется, если не покорить, то приручить его. Павел, пусть не сразу, разбирается, что это «не-любовь»: «И здесь, здесь я вижу то же — поймать, купить, прибрать. Женщины! Даже женщины развращены жаждой иметь. Вы произносите: Петрарка, жалея, что он умер раньше, чем Вы успели подавить его. Подавить под собой. И воскликнуть «Он мой, этот Петрарка!», забывая, что после Вас он станет ничем. Или напротив — помня об этом».
Таким образом, сюжет романа, представляет собой цепь непрерывную столкновений Старцева, демократа, с другими героями романа, аристократами, некоторые из которых были некогда «лишними людьми» (Жежелов). Друг Павла Петровича, Лопухов, — свидетельство нарастающего кризиса романтической революционности, к 40-м годам XIX века уже изживающей себя полностью и подчас кажущейся смешной.
На дачах остаются они, уклоняющиеся от ответственности перед Историей с большой буквы, забывшие о принципах и чувстве человеческого достоинства, о нуждах русского человека и отношении к нему, о том, что полезно и бесполезно для блага общества, о настоящем и будущем России.
Каждая из конфликтных ситуаций, в которую ставит Старцева автор, — новое испытание героя на твердость демократических убеждений.
Сюжет не имеет завязки как таковой. Как и в «Горе от ума» Грибо¬едова, завязка состоит в том, что Старцев оказался рядом с людьми, чуждыми ему по убеждениям, по складу ума, по образу жизни. Основное направление в развитии сюжета — углубление и расширение социального конфликта. Композиционно это расширение и углубление проявляется в растущем количестве лиц, с которыми сталкивается Старцев и растущем количестве вопросов, по которым не находят общего ответа Старцев и его антиподы.
Нам известно, что Павел Петрович Старцев умер, отравив легкие во время опытов, недоедание и тяжелые условия быта довершили «труд безжалостной чахотки». Мы легко поймем, что между автором и его героем также существует конфликт. Автор никак еще не разделяет взгляды своего героя. Он бежит ответа. Но вопросы им поставлены и поставлены в романе «На дачах». Симпатизируя своему герою, он не признает «дела», к которому готовит себя Старцев, поэтому заставляет своего героя умереть. Монолог Панина над могилой Старцева, «где рябина хранит свои кровавые слезы», написан с особенной силой. Униженный и оскорбленный Панин вдруг распрямляется и уже иначе воспринимает свалившуюся на него бедность: «Может быть в том и есть перст судьбы, чтобы поднять меня из грязи вашей жизни и отправить в жизнь другую, жизнь для людей, жизнь, ради которой и умереть не страшно».

XIII. [?].

Запоминание структуры художественного текста потребует
осмысления каждого элемента структуры с точки зрения его
идейно-художественной функции в произведении.

XIV. [РОМАН «ПОЛЕТАЕВЫ»].

Имеет ли право на существование социально-философский роман, т.е. роман, в котором опоэтизирована мысль?

[на полях]

Обязательно:
а) повествователь как действующее лицо;
б) повествование, диалог, рассуждение как главные способы изложения в романе (описаниям отведено незначительное место);
в) внутреннее построение романа, прочте¬ние романа с точки зрения его внутреннего построения.
Сталкиваясь с характеристикой трех героев или больше единовременно называется групповой. Собственно существует несколько видов групповой характеристики —
а) из которой нельзя выделить ни одного индивидуального лица (например: народ у А.С.Пушкина в «Борисе Годунове» или советский человек в поэме «Хорошо» Вл.Вл.Маяковского);
б) из которой можно выделить одного-двух героев, но за ними стоит масса (например: русские женщины в поэме Н.А.Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», герои «Конармии» И.Бабеля, трудящиеся в поэме ЕА.Евтушенко «Братская ГЭС»;
в) составленная на основе индивидуальных: мертвые души, лишние люди, новые люди или чиновники, помещики, пролетарии и т.д. Нас интересует последнее. Основные логические операции, которые совершает автор в указанном случае есть отвлечение и обобщение. Т.е., надо вспомнить каждого из отобранных для групповой характеристики во всей совокупности его черт, поступков и т.д., затем выбрать (значит — отвлечь) из них только и только то, что является общим для всех и соединить (значит обобщить (!)) все отобранное в одну характеристику. (Опираясь на нее, сформулируем основные идеи рассуждений. Аргументы — те общие черты, которые мы выявим в процессах отвлечения и обобщения.
Таким образом, групповая характеристика суть обобщающая. (Sic!). (Мы рассмотрим героев одновременно с точки зрения их общих черт. Процесс обобщения требует, чтобы все индивидуальные, частные (т.е. свойственные только одному герою) были отброшены. НО: анализируя общие черты, автор рассуждения обязан показывать те индивидуальные формы, в которых данная общая черта проявляется у каждого из героев),

[на полях]

хорошо бы сделать монтаж из рассуждений новых людей о науке, о счастье, о любви, о народе, т.е. выделить положительное, оп¬тимистичное, то новое, что зародилось в русской, именно русской, среде того периода…
Стоит ли тратить время на «пошлых людей»? Может быть, потом по окончанию работы, займусь ими.

XV. [«Н»].

Роман «Новые», как известно, создавался в необычных условиях. Сегодня трудно себе представить, чтобы писатель, находящийся в заключении, а мы знаем, что К. не сомневался в том, что ему будет вынесен смертный приговор, в течении полугода в полной изоляции, не имея надежды опубликовать свое произведение, создал роман, значение которого невозможно переоценить даже сейчас.
До сих пор остается неразгаданной загадка появления романа на свободе. Известно, что кое-кто предполагал, что роман был написан Некрасовым, который в целях конспирации прикрывался именем К., будучи уверенным, что последнего ждет смертный приговор в любом случае. Однако, ни исторические факты, ни текстологический анализ не подтверждают сей фантастический вымысел. Загадка остается загадкой. И единственное, в чем мы сегодня можем быть уверенными,
так это в том, что «Новые» принадлежит перу СЛ.Кара-Тузова.
Мы в течение всей своей научной деятельности посвятили немало времени изучению именно этого романа. Нами подготовлены отдельные работы, а также статьи для научных сборников и журналов, рассматривающие особенности композиции «Новых», этические идеи, проводимые через рассуждения героев, а также новый для литературы образно-художественный строй. Вот почему в настоящей работе мы позволим себе остановиться только на одном герое романа «особенном человеке» Беликове, чей образ сконцентрировал в себе весь комплекс размышлений автора.
Практически Беликов появляется в романе как герой эпизодический, однако автор посвящает целых 2 главы, повествуя о происхождении особенного человека, о том, как формировался его характер, как образовалась его личная философия, выдвинувшая героя в авангард.
Пространные рассуждения автора о Беликове, подготовлены уже тем, что мы знакомы с повествователем, практически действующим лицом романа, который то и дело обращается через голову героев, обращается непосредственно к нам, передавая нам мнение автора об актуальных проблемах, таких как проблемы любви и брака, проблемы относительности эстетических категорий (прекрасного и безобразного, трагического и комического, возвышенного и низкого).
Однако, читатель сразу понял, что не эти рассуждения — главное: как «эпизодический» герой заслоняет собой «главных действующих лиц», так и общие проблемы отступают на задний план перед сделанными вроде бы вскользь замечаниями об «исполнителях революции», о «высокой и жестокой необходимости» избавить народ от страданий, и — что из «светлого будущего» можно «построить» в настоящем.

[на полях]

Чем отличаются «новые люди» из романа «Н.» от «новых людей» Полетаевых? — преж¬де всего — это не одиночки, это группа лю¬дей, живущих «по-новому», труд освящает их жизненный путь, наука направлена на благо общества, кроме, того, автор дает нам ясно понять, что подобные коммуны уже имеются и в других городах.
из крестьян, вступающих на путь революционной борьбы стихийно, под влиянием революционного пролетариата выковываются сознательные революционеры.

XVI. [?]

Истинный патриот по роману —

XVII. [?].

[на полях]

А.И.Герцен «Новая фаза в русской литерату ре» (Собр. соч. в 30-ти т.т., т. 18. М., 1959). Дневник В.К.Кюхельбекера. Л., 1929. Нечкина М.В. Грибоедов и декабристы. М., 1951.
Русская классическая литература. М., 1969. Куликов В.И. История русской литературы. Для студентов-иностранцев. М., 1989.

XVIII. [РОМАН «ПЕТЕРБУРГСКИЙ СТРАННИК»].

[на полях]

(Произведения К. цитируется по изданию
Собр. соч. в 30-ти т.т., М.-Л., АН, 1959-1990 гг.).

[на полях]

Еще раз: о языке писателя. Еще раз и еще
раз. Может быть выделить отдельные главы: «Изучение языка писателя», «Мастерство Каратузова», «Каратузов в школе». Реализм психологический.
К. всегда выступал и как романтик, и как реалист. К. всегда в тв-ве своем был выразителем свойственных его времени размышлений, сомнений и — отрицаний (!).

[на полях]

1) Материалы, 2) сюжет, 3) композиция,
4) стилевая манера, 5) идейный смысл.

А повествование суть способ изложения, когда пишущий или говорящий рассказывает о событии или событиях, сохраняя ту последовательность в его развитии, которая свойственна ему в самой жизни. Наше литературоведенье и критика избегают упоминаний о «П. Стр.». И я их хорошо понимаю. Понимаю, но не разделяю. Невозможно говорить о творчестве К., упуская все сложности его развития. Это, ув. гос-да, упрощенчество и уклонительство. Да-с.
Хотя, если честно, я и сам с нелегким сердцем берусь за анализ этого непростого романа.
Впрочем, сюжет его прост и незатейлив. Честолюбивый молодой человек прибывает из Провинции в Столицу. Огромный, чудовищно равнодушный Город не замечает его присутствия. Безработица, ночлежки, нищие и пьяненькие окружают Смолянного Арсения. Хроническое недоедание переплетается с отсутствием собеседника. В отчаянии Арсений пытается ограбить подгулявшего чиновника, возвращающегося из кабака домой. Но неудача подстерегает нашего горемыку и здесь: чиновник, то ли поскользнувшись, то ли от толчка С.А., падает с моста в незамерзшую Неву.
Пораженный происшедшим, Смолянной неожиданно для себя находит Собеседника. Иногда ему кажется, что это погубленный им чиновник, иногда — Черт. Кажется, что Собеседник подталкивает Арсения к новым преступлениям. «Разве не желалось тебе враз, одним ударом, махом, разрешить все свои проблемы, и проблемы всех несчастных?» — спрашивает мнимый искуситель.
Но чем больше спорит с ним Арсений, чем больше сопротивляется, тем ясней проступает для него «Лик Ясный», тот, кого называли Спасителем.
Вроде бы религиозно-мистический, вроде бы антиреволюционный смысл «П. Стр.»

[на полях]

А ведь еще вопрос, кто в романе собственно Странник — Смолянной? Христос? Или — сам автор? — несомненно является результатом семейных обстоятельств писателя, его усталостью и некоторой разочарованностью в как-будто бесперспективной борьбе с властьпредержащими и данью модным тогда философским течениям. Буржуазная наука много уделяла внимания именно этому роману К., говорила о «Загадочной русской душе», забывала, что

XIX. [?].

[на полях]

Кутузов и Наполеон — антиподы, два мира.
Татьяна — милый идеал Каратузова.
Князь Петр.
Кто победил в войне?

XX. [?].

[на полях]

В заключительной главе, в самом ее конце, своего исследования я бы хотел процити¬ровать Слово перед казнью моего любимого героя из романа «Дети Коноваловы», потому что оно, по-моему, наиболее полно выражает эволюцию творчества Каратузова, его творческого пути: «Из униженных и обманутых, из рабов, из скотов, мы, объединившись в партию, встанем и распрямимся, мы снесем ваш жалкий, затхлый мир, мы построим дворцы для всех, для каждого, ибо труд, свободный труд, отменит все формы морального и физического порабощения. Я трудился и боролся, и не в вашем праве казнить меня».
(На этом исчерпываются материалы, принадлежащие папке «С.Л.Каратузов»).

¹ Римской цифрой обозначаются листы или карточки в архивной папке И.М., в квадратных скобках — названия, данные публикатором. (Прим. А.Ш.)

² Это тематическое деление лирики С.Л.К. условно и, разумеется, обедняет содержание, потому что любое стихотворение по своему идейно-художественному содержанию шире той темы или того мотива, к которому мы его «прикрепили», и лучше бы рассматривать лирику С.Л.К. по мере становления мастерства поэта. Но мы избрали традиционный путь, чтобы сохранить преемственность.

³ Речь — вид человеческой деятельности, которая проявляется в использовании языка в процессе мышления. Точный язык есть орудие труда; если мы признаем мышление, как трудовую деятельность. Речь бывает внутренней и внешней.
Внутренняя речь — форма процесса мышления.
Вн Р1 может остаться только внутренней, но может и предшествовать ВнР2.
⁴ См. Н.Х.Магидович. «Смысловые характеристики фамилий персонажей — героев в творчестве раннего Л.С.Каратузова» (По материалам летних студенческих экспедиций).

⁵ См. И.С.Тургенев «Отцы и дети»: «Аркадий, не говори красиво» явно подражание, впрочем, в те времена принятое — см. диспут Гончарова-Тургенева.

Три этапа основного цикла развития
русскоязычной литературы в условиях Израиля (1950-е – 1990-е)

Трудно-нетрудно представить житье-бытье в Израиле 50-х.
Маленькая бездомная страна, всеми фибрами чемоданов своей души стремящаяся в океан лагеря социализма. Но моря этого океана были портами закрытыми. Иосиф Виссарионович вдруг и неожиданно сменил карты, и Израиль оказался в тенетах капитализма. Смешно, не правда ли? Смешно, смешно.
В полях с комбайнов звучали песни русские. В кибуцах портреты Сталина висели. За невыход на первомайскую демонстрацию с работы увольняли. А воевали на стороне акул с Уолл-Стрита, двуспального Левы, петуха под колпаком Марианны.
Впрочем, я вынужден предупредить – заметки эти будут носить характер необъективный, случайный и категорически ненаучный. Неоскорбительные выпады, полупроверенные сведения и даже анекдоты о друзьях-товарищах выстроят строки этих заметок.
Островок Израиль не сумел войти в воды соцлагеря, но плавсостав его и пассажиры его не отрывали тоскующего и непонимающего взгляда от Страны Советов. Компартия процветала, работала система «Спутник», замечательные образчики соцреализма и переводились на иврит, и поступали тоннами в магазины сети LEPAC, в которой основными держателями акций были члены ЦК КПИ. Один из них, Яаков, с восторгом рассказывал, как в день получения товара, за дверьми магазина выстраивалась многометровая змея-очередь.
Интересна и сама история появления LEPAC’а. «Леванти паблишер компани» была создана по инициативе Томаса Манна и целью ее было распространение советской литературы на Ближнем Востоке. Уж если Томасу Манну такое в голову пришло, то что требовать от наших старших братьев, для которых Советский Союз являлся спасителем мира от национал-социализма. О лагерях, о судьбе Антифашистского Комитета, о расстреле еврейских поэтов они не желали знать, почти так же, как не желали знать о концлагерях во время войны.
Идея Томаса Манна провалилась. Арабским странам наплевать было на соцреалистические шедевры, и осталось только одно государство, где LEPAC выжил. Израильские коммунисты ловко оккупировали магазины этой сети, и поступающие книги на продажу, превратились в перекачку средств ИКП, ибо все доходы шли ей. И так было до Горбачева, пока от LEPAC’а не потребовали платить, после чего ему пришлось объявить себя банкротом.
Неотношения с СССР для многих сослужили хорошую службу. Огромная англоязычная переводческая компания скупила всю советскую научную литературу, аннотировала, собирала заказы и издавала. Сие могло бы показаться пиратством, но компания дей¬ствовала в рамках закона, ибо Советский Союз подписал международ¬ное соглашение о копирайте только в марте 73-го. Некий школьный учитель стал отцом израильских учебников по естественным пред-метам, просто-напросто передрав советские школьные учебники.
Или вот еще случай с одним композитором. Он, и не он один, списывал с советских грампластинок мелодии и выдавал за свои. (А что? Советские у советских не сдували – проверенное, оно надежно, т.е., безопасно. Попробуйте спеть подряд Орленка, Каховку, Железняка и Чайку! Помню карикатуру 50-х – из зала кричат автора, а у занавеса драка композиторов – это была моя песня). Но вот вдруг нашего композитора обвиняет в плагиате американец, т.е. что получилось – советский сдул у, а наш-то и не знал.
Однако – была ли здесь, в Израиле, русская интеллигенция? Была. Я и сам еще застал безукоризненного Бориса Соломоновича Вассермана, добрейшего Валерия Залкинда, польских евреев, ставших подданными русской культуры. Однако – была ли здесь, в Израиле, русская литература? Журналы на русском языке, издававшиеся на средства Сохнута, МИДа, религиозных или политических организа¬ций суть бледнолицые братья газетно-бумажных листовок. Никто из казалось бы возможных авторов (прошу прощения за странность выражения) не засучил рукава, не натянул манжеты, не заглянул в нарукавники. Довид Кнут, один из достойнейших поэтов русского зарубежья, переехав в Израиль не опубликовал ни одной строки.
Если быть честным, был, был автор, жил здесь, в Арцейну, писал здесь, получил известность на Западе, одна из его книг «Путешествие в страну Зэка», изданная в престижном Издательстве им. Чехова, была первой из череды мемуаров о советских лагерях, блестящий публи¬цист, стоящий в дверях философии, Марголин, так и не стал израиль¬ским автором – вот, когда бы он описал достижения сталинских трак¬торов…
И так уж получилось, что единственными литераторами, прозаи¬ками и поэтами, пишущими на русском языке, оказался небольшой кружок людей, которых можно было назвать графоманами, когда бы не некоторые особенности их творчества.
Это были в основном люди интеллигентных профессий – врачи, юристы, архитекторы, инженеры, бежавшие от большевиков, от нацистов, и от кого только не бежавшие. Они имели карманные часы, жилеты, двигались размеренно, пили чай, много читали, любили в кругу своем порассуждать, они носили толстые обручальные кольца. У них не было обычая оплевывать друг друга. Они любили друг друга, поддерживали связь, обменивались стихами и взаимовосторгались.
Они не искали славы в русской литературе, не соотносили себя с ней, не мечтали о публикации в «Огоньке» или «Крокодиле». Они не соотносили себя с Россией вообще. Обладая знанием нескольких языков, они продолжали писать по-русски, но их отношения с могучим (вечнеет все) носили характер «без взаимных обязательств». Они ничего не обещали русской литературе, ей они были глубоко безразличны. Интересно и то, что первые их книги появились лишь в начале 70-х, когда началась алия из СССР.
Яров (?), Аркадий, Л.Лиор (Либман), А.Аркадин (И.Цетлин) и другие собственно и есть первый этап развития русскоязычной литературы в Израиле.
Наиболее плодовитым среди них был доктор Цетлин. Первые три сборника его стихов были опубликованы в Брюсселе еще до войны –

…Я думал, мама, ты меня поймешь.
Тебя молил я, точно Бога.
Но ты в меня вонзила острый нож,
Чтоб зрела мутная тревога.
О мама, мама, я ведь пригвожден —
Ничем души не успокою.
Ужели ты, в чьих муках я рожден,
Меня убьешь своей рукою…
(Из сб. «Настроение», Бр.,1934)

Эти стихи – поэтический манифест поэта, еще находящегося под влиянием русской поэзии.
Мне известны семь книг И.Цетлина, изданных в Израиле: две книги прозы – роман «Голодные годы» и сборник рассказов «Правда об Израиле», научно-просветительский труд «Государственный строй и общественные организации в Израиле», остальное – стихи. В прозе мы могли бы найти много интересного, но предпочтем поэзию, что позволит опубликовать несколько законченных произведений, а не вырванные из текста отрывки.
Но прежде стихи другого автора – Аркадия – из книги «Тропою грома. Стихи и автобиографическая повесть» (Т-А.1968):

Прошу прощенья я,
Народ мой и читатель.
Совсем недавно с милостью божьей,
Я прибыл в край наш возражденный,
Еще не знаю в совершенстве
Звучанья языка нашего сладость,
Но излеваю я души моей еврейской
Радость и страданья
На русском языке моем.
На языке изгнанья.

А.АРКАДИН (И.ЦЕТЛИН)

НЕРЕШИТЕЛЬНОСТЬ

Я хочу вам причинять не боль, а радость,
Я хочу, чтоб жили вместе вы со мной,
И вкушали нашей жизни сладость,
Как бывает между мужем и женой.
Мы так близки, мы так духовно сходны,
Разделяет нас невидимый барьер,
Потому что наши действья несвободны,
Всем влюбленным и счастливым не в пример.
Не тянуть веревку с двух сторон должны мы,
А отбросить бы ее туда, где хлам.
Всем легко понять, что мы давно любимы,
И скорей, скорей сойтись бы надо нам.

СОЮЗ СЕРДЕЦ

Ты родилась не там, где я родился,
Твой путь иною трассой пролегал,
Но ни один тебе так не годился,
Из тех, кто рьяно сердце предлагал.
Мы созданы судьбою друг для друга,
Случайно в прошлом крепко не сошлись,
И счастлив я, что ты – моя подруга,
Что общие пути для нас нашлись.
Я много радостных минут изведал,
Я видел много столь желанных лиц,
Но в этот миг узнал я, что победа
С тобой одной бывает без границ.
Теперь шагаем, сомкнутые рядом,
На мир глядим, чтоб светлая лазурь
Навек своим безоблачным нарядом
Манила нас для счастья – не для бурь.
Я шлю привет тебе, – жених невесте, –
Теперь с тобой не буду я один.
Я знаю, славный друг, мы будем вместе,
Украсят годы поздний блеск седин.

ВОЗДЕЙСТВИЕ ЭЛЕКТРИЧЕСТВА

Есть в человеке электричество,
Как в женщине, так и в мужчине,
Когда любовь, Ее Величество,
Сверкает вдруг по той причине.
Два пола бурно увлекаются,
Бросают свой влюбленный взгляд.
Их токи быстрые касаются
И шлют сигналы им подряд.
Толчками неги озаряемый,
Людской изменчив организм.
Он весь иной, неузнаваемый,
Свой переживший пароксизм.
Мы ищем звоны неизвестные
Глубоких чувств людских сердец.
В мозгу даны им клетки местные,
И тайный импульс – их венец.
Есть в человеке электричество,
Как в женщине, так и в мужчине,
Когда любовь, Ее Величество,
Сверкает вдруг по той причине.

ПУСТЫНЯ

Пустыня кругом, пустыня кругом,
Ни капли живительной влаги.
Здесь полный и флоры и фауны разгром
Из древней пугающей саги.
Здесь дюны желтеют огромным ковром,
И пляшут пески, как в дурмане.
Белесое небо блестит серебром
На грустном туманном экране.
Верблюды качаясь идут чередом,
И песня араба стихает.
В песках его счастье, и здесь его дом –
Другого жилья он не знает.
Воют шакалы у падали там,
Орел пролетает крылатый.
За караваном идет по пятам
Разбойник пустынь бородатый.
Ужас, смятенье, безбрежная грусть –
Дали песчаной судьбина.
С нею я связан. Услышит и пусть –
Проклятье неверного сына.

ПЕРВОБЫТНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Он мчался по деревьям вскачь,
Качая дико головой.
Он издавал звериный плач
Иль безрассудный резкий вой.
Срывал он листья и плоды,
Врагов дубиной убивал,
Искал в источниках воды,
С ладони жадно испивал.
Он был бездомен, гол и зол,
И в джунглях буйно он царил,
Внедряя страха произвол
Среди мартышек и горилл.
Безумье глаз, его клыки
Пугали львов, пантер, слонов,
Он крокодилов у реки
Убить камнями был готов…
Сырое мясо жадно ел…
Всех тех, кого он убивал.
Тогда плясал, нескладно пел
И шкуру жертвы одевал.
Не знал он жалости к другим,
Не знал законов и молитв.
Он защищался, был гоним
Среди насилия и битв.
Вокруг него и день, и ночь
Кошмары разные плели.
Он убегал от смерти прочь
На лоне мачехи-земли.
В природе есть один закон —
За жизнь борись, коль ты рожден.

АРБУЗ

Хоть он старик (не карапуз),
Любил покушать он арбуз.
Когда совал он в рот кусочки
Без остановки и без точки,
Не ел арбуз, а просто жрал
И даже корку пожирал.
Какие страшные последствья,
Какие ужасы и бедствья
Свалились тут на старика,
Расскажут правнукам века.
Он бегал тут, он бегал там
По неприсутственным местам.
В горячке резкой дизентерьи
Росло, росло число бактерий.
Арбуз беднягу доканал
И в гроб несчастного вогнал.

Бывает, лопают обжоры
Арбуз и прочих фруктов горы.
И что же? Граждане, поверьте, —
Они бегут навстречу смерти.

ПРОКАЗНИК

Когда мне было восемь лет с излишком,
Не слыл тихоней и инертным слишком.
Я лазил часто по покатой крыше,
Торчал я на столбах повыше
И забирался в те пещеры,
Куда не входят суеверы.
Короче говоря, считаясь сорванцом,
Я не считался сам ни с мамой, ни с отцом.
И вот, случилось то, что не должно случиться,
И по сей день во мне кипит души частица.
А дело было так.
Я, не долюбливая почтальона,
Как подлинный босяк,
Решил беднягу довести до боли и до стона.
Я выкопал десятки рвов
На маленькой тропинке,
Собрал я много зелени с кустов
И уложил ее во рвы посерединке.
Я ждал, что будет с почтальоном,
К паденью мной приговоренным.
И видел я в воображеньи —
Летят все письма при паденьи,
Летят соседские пакеты
И все столичные газеты.
Что может быть проказ милее,
Мечтал я, жертву не жалея.
Но тут случился ужас, ужас:
Бежал мой папа понатужась,
Бежал по узенькой тропинке,
Неся в руках с сиропом крынки.
Свершил он неудачный скок,
Разлил из крынок сладкий сок,
Разбил и локти, и колени,
Как будто был бойцом в сраженьи.
Кричал я: «Папа, что с тобою? !»
И слезы потекли рекою.
Кричал: «Соседи, рядом рвы!
По тем местам не шляйтесь вы!»
Убрали в госпиталь папашку,
А мне избили братья ляжку.
С тех пор боюсь я сорванцов,
Похожих больше на глупцов.

ПЬЕСА В 2-Х ДЕЙСТВИЯХ
Посвящается психически больным России

Иерусалим, 94 год.
Щерба, Закир, Тихонов, Потапов — молодые люди
Роскошный особняк

ДЕЙСТВИЕ I

ЩЕРБА (один, засыпая): У меня не было денег на пирожное. А теперь есть. Это очень радует. А у кого-то нет. И это очень радует. И огорчает. А вообще-то, обязательны ли пирожные? Наверное, нет… Но они существуют, и очень вкусны, когда их мало ешь… А если их есть много и сразу, они не так вкусны. Ты — не обжора, потому что у тебя нет на это денег. А у меня — есть, и я — все равно не обжора, гастрит у меня. Гастрит я получил, когда у меня денег не было на пирожное, и даже на молоко не было. А когда я получил Нобелевскую премию, то не знал: берут с нее алименты? У меня теперь много детей, и все почти мои, вернее, — мои… Почти. В том смысле, что они мне — дети, но я им — не отец. Почти не отец. Я их не рожал, я их только кормлю, и от этого чувствую себя им отцом, а они себя — детьми, и нам всем вместе очень хорошо, мы живем одной семьей, — деньги у меня, а все, что я на них покупаю — общее, и этот порядок вещей всех устраивает. И меня устраивает. И их устраивает. И солнце правильно заходит и правильно встает в наших окнах, и звезды с луной светят как надо, и, чего душой кривить, я всегда могу позволить себе рюмочку-другую водчонки.
Входит на костылях Закир. Хромает, волочит ноги.
ЗАКИР: Ох я несчастный, безмозглый. И за что же меня так родили? И зачем меня не печатали в толстых журналах? И на кого я теперь из-за этого похож? И зачем мне сейчас в автобусе старуха уступила свое место? И зачем я сел на него, окаянный?
(Выпивает рюмку водки.)
ЩЕРБА: Ох, Закирушка! И что же тебя, окаянного, что же тебя, болезного, что же тебя, гениального, заставило встать на эти безобразные, на эти мерзкие костыли, которые и здоровому-то человеку поднять тяжело? А брось-ка ты их в сторону, а пройдись-ка ты по горнице гоголем, а взбей-ка кудри свои татарские на ярославский манер и прокукарекай лягушкой, чтобы сердце твое, а мой разум оттаяли!
ЗАКИР: Дабы иметь картину безумства в мозгу встал я на них, окаянных! И тяжелы они мне, и стыд гложет за то, что не свое одел, но — императорский ли я калека без них? И кто мне докажет, что два костыля — не две барабанные палочки? И что не этими ли палочками можно ухайдокать кого угодно?А пройдусь-ка я по горнице не скучным Гоголем, а веселым Байроном, и тресну-ка я рюмочку-другую «смирновской», и пойду себе на своих двоих костылях по миру дальше, в конце концов куда-нибудь да и приду. (Выпивает. Хромая на костылях, уходит.)
ЩЕРБА: Конечно, гении в мире есть. (Выпивает.) А есть и антигении, и антимиры, и во всем этом тоже что-то есть. Внутри всего что-то есть, так уж повелось, и кого за это обвинять? А нужно ли за это обвинять? И вообще, когда есть что-то, значит, чего-то нет, и кто знает, что из них больше?
Входит Тихонов.
ТИХОНОВ: Ага. В смысле попались!
ЩЕРБА: Что?
ТИХОНОВ: Все! В смысле — Вселенная.
ЩЕРБА: Понятненько.
ТИХОНОВ: Вот-вот… В смысле «да».
ЩЕРБА: Что?
ТИХОНОВ: Все!
ЩЕРБА: Очень смело, Тихонов, весьма перспективно!
ТИХОНОВ: Так-так…
ЩЕРБА: Что?!
ТИХОНОВ: Все! Вот. (Достает из чемодана куклу Арлекина.) Живой! (Начинает водить куклу.) Потому что плачет.
ЩЕРБА: И слезы имеются?
ТИХОНОВ: Имеются! Мои! (Достает из-за пазухи клизму, брызгает в лицо Арлекину.) Не нравится… Ладно, не буду!
ЩЕРБА: М-да!
ТИХОНОВ: А то… И Ева есть (Вынимает из чемодана куклу Коломбину. Начинает водить ее.)
ЩЕРБА: И тоже… плачет?
ТИХОНОВ. А то… А вот и Каин. (Вытаскивает Пьеро.)
ЩЕРБА: Постой-ка! Подожди-ка!
ТИХОНОВ: Не могу — времени нет.
ЩЕРБА: Где? В смысле — такое бывает?
ТИХОНОВ: У меня.
ПОТАПОВ: А когда я рисую свои акварели водой по воде, я, может, каждый раз Нобелевскую премию получаю. А Закир на костылях как драматург какой-то зачем? Затем, что индивидуальность. А Тихонов? Тихонов — он… он… слов не нахожу для него. Изобретает! Куклу!
ЩЕРБА: Был роман в письмах…
ПОТАПОВ: Сука ты! Завалю тебя, суку, весь мир мне спасибо скажет, рожа!
ЩЕРБА: (ставая): Падло! Ну, Потапов, на! (Бьет в лицо, еще. Потапов падает, Щерба бьет его ногой, еще, ещё).
Это тебе за хлеб твой дармовой, это за дороговизну зубов в мире капитала, а это — от меня лично.
Потапов уползает.ЩЕРБА: Что делается? Чехов занялся рукоприкладством. Смотрит старик на себя свысока, смеется… Есть Бог. А кроме него — только сумасшествия. Ахиллесова пята — сон в ногу, кастрировать можно и пару раз уже, и пива уже все нет, а искушение осталось…
Выпивает водки. Говорит уже другим, тем голосом, которым говорил в начале пьесы. Довольно гнусаво.Сравнить-то можно всех, да не все это любят… Вот: было у него не две идеи, а два яблока. Он их взял, да и отдал, а себе взял то, что осталось, среди чего идеи не было.
Входит Тихонов.
ТИХОНОВ: Пьешь, волчище?
ЩЕРБА: Пью, Тихонов, пью, родной, ее, родную.
ТИХОНОВ: Да не придуряйся, не верю!
ЩЕРБА: И ты выпей. Пришел, так пей!
Сует Тихонову в рот стакан.
ТИХОНОВ: Дурак! (Выбивает стакан из рук)
ЩЕРБА: Да что же ты? Да ведь я ее, кровушку, и с пола оближу!
Встает на четвереньки, лижет с пола водку.
ТИХОНОВ: Закир по твоему совету глупому перестал свои стихи на бумагу записывать, Потапова ты замордовал!
Входит Закир. Он и Тихонов избивают Щербу. Щерба хохочет. Бьют ногами.
ЩЕРБА: Вот я вас, сволочей. (Встает на ноги, пошатываясь). А как, Закир, русскую чечеточку под Пиаф? (Бьет их, бьет…)
Вбегает Потапов с оглоблей, бьет ею Щербу по шее, Щерба падает.
ПОТАПОВ (радостно): Убил! Убил суку!
ЗАКИР: Как же, убил! Вон дышит как!
ТИХОНОВ (выпивая): Куклу я сделаю! Такую, что будет иметь все степени свободы, какие ни на есть!
Уходит.
ПОТАПОВ: Пойдем, Закир! Да вылей ты на него воды, может, отойдет…
Закир льет Щербе в лицо воду из графина. Потапов и Закир уходят.
ЩЕРБА (Один, приходя в себя): Бр-р! Бр-р! (Трясет головой держится за шею) За что бьют, гады? А, завидуют… За это — можно. И запах-то от них от всех отвратный, водочный, мразь. Дураки! Дра-ки! Дрраки! И я драк, драк я!
Засыпает.

ДЕЙСТВИЕ II

ЩЕРБА (Один): И вот лежу я здесь, в Канапе! Тьфу! В Канаве! Тьфу! И не выговоришь: в Ка-на-де! А вокруг — видения, привидения, телевидения, я…
Входит Потапов.
ПОТАПОВ: Щерба, я решил!
ЩЕРБА: Что?
ПОТАПОВ: Уезжаю в Россию.
ЩЕРБА: Потапушка, родной! Что, тебе здесь бить некого? Или водка не лезет?
ПОТАПОВ: Рисовать буду, как все. Углем. По картону.
Уходит.
ЩЕРБА: Ступай, гонись за призраком, безумный!
Выпивает. Входит Потапов, но — другой. Постаревший, богатый, при костюме.
А, Потапушка! Здравствуй! Здравствуй! Получил?
ПОТАПОВ: Я ничего не писал. У меня не получалось. Ты выпил меня! Нефтяник я.
ЩЕРБА: Был счастлив?
ПОТАПОВ: Закир тоже ничего не смог написать, как начал записывать. У него родились близнецы в Оптиной. А где Тихонов? По-прежнему с тобой? Сделал куклу, у которой Свобода?
ЩЕРБА: Тихонов! Тихонов!
Входит Тихонов.
ТИХОНОВ (тот же, что был, так же одет, так же молод): Чего тебе?
ЩЕРБА: Покажи ему Куклу!
Тихонов встает сзади Щербы, берет кисти его рук в руки, ставит ноги вплотную к ногам Щербы. Они начинают двигаться вместе, исполняя странный, сложный танец человека и его куклы, большой куклы… Щерба начинает дико хохотать. Потапов берет с пола оглоблю, лежащую здесь с первого действия, бьет Щербу по голове, у Щербы из головы течет кровь, он падает.

ФИНАЛ

ЩЕРБА: Ушел… А у меня — один всего читатель. Но очень большой. Для него я написал комедию, потому что любой конец, каков бы он ни был, смешон.
Входит Тихонов.

В тот последний день Вадим Курицкис, репатриант из Балашихи и инженер по крупным кабелям, перемещался по Старому Иерусалиму, а за ним ковылял, крупно матерясь, его 15-летний сын Родион, неспособный к труду и учебе. Мама Броня и сестра Ксюша уехали на неделю в Ашдод, где нежились, падлы, в древних волнах Средиземного моря, а им завещали распродать четыре кастрюли зи нержавейки, битое молью знамя 242-го мотострелкового полка, антикварный бронзовый примус, испанские сапожки на меху и старенький пионерский горн. Рюкзаки громыхали на сучьих улицах, пропахших мочой и духами, солнце лупило Курицкисов по мордасам, кругом торговали одни чучмеки-арабы или другие палестинцы кавказской национальности, похожие на цыган, хрен их знает, в пятнистых платках на усатых харях, с кальяном — булькающей глистой во рту, с медной посудой и деревянными христами. И никто, бляди нерусские, не хотел советских товаров, кроме кастрюль и примуса, те-то ушли за 30 шекелей, а песцовые сапожки с горном? А боевое знамя? А?
Кривая дорога вытащила их из Старого Города через овраг под гору, на которой повыше еврейского кладбища белела высокохудожествен¬ная русская церковь, вся в маслинах, лавровом листе и укропе. Четко пахло благодатью. Полгода назад, перед самой репатриацией, Вадим с Родионом крестились в Балашихе. Крестным был директор Савельев, а крестной — Евдокия Коган, бухгалтер из СП.
— Пойдем, сынок, на гору, — сказал Вадим Курицкис. — Может там, наверху, добрые люди, а не эти черножопые.
Наверху, под самой толстой оливой, вернее, даже маслиной, тусовались туристы, в шортах и кинокамерах, а рядом араб или палестинец, тоже хрен его знает, пас крашеного верблюда или наоборот. Потный Родион мыча и отдуваясь, вынул из рюкзака знамя с испанскими сапогами. Туристы молча отвернулись, а погонщик харкнул в сторону метров за семь, не хуже своего верблюда.
— Доставай, Родя, горн, — крикнул тогда старший Курицкис. — Проперди им, гадам, напоследок чего-нибудь пионерское.
Родион, неспособный к груду и учебе, впихнул в горький рот пыльного воздуха и затрубил отбой, да так, что у верблюда опал горб и сразу началось светопреставление.
Шибануло гарью, небо, задрожав, запылало и стало сворачиваться по краям, как газета, в правом углу еще мелькнуло название — «Едиот ахронот».
Из-за угла вышел Иегошуа Га-Ноцри, босой, в рваном хитоне, с православным крестом на сирой груди. На закорках у него сидели Мастер и Маргарита, а на поводке, как пес, бежал очень маленький Понтий Пилат, стуча золотым копьем. Из-за газеты опять полыхнуло, и оттуда посыпалась известка с камнями. Где-то кричала полицейская, а может, пожарная сирена.
— Спасибо вам, господин Курицкис, — божественным голосом сказал Иегошуа Га-Ноцри. — Век вам этого не забуду. Он говорил по- арамейски, но совсем понятно.
Понтий Пилат, насупившись, ковырял копьем в носу. Прекрасная Маргарита из-за плеча Иегошуа подмигивала смущенному Родиону, но Мастер, в полосатой пижаме и засаленном берете, смотрел на него брюзгливо и без любви. Туристы, лопоча на нерусском языке, трещали камерами.
Но тут из-под сгоревшей газеты показалось новое небо, очень похожее на прежнее, только гораздо ровнее, светлее и серее, и, окутанный этим небом, Иегошуа со своей свитой ринулся к Старому Городу, ступая по плитам еврейского кладбища. Тотчас же плиты опрокидывались, разбрасывая комья сухой земли, и оттуда поднимались старые евреи, в кафтанах и лапсердаках. Новый ветер развевал их пейсы, как флаги. Покойники метко плевали в спину Иегошуа, но бежали за ним толпой к замурованным воротам городской стены, стряхивая по пути землю и бормоча какие-то лозунги или ругательства.
Гора, на которой стояли Курицкисы, вдруг опустилась так, что они чуть не упали. Все холмы вокруг тоже выровнялись, а овраг, наоборот, поднялся, вровень с бывшими холмами. Замурованные ворота сами собой раскрылись, и в проем рванули сварливые мертвецы со своим Иегошуа, Мастером и Пилатом, а с мусульманского кладбища под самой стеной начали подниматься арабы и другие лица кавказской национальности, в тюрбанах, с кофейником и кальяном под мышкой. На том месте, где стояли золотая и серебряная мечети, засверкало очень красивое здание с колоннами, в котором Вадим Курицкис сразу признал корпус бывшей Ветеринарной академии, где теперь разместилась балашихинская мэрия. Оттуда исполняли чайковскую музыку и над музыкой взад-вперед порхали небольшие, но очень симпатичные ангелы.
Ураганный ветер разносил сажу и обугленные клочья газеты над бесконечной равниной. И тогда наконец, схватив в охапку горн с сапогами, Вадим бросился к новому зданию, а сзади стучал сандалиями Родион, подъяв к тверди знамя 242-го мотострелкового полка.
В это же время — хотя, позвольте, время-то кончилось — ну как бы параллельно с этим, что ли — мама Броня с сестрой Ксюшей на ашдодском пляже увидели, как под могильные раскаты пионерского горна море целиком откатилось от берега, всасывая по пути песок и валуны, оголяя рыхлую гальку, а потом с ужасающим свистом встало, превратившись в трехсотметровую водяную стену, и эта совершенно черная исполинская волна, заслонив солнце, двинулась назад к берегу. Волна швырнула их, плачущих, под себя, но тут, уже совсем мертвые и страшно удивленные, они поняли, что вода ушла навсегда, и вокруг расстилается соленая темная равнина. На ней, прямо из сырого песка, вырастали стремительные деревья с фруктами, битой птицей и всяческой галантереей, и толпа мертвецов, визжа, ринулась собирать невиданный урожай, и только знакомый пляжник, владелец рыбного магазина, отстегивая ласты, сказал печально, с грузинским акцентом: «А моря-то больше нет!»

ПРЕДИСЛОВИЕ

О том, что предисловия пишутся после конца записанного, известно. Менее известно или вовсе неизвестно, что же еще движет автором, когда он пишет предисловие? Что, собственно, можно еще «предисловлять», если слова заполнили многие белые страницы, или обводя скрытое в них, или высекая на них чуждое им? Сдается мне, что я пишу предисловие из гуманных соображений, ибо если уж решаешься выпустить листки из рук для чтения другим, то делом великого гуманизма является предупредить читающих, что их ждет, чтобы, возможно, уберечь несчастного, или предупредить неразумного, или указать стойкому, какие главы можно пропустить, чтобы сразу грызть зерно, не ломая ногтей в соскабливании скорлупы грецких орехов, нутро которых может оказаться или уже сгнившим или еще горьковато-недозрелым. Действительно, друзья, так много пишут сейчас, что надо провести законом положение, чтобы автор вкратце рассказывал читающему, что там и как может его ожидать, — особенно же тогда, когда читаемое не издано широко принятым способом и несет тихий соблазн «рукописных списков». Так вот: на этих многих страницах записана история писателя Фомы; чтобы показать, что он, Фома, писатель, что, конечно, спорно, ибо никому, собственно, неизвестно, что следует понимать под этим словом всерьез, но пока будто бы принято, что писатель — это тот, кто пишет свои созерцания словами на бумаге, потому что и композитор, конечно же, тоже писатель, хотя пишет звуками свои созерцания, как художник — красками и линиями, а молитвенник — молитвами и безмолвием, — так вот, чтобы показать, что он, Фома, писатель, приводятся в текстах его произведения, числом три: пьеса «Круги», попытка сценария «Числа» и то, что умерший в сумасшедшем доме Фома сам назвал «Простая книга Фомы», — она-то и составляет третью часть трилогии всей вместе со страничкой-главой «Визит», в которой эту книгу писателя Фомы приносит автору, уже неоднократно появлявшемуся на страницах и ведшему странные разговоры с Фомой, человек из Игнатовского сумасшедшего дома по имени «верблюд Хаи». Внимание: тот читатель, который уже устал от всяких странных романов-мифов, может весь роман не читать, а прочесть только последнюю «Простую книгу Фомы»; она может посильно быть интересной и даже в какой-то мере информационно полезной для человека из читателей верующих и интересующихся богословием: «Простая книга Фомы» — плод его долгих раздумий и мучений автора, создавшего Фому и ведшего с ним, Фомой многие диалоги на страницах, как, в какой-то мере, и автора, который пишет это предисловие, который, как будет понято теми, кто решится читать от начала до конца, не совсем совпадает с автором, который говорит, что он-де придумал Фому. Таким образом, первые две книги: «Автобиография» и «Эдип и Иисус», — кроме целого ряда проблем, которые там ставятся, представляют, на мой взгляд, странную, в общем даже трудно квалифицируемую склоку между этими тремя о правах и полномочиях автора во взаимоотношениях с его персонажами, — эта склока и дала, по-видимому, возможность хорошо одетому господину из главы первой книги «Я тихо стоял у столба» сказать стоявшему там и плачущему, что все предложенное вниманию по сути лишь плохо и провинциально переваренные отбросы зарубежных веяний, поэтому: внимание: можно сразу прочесть эту главу, чтобы потом уж решить, что и как. Человеку же, которому немного скучновато, которому, как говорит один мой приятель, доморощенный московский экзистенциалист, «собственно, судя по всему, некуда торопиться!», словом, человеку, который решит читать все от начала до конца, я хочу пожелать успеха: если он добредет до конца, то во всяком случае, м н е он сделает приятное! Может быть, он и напишет мне письмецо, сказав все, что ему захочется сказать, а может быть, и письмецо на заданную тему, именно: когда Фома написал, и что означает написал, свою «Простую книгу?» Раньше всей этой сложной истории или в ее конце? Все эти йогические штучки, странная смесь христологических ересей и безжалостных медитаций о Кресте, которыми пронизаны первые две книги, д а л и в процессе с Божьим прощением Фомы и авторов ясность «Простой», или она была у Фомы уже, и он просто здорово обманул и автора и всех, проведя их через бездны экзистенциального одиночества и протестантско-йогических осмыслений Христа, чтобы показать, что все это было, братцы, было?
Сам я ничего на этот счет понять не могу. С одной стороны, весь яростный, ломающий как-то установленные законы приличного письма и языка, стиль первых страниц и первой книги особенно говорит, что Фома искал, отчаянно и не играясь, искал выхода, чтобы обрести его, судя по «Простой книге Фомы», в православии, да еще в его исихастской традиции, — то есть: Бог не взыскал с Фомы ничего за его видимое внешнее богохульство и смелость исписывать из себя апокрифы о Марии и Иосифе и белом верблюде Хаи, который был у Марии в Вифлееме, а потом как-то странно оказался собратом Фомы по веселому дому в Игнатовском, недалеко от Тарусы, не взыскал ничего, но даже дал познание Себя, призрев на Фому. Это очень важно, а? С другой же стороны, за всей архетипической символикой прозы и Фомы и автора, который ведет диалоги с Фомой, настолько явно просвечивает рациональное знание автора, что порой даже трудно предположить, чтобы это вырвалось просто т а к из глубин одиночества писателя, заполнявшего белые листы, чтобы только занять до изнурения руки и глаза, которые все шарили по сторонам в поисках веревки и какого-нибудь крепкого гвоздика. Тем более, что некоторые друзья читали рукопись в несколько ином варианте третьей книги и без предисловия, так там он просто множество названий приводит, чтобы еще больше запутывать. Да и главы второй книги «Веселые параграфы» говорят, что автор какие-то книжки читал в свое время, правда, очень по-русски читал, несистематически и пр., и пр. Кроме того, судя по всему, с этим автором надо быть поосторожнее: он там где-то упоминает о Кьеркегоре, а ведь мы с вами знаем, в какой форме шифровал свои книжки тот великий. Никогда не поймешь с этим автором, где он говорит всерьез, а где плетет свои иронические сети, — вы знаете, автор-полукровка, где немецкая кровь сильна и сильна, а мы с вами опять-таки знаем принципы этих немецких писак, вроде Томаса Манна и другого Магистра.
Да. Все это говорит о том, что письмецо могло бы помочь мне разобраться во всей этой странной истории, истории о писателе Фоме, который ВСПОМНИЛ, хотя и чрезмерно много размахивал руками при этом, хотя это и стоило ему смерти…
Москва, 1967-1968 гг.

КНИГА ТРЕТЬЯ. ПРОСТАЯ КНИГА ФОМЫ
ГЛАВА ПЕРВАЯ И ПОСЛЕДНЯЯ. ВИЗИТ

ХОЗЯЙКА. Ну, слава Всевышнему, вы, кажется, приходите в себя. Я, дружок, вам странички чуть подпортила нашатырем: вы вцепились в свою машинку и носом уткнулись в руки, так что нашатырь, которым я вас отхаживала, невольно странички подпортил. Не взыщите.
Я. Ну что вы, что вы! Спасибо вам.
ХОЗЯЙКА. Я понимаю, что дело писательское тяжкое, но надо же все-таки как-то беречь себя, дружок.
Я. Да я ведь плохой, очень плохой писатель, дорогая. Вы же знаете, что я раньше подрабатывал режиссурой, так эта проклятущая профессия так и осталась во мне: вживаться, вживаться, — это ведь мы вечно орем актерам, да и сами за всех, и за актеров, и за всех персонажей, вживаемся, так что кости ломит… Пишу плохо, потому что вживаюсь очень, а?
ХОЗЯЙКА. Да. Вам бы лучше йогой подзаняться, а? А не книжки писать? Второй раз уже вас почти холодненького оттаскиваю от машинки. Как себя чувствуете? Если уже немного отошли, то вам сюрприз… Там вас человек спрашивает, уже, наверное, часа полтора ждет. Я. Кто?
ХОЗЯЙКА. Не знаю, дружок, не знаю. Я ведь твердо решила ничего не знать и ни во что не вникать, когда вы за чаем прочли несколько ваших страниц… Ваш гость на мой вопрос, как сказать о нем, махнул неопределенно в сторону Игнатовского и сказал вяло: скажите, что пришел верблюд Ха и?!
Тогда я побежал. Он стоял тихо и покорно. Потом вяло протянул мне руку, которая держала тонкую тетрадку. Вяло сказал, что его переводят в Казань, но вот у него есть рукопись Фомы, которую тот, Фома, ему подарил. Ему удавалось прятать ее возле стены, но теперь, при переезде, ее обязательно отберут, поэтому он, Хаи, решил отдать ее жильцу у кладбища, о котором много доброго говаривал Фома, когда мы строгали кресты. Вот тетрадочка. До свидания. Он ушел легкой поступью, а я прочел: «Простая книга Фомы». Ты ведь так ждал ее, творец мой!

ЕЩЕ ОДНО ПРЕДИСЛОВИЕ

Около года назад я обнаружил в своем архиве неполную рукопись повести Е.Шифферса (без второй книги «Эдип и Иисус»).
Помню, что в самом конце 60-х я так ее и прочел — неполной, и такой она мне очень понравилась. Решаясь сейчас ее издать, я оговариваю: это — не вся книга, а, может быть, даже и не окончательный вариант. Ибо, как случайно попала она мне во временное владение в Москве, в 1969 г., так же случайно издается она сейчас в Иерусалиме в 1984-м *.
Издатель (еще один безумец!) Израиль Малер сказал про книгу Шифферса, что «она ставит вопросы над всеми точками над «Г (и всеми другими буквами, требующими точек над собой)». Он также сказал, что «она трактует отношения между Творцом и его творением и, особенно, главное из этих отношений — рождение». Соглашаясь с этим, я хочу добавить только одно: при всей теологической спорности желания Мальчика «не родиться», оно это желание, остается непререкаемым как акт воли, а не как теологическое мнение, даже «частное». За желанием следует решение, скорее — ряд решений. Все события и обстоятельства описанные здесь — не более, чем следствия из этих решений. Роль судьбы здесь — невелика, ибо разные персонажи книги слишком хорошо знали, что с ними происходило (в отличие от персонажей «Мастера и Маргариты», скажем), и оттого во внешних мистических вмешательствах не было надобности.
Теперь — о последнем. Книга продолжает линию «фантастической Москвы». В этой линии она — третья, после «Мастера и Маргариты» и «Гололедицы». Москва у Шифферса (почти неназванная) — поле сил, куда какие-то люди попадают, ведая или не ведая, хотя другие, совсем даже рядом, могут и не подозревать (такое уж емкое это место). Однако, дух времени — те же 60-е — несопоставим и уникален. Время здесь важнее места.
Об остальном всякий прочтет в старых предисловиях автора и в самой повести.

А.Пятигорский

* Издание осуществлено не было. — Прим. ред.

                                                                    — Няня, что это за рай за такой?
                                                                    — А это где яблоки, груши, апельсины, черешни…
                                                                    — Понимаю, рай это — компот.
                                                                                К. Чуковский. От двух до пяти.

— Бабушка, бабушка, а для чего этой выставке три названья? — спрашивал я себя, блуждая по разбитому на ячейки залу. И сам же себе отвечал:
— А это, Синяя Шапочка, так нужно. Первое названье — чтоб было занятней, второе названье, чтоб было понятней, а третье — чтоб проглотить удобней, кожуры не снимая.
Первое названье — «Когда бабушка и дедушка были детьми» — чуть не унесло мое воображенье в предреволюционные Гомель, Могилев, Одессу в мелкобуржуазное детство моих бабушек и дедушек, однако второе — «Эрец Исраэль, 30-40-е годы» — заставило меня слезть с генеалогического древа. Это не о моих бабушках и дедушках. И тот факт, что только по чистой случайности одна из бабушек родилась в Белоруссии, куда прадед с прабабкой вернулись после нескольких лет прошедших в прокладке палестинских дорог, ничто здесь не изменит. Да и на 30-40-е пришлось уже детство моих родителей. Значит, выставка сия ни ко мне, ни к предкам моим отношения не имеет. Как будто. Тут-то и появляется названье третье с половиной — «От земли до апельсина. Словарь Эрец Исраэль» — и вносит во все окончательную ясность, в точности как «Картинный словарь русского языка», изданное Учпедгизом в послевоенные годы пособие для нерусских начальных школ, где последняя, 52-я таблица предлагает вниманию вдумчивого читателя (и зрителя) склонение крупных апельсинов, сочных груш и румяных яблок. И стилистикой разумной схематизации мобилизованные и призванные перекатываются глазные яблоки посетителей выставки, подобно тому как перекатываются в памяти от именительного падежа к предложному вышеупомянутые фрукты, образуя в каждой грамматической форме натюрморт из «Книги о вкусной и здоровой пище», чья откровенная мичуринская муляжность не способна вызвать павловские рефлексы.
Земля, Корабль, Я, Мы, Дом, Верблюд, Пастушья свирель, Ишув, Еврей, Учитель, Защитник границ, Работа, Город, Израильтянин, Мода, Ларек, Кино, Радио и Апельсин — таковы названия разделов экспозиции, перечисленные здесь в видимом беспорядке, но объединенные и упорядоченные в выставочном зале организующим принципом еврейского алфавита. Что же поможет сориентироваться в зале, разбитом на ячейки, не столь комсомольские, сколь пионерские (халуцианские), тому созерцателю, для которого сей принцип окажется если и не вовсе неведомым, то во всяком случае дезорганизующим? Во-первых, нелишним могло бы стать предположение, что и он, созерцатель, заражен модной американской болезнью (я имею в виду не поиски здоровой и невкусной пищи, но поиски корней), а во-вторых, раз уж «жизнь наша прошла глупо, бессистемно», то и бессистемное разглядывание может сослужить ему добрую службу (быта).
Начнем хотя бы с апельсина. Допустим, что золотое яблоко (תפוח זהב, не помидор), китайское яблоко (Apfelsin), лишь в XIX веке попавшее на песчаные почвы Обетованной Земли, и было тем самым плодом с древа познания, с которого и началась наша биография с географией (во всяком случае, исторический ее период, который назовем сезоном апельсинов). Здесь прилагаю маленькую анкету.

— Любите ли вы апельсины? — Да, Нет, Не очень.
— В каком году рижские студенты были отправлены на овощебазу, где сдирали с импортных апельсинов наклейки с надписью «Яффо»? — 1948, 1985, 1992.
— Помните ли вы сюжет «Трех апельсинов» К.Гоцци? — Да, Нет, Никогда не читал.
— В некоем королевстве Треф неизлечимо болен наследный принц Тарталья — он не может смеяться. Не напоминает ли вам эта ситуация патетическую серьезность израильских интеллектуалов? — Да, Нет, Не знаю, кто такие.
— Встает вопрос, не наследственна ли сия болезнь, и не отцы ли сионизма, то бишь не король ли Сильвио наградил ею бедного принца? -Да, Нет, Воздержался.
— Пока суд да дело, да придворные интриги, чудом Тарталья исцеляется от недуга и чудом же заражается новой, не менее серьезной хворобой — любовью к трем апельсинам. После тяжких испытаний Его Высочество становится обладателем искомых плодов, однако по небрежности невовремя освобожденные из кожуры две чудесные принцессы погибают от жажды в пустыне. И только на третьей, чудом выжившей принцессе Нинетте удается жениться принцу. Не напоминает ли вам о чем-нибудь это обилие чудес в пустынной местности? — Да, Нет, Никогда не задумывался.
Подберите аналоги трем апельсинам. — Капитализм, Коммунизм, Социализм; Сионизм секулярный, религиозный, мессианский; Сионизм, Хананеизм, Интернационализм.

За каждый верный ответ — карамелька выпуска 1937 года (вам по¬нравится, если останетесь живы) из ларька, обещающего бесплатную газировку каждому купившему мороженое на 5 миль (мера длины, денежная единица, женское имя — нужное подчеркнуть). С восковой карамелькой за щекой можно зайти в синематограф, посидеть на деревянной лавке, поглядеть, как герои немого кино ловят брачных свидетелей у врат раввината (как давно это было, а что с тех пор изменилось?) или на неспешное плаванье дромадеров по пескам старых хроник.
Вообще, о верблюдах следует сказать особо. Не даром им пожалован целый раздел, где их можно увидеть и на вышивках крестиком, и на фарфоровых чашках, и на кубиках алфавита, и на детских рисунках с выставки 1943 года. «Началась экзотика, корабли пустыни, вольнолюбивые сыны степей и прочее романтическое тягло».
От кораблей пустыни недалеко и до отдела «Корабль», от Синайской пустыни, как и от Хайфского и Яффского портов, рукой подать до проблем алии и самоидентификации (см. евсекции «Израильтянин» и «Еврей»). Но мы, поддавшись коллективистскому инстинкту, подойдем к тематическому стенду «Мы». Здесь уже не турксибские ассоциации, но родное, незабываемое празднование свяжет прошлое нашей исторической отчизны с прошлым доисторической. Только бело-голубые флаги, плещущие рядом с красными знаменами, и отличают «1-е Мая в Хайфе» на картине Йошуа Гроссбанда (1941) от 1-го Мая, предположим, в Ленинграде, допустим, в том же году. Да и прозодежда и красные косынки пляшущих хору кукол Эдит Самюэль не дают нам забыть о светлых идеалах. А что говорить о косоворотках и вышитых украинских рубахах?
Продолжая сравнения, рекламу папирос ДАОН смело уподоблю рекламе папирос ИРА, интерьер маколет’а — интерьеру сельпо, плакаты по технике безопасности на иврите — плакатам по технике безопасности на русском. Спецовки и штопальные грибки, оловянные солдатики и куклы, бидоны и утюги, чернильницы и пресс-папье, фонари «летучая мышь» и алюминиевые кастрюли могли бы кочевать из Палестины в СССР и обратно, не вызывая подозрений в шпионаже. Да и гипнотизер Отто Егер, чья афиша по-прежнему обещает два часа напряжения и удивления всем зрителям, посетившим зал Маккаби 30 мая в пятницу в 8.30 тридцать какого-то года, несмотря на свое якобы чешское происхождение вполне бы мог оказаться преодолевшим границы турецкоподданым Иоканааном Марусидзе. Хотя вряд ли ему удалось преодолеть их с той же легкостью, с какой прошли бы все цензурные комитеты израильские детские книжки тех лет, невзирая даже на то, как нежно соседствуют в их оформлении соцреализм с конструктивизмом.
Здесь я, пожалуй, оборву поток описаний, сопоставлений, воспоминаний и лжевоспоминаний. Любой посетитель выставки с советским прошлым продолжит сей перечень по своему усмотрению. Если же он придет сюда с детьми, как и предполагали устроители, то сможет с гордостью сказать: «Видите, дети, вот с такими деревянными пеналами мы ходили в школу, а такие образцы песчаных почв показывали нам на уроках природоведения…» И совсем неважно, если то были почвы черноземные. А глядя на книжку Беньямина Цви Бар Леви «Синяя Шапочка», повествующую о волке в человеческом образе, но с хвостом, по имени Адольф Гитлер, он вспомнит такие вот строчки: Внимание, внимание, Говорит Германия, Сегодня ночью под мостом Поймали Гитлера с хвостом. Он сидел на лавочке, Продавал козявочки.
У входа его встретит первый израильский трактор, будто сошедший с конвейера Владимирского завода им. А.А.Жданова, а при выходе из завершающего выставку отдела «Апельсин», с которого мы начали нашу неупорядоченную экскурсию, в его памяти может всплыть сбор цитрусовых на плантациях колхоза им. В.И.Ленина Махарадзеевского района или бессмертный наказ братьев Карамазовых «Грузите апельсины бочками». Все это наше прошлое, наша стилистическая прародина, не имеющая границ.

* * *
Конец сезона апельсинов — как поется в песне.

История Ио — перевертыш истории Европы.
Г. Грезин «Мифология неоэклектики»

Следуя доброй старой традиции, предписывающей эмигрантским журналам недолгое существование, Дана и Некод Зингеры и примкнувший к ним Исраэль Малер прекратили выпуск журнала «И.О.» Исгадаль вэискадаш. Но умерим нашу скорбь по безвременно ушедшему от нас изданию. Журнал был задуман издателями как своего рода художественная акция и как таковая состоялся. Ровно год «И.О.» честно исполнял обязанности литературного журнала, являясь по существу не журналом вовсе, а, скорее постмодернистским монтажем из текстов самых различных авторов. Понятие «публикации» было чуждо идеологии покойного, в котором само соседство текстов исполнено смысла (произведения комментируют друг друга, отрицают и пародируют сами себя, образуя некий сверхтекст, где журнал становится книгой, безумной прихотью художника-универсала, спятившего, подобно всем нам, от культурного дуализма).Такая организация материала, уничтожая нумерацию страниц, манифестирует синтагматическое мышление редакторов; линейное согласование знаков, где знаками становятся сами произведения, образует дискурс, иронически повествующий о литературе.
Вышло 6 (шесть) номеров журнала: серый, зеленый, голубенький, красный (№ 4-5) и две канареечки (№№ 6-а, 6-б). Номера якобы тематические: зеленый посвящен Природе, голубой — островам, красный — Преступлению, желтенький 6а — животным, а желтенький 6б — Литературе. Однако впечатление обманчиво и читатель довольно быстро убеждается в том, что: а) кроме центральной темы есть побочные, которые зачастую центральную вытесняют; б) темы «произвольно» кочуют из номера в номер; в) все номера посвящены Литературе, о чем и было упомянуто выше. Так, например, лейтмотивом первого номера становится Открытка. Для редакторов это синтетическое искусство, объединяющее матрицу текста, приглашающую к коммуникации Куда? Кому? Поздравляем…) с изображением, прокомментированным текстом (Кеммернъ — остров любви). Открыт ка предоставляет возможность наложения текста на готовый культурный шаблон, (штамп места назначения), подчеркивет коммуникативную интенцию автора (Дорогим читателям — почта СССР). Раздел «Бессистемный темник» открывающий каждый номер «И.О.» на сей раз посвящен исключительно открыткам израильских поэтов (перевод и составление Даны Зингер) — «Рисованные открытки» Т.Карми, «Открытка из Версаля» Дана Пагиса, «Скандинавская открытка» Хаима Гури, «Пейзажная открытка» М.Визельтира и т.д. и т.п. Открытка как жанр и как метафора.
В оформлении появляется намеренная тавтология, иронически иллюстрирующая, например, стихотворение Аарона Шабтая «На краю письменного стола», где упоминаются открытки с изображением Бодлера и задницы, открытками с изображением Бодлера и задницы. Открытками оказываются и рассказ А.Шахана «Иерусалим небесный» (перевела с иврита С.Шенбрун), и эссе «Иерусалимское чувство» И. Малера, и «Кривые зеркала Иерусалима» Н.Зингера, и рассказ Д.Сливняка «Проще Ветхого завета», построенный как путевые заметки и начинающий новую тему журнала — тему Религии, поддержанную отрывком из проповеди коптского патриарха Шенуте (перевод с коптского Эли Эм), драмой для шести мужчин и музы «Религия» Хези Лескли и «Ритуалом» Г.-Д. Зингер. С открытками мы можем встретиться и в «Бессистемном темнике» третьего номера («Открытки со взморья») и в №4-5 в поэме Хези Лескли «Госпожа Левенберг». Тема Плагиата, заявленная еще в первом номере, как название эксплетивного раздела, возникает снова в «преступном» №4-5 (Lea Tolstoy «Реасе and War») и в «литературном» №6б («Переделкино» И.Малера). В постоянном разделе «Бесплатное приложение» редакторы помещают тексты, в кривых иерусалимских зеркалах отражающие опубликованные тут же произведения. Так, например, психоделический рассказ Лейба Ройхмана «Хиппи в Иерусалиме» (перевод с иврита Н. Зингера) сопровожден фрагментом из книги Э.Пьеротти «Обычаи и традиции Палестины» (перевел с английского Эли Эм). Речь в упомянутом отрывке идет о ношении бороды мусульманами, что забавно перекликается с библейско-хипповыми бородами Ройхмана. Кстати, текст Ройхмана стилистически весьма близок к «поэтизированной прозе» Григория Капцана, «Дети корней» которого, посвященные Иерусалиму, следуют непосредственно за Пьеротти. А «8 штук Давида Дектора» вполне могли бы принадлежать перу одного из ройхмановских персонажей.
В бессистемном темнике «Зеленые» — зеленые стихи зеленых израильских поэтов (Дори Трупин «Зеленый», Амир Ор «Зеленый зеленый», Давид Рокеах «Зеленый зеленый зеленый» и т.д.), оживленные в «Бесплатном приложении» «Историей про зеленого человека» Йонатана Гефена, под текстом которого раскрывает объятия рекламный человек банка Дисконт (The people you can talk to!), о котором, в свою очередь Герхард Рум со следующей страницы сообщает: «голубоймужчинасмужчиной».
Иногда диалоги между произведениями возникают как бы сами собой, «помимо воли редакторов»: «Палиндромика» Савелия Гринберга (№№ 1, 4-5, 6-б) неожидано корреспондирует с палиндромом в тексте Дмитрия Сливняка «Проще Ветхого завета» (Я нем. Тень. Нет меня.) В загадке спрашивается: Кто автор сливняковского палиндрома? Гринберг? Сливняк? Или он тень, нет его? Возможный ответ на этот вопрос мы получаем только в №6-б в тексте Д.Сливняка «О Лжедмитрии Сливняке». Но это уже «израильская кухня», о чем и объявляет одноименный бессистемный темник сего номера (М.Визельтир «Баклажаны в ее жизни», «Знаменитые перцы г-жи Альмозлино», Хава Пинхас-Коэн «Консервированные воспоминания», Давид Авидан «Меню обид» и «Натуральный рецепт».)
Мы видим, что «И.О.» построен по принципу монтажа, подобно киноленте; единственный «открытый» редакторский комментарий — это иллюстрации, они буквально «обыгрывают» тексты, и эта игра создает как бы кино наоборот — авторский «голос за кадром» здесь иконичен, изобразителен, а сами «кадры»-тексты следуют друг за другом, де-монстрируя панораму современной культуры Израиля. Кинематографическое сознание неоэклектика, фокусируясь на авторе, часто выбирает неожиданный ракурс — в кадре может оказаться, например, иерусалимский автобус № 48, пассажиры которого многоязычным гомоном (гомон гомини хумус ест) образуют с авторской речью полифонию вавилонского хора. И — отважно импровизируя образными истолкованиями, обновляет интерпретацию опусов.

                                                                                                (Счет на три:
                                                                                                и-раз, и-два, и три)
И не больше, и не меньше — именно трое редакторов журнала «И.О.» — Гали-Дана Зингер, Некод Зингер, Исраэль Малер — решили распрощаться со своим детищем, потому что… и чтобы…
Б.Р.: В какие тона будет окрашена наша беседа — в мажорные или минорные?
Д.З.: Коль скоро мы собрались попрощаться, то минор — заданность, он содержится уже в самом слове «прощание». Но тут место некоторой патологии — этакая «Оптимистическая трагедия», мажорненький минор. От «И.О.» нам остаются две точки: «Двоеточие».
Б.Р:. Итак, почему же номер 6 — он же последний?
Д.З.: Скажем так: закончился годовой цикл, был доведен до конца некий эксперимент… Круговорот литературных вод в природе.
Б.Р.: Что же каждый из вас может сказать о своем «эксперименте»? Что получилось, когда однажды «лебедь, рак да щука» «затеяли сыграть квартет» — вернее трио?
Вместо ответа И.Малер протягивает текст:
«Вместо ответа он протянул текст: Уже не раз на бреющем полете бомбардировщика судьба с опасной бритвой склонялась над клоконами русских литературных журналов. Ртутные их ноги (жестяные воротники (алюминиевые штаны с заклепками)).
И мы — авторы, члены семьи несуществующего короля (эмигранты растворившейся метрополии) аборигены территории ветра)).
ИО — жизнерадостная корова, уносящая на спине своей славянку, что так ах-прекрасно изобразил Серов, веселила наши ноги, мехом вовнутрь грела наши сердца, оставляла нас пресыщенными и пропоенными, но оставила же.
Но оставив нас, оставила нам замечательного теленка Двоеточие, прозванного так из-за его внимательных, умных глазенок, в которых светится бездна таланта. А хвостик!»
Д.З.: «И.О.» был попыткой сделать живой литературный журнал. Он был задуман не собранием разрозненных произведений — проза, стихи, эссе, etc — коллективным текстом, единым целым. Здесь можно много бы поговорить о редакторском насилии, о прелести тоталитаризма, придающей осмысленность авторскому существованию. Но поскольку наш триумвират — прежде всего — авторы, то стоит, пожалуй, пощадить наши чувства.
На страницах «И.О.» тексты жили совместной, общинной жизнью — за други своя — вступали друг с другом в контакты, дополняли и комментировали друг друга. Каждый текст, каждый автор существо¬вали сами по себе — и в то же время вместе со всеми.
Вместо ответа Н.Зингер нарисовал такое…
Б.Р.: Расскажите об оформлении журнала.
Н.З.: В рекламном объявлении «И.О.» был бы, вероятно, назван «богато иллюстрированным журналом». Его визуальный ряд значит, может быть, не меньше, чем текстуальный. На самом деле, литературные журналы так не оформляются. Дело в том, что эти коллажи, открытки, кадры из фильмов, старые карты, карикатуры и энциклопедические таблицы вовсе и не были оформлением. Это был дополнительный сквозной текст, иногда вторгавшийся в область литературы (фотороман, визуальная поэзия), иногда служивший комментарием, и всегда — необходимым связующим звеном между текстами. Каждая книжка журнала при этом выглядит иначе, подход меняется, но «И.О.» всегда узнаваем. В случае «И.О.» можно говорить о ряде экспериментов, среди которых один из самых забавных — это как раз визуально-литературная игра, характерная для неоэклектики, открытие границ, до сих пор по недоразумению охраняемых.
Б.Р.: Значит, эксперимент удался?
Д.З.: Такой эксперимент изначально обречен на успех. Он заключен в самом эксперименте.
Б.Р.: Какой вам видится судьба журнала в будущем?
Н.З.: Он катастрофически поднимается в цене.
Побеседовав так, редакторы-оформители разошлись, вежливо сказав минорное «му» друг другу и мне.

Настоящая статья представляет собой дополнение к теме отрицательной теологии у Гоголя, затронутой мною ранее, среди прочего, в связи с пейзажной риторикой «Мертвых душ».¹ Речь идет о знаменитом отрывке:
«Русь! Русь! вижу тебя, из моего чудного, прекрасного далека тебя вижу. Бедно, разбросано и неприютно в тебе; не развеселят, не испугают взоров дерзкие дива природы, венчанные дерзкими дивами искусства, — города с многооконными высокими дворцами, вросшими в утесы, картинные деревья и плющи, вросшие в дома, в шуме и в вечной пыли водопадов, не опрокинется назад голова посмотреть на громоздящиеся без конца над нею и в вышине каменные глыбы; не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки, опутанные виноградными сучьями, плющами и несметными миллионами диких роз, не блеснут сквозь них вдали вечные линии сияющих гор, несущихся в серебряные, ясные небеса. Открыто — пустынно и ровно все в тебе; как точки, как значки, неприметно торчат среди равнин невысокие твои города: ничто не обольстит и не очарует взора. Но какая же непостижимая, тайная сила влечет к тебе? (…) Что пророчит сей необъятный простор? (…) Здесь ли, в тебе ли не родиться беспредельной мысли, когда ты сама без конца? (…) У, какая сверкающая, чудная, незнакомая земле даль! Русь!..»
Инициальные или заключительные обращения к Руси, заменившей собой божество, монарха, гения или музу из классицистской (одической) традиции, появляются в русской прозе уже в начале 19 века, причем в сочетании с констатацией громадных просторов империи, настраивавшей повествователя на восторженные «мысли» («бесконечная мысль» у Гоголя). Ср., например, у И.П.Пнина в «Опыте о просвещении относительно к России» (1804): «Россия! К тебе стремятся все мои мысли, все мои желания! Дражайшее отечество! Какие восхитительные мысли обширность твоя рождает в воображе¬нии, тебя созерцающем! Твой скипетр объемлет полсвета (…) Благословенная Россия!» ²
В 1830-начале 40-х гг. такие прозаические панегирики более-менее персонифицированной России — уже общее место в риторике «официальной народности»; см. у Белинского, Загоскина, Каткова и др. При этом, наряду с темой изобильного процветания и благоденствия отечества, популярной в патриотической литературе становится и картина внешней бедности, пустынности и неприютности родины, со¬пряженная с ее запоздалым, но теперь зато неудержимым развитием. (В «климатическом» аспекте эту антитезу России и Запада задал в 1810г. С.А.Ширинский-Шихматов: «На все природы южной неги Не променяем наши снеги И наш отечественный лед»³). Если такие представители официального направления, как, допустим, Краевский и молодой Катков, предпочитают отодвигать печальные изображения «бед¬ности» в допетровское прошлое России, контрастирующее с ее последующими успехами, то более свободомыслящий Чаадаев подчеркнуто го¬ворит — в Первом философическом письме — и о современности; однако с официальными патриотами его роднит общая вера в безграничные возможности, заложенные именно в отсталости и скудости России, распахнутой ныне навстречу всему богатству мировой культуры и разворачивающей свои нерастраченные силы (см., например, «Апологию сумасшедшего»). Как писал С.П.Шевырев о европейских народах, «в их ветхой опытности заключается, может быть, и богатство их и немощь; в нашей молодой свежести — наша нищета и надежда».⁴
Охранительная риторика 1830-40-х гг., не способная, при всех своих амбициях, к философской рефлексии, смутно нащупывала, однако, во всей этой диалектике очень выигрышный идеологический ход, приближаясь к отождествлению пустой и бесцветной русской бесконечности с мистическим абсолютом, с Ничто как скрытым потенциалом всей полноты бытия. Само собой, такое сближение поощрялось аскетическим и апофатическим идеалом православия, который столь же внушительно контрастировал с западной католической пышностью, как бесцветные русские равнины — с ландшафтными и архитектурными красотами цветущего Запада. Смиренная русская пустыня отдавала пустынью православной, открытой для духовных созерцаний. Этот «православный» пейзаж, поданный через отрицательные определения, который я предложил назвать отрицательным ландшафтом, Гоголь мог встретить в романе И.И.Лажечникова «Басурман» (1838), где отвергаемые «виды» принадлежат к языческо-романтическому, оссиановскому ряду:
«Вас не поразят здесь дикие, величественные виды, напоминающие поэтический мятеж стихий (…) вы не увидите здесь грозных утесов (…) вы не увидите (…) векового дуба, этого Оссиана лесов (…) Нет, вас не поразят здесь эти дикие, величественные картины».
Следует сакральная альтернатива, поддержанная сентименталистской инерцией: «Cкромная речка (…)смиренный лепет вод ее (…) все напоминает по вашему пути, что вы идете в духовную обитель».⁵
Примерно в то же время М.Н.Загоскин в романе «Тоска по родине» (1839) придает отрицательному ландшафту патриотическую трактовку, воспевающую необъятные просторы страны и ее стремительное развитие; тут содержится та же уверенность в способности России обогнать прочие государства, что и у Гоголя в заключительных строках известной тирады о птице тройке:
«О, милая моя родина! (Ср. обращение к «Руси» в «Мертвых душах» — М.В.) На полях твоих, обширных, как целые царства, не растут померанцевые деревья (ср. «виноградные сучья» и «розы» у Гоголя — М.В.), небеса твои часто покрываются тучами, но ты гостеприимна, спокойна и счастлива; ты не гордишься земным своим просвещением, но ты любишь Бога и Помазанников Его, Православных Царей Русских. Тебя упрекают, что ты отстала от дряхлеющего запада — тем лучше: он отживает свой век, а ты начинаешь только чувствовать всю твою силу, юная царица севера, благочестивая, самобытная Русь…» ⁶
Итак, Гоголь вовсе не был изобретателем отрицательного ландшафта, но именно он в полной мере сумел реализовать заложенные в нем эффекты. «Открытую пустынность», невыразительность, бескачественность русских равнин он отождествил с неоформленностью, неявленностью платоновского царства идей, куда возносится в «Федре» колесница души:
«Эту область занимает бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, подлинно существующая, зримая только кормчему души — уму».⁷
Гоголь подключает себя к огромной христианско-неоплатонической традиции, в которой платоновское восхождение в незримый мир идей трансформировалось в сверхразумный экстаз. Это особенно заметно в черновиках поэмы, где вводился универсальный для такого визионерства мотив крыльев мысли («Как несут меня могучие мысли»), адаптированный к исихастскому «трезвению ума», устремленного к той же «сверкающей, чудной, незнакомой земле дали», как та, в которую преображается у Гоголя Русь. Отрицательный показ бесконечной страны есть вместе с тем патриотический вариант негативной теологии, в которой искомый абсолют дается только негативно, через снятие любой локализующей данности — в данном случае, через отвержение европейского рельефа с его языческими соблазнами.
Если Гоголь и его предшественники вдохновлялись в своих антитезах, как сказано, православной аскетическо-апофатической традицией, то сама эта традиция коренилась в египетском (коптском) христианстве, к которому — при византийском посредстве, собственно, и восходит противопоставление сакральной пустыни осуждаемому аграрному и прочему великолепию. В «собеседованиях» египетских отцов, собранных в первой трети 5-го века преподобным Иоанном Кассианом, содержится следующее наставление аввы Авраама:
«Нам не безызвестно, что в наших странах есть некоторые приятные, уединенные места, в которых благодать или плодородие садов, обилие яблок доставили бы потребное для нашего пропитания при малом груде телесном (…) Но отвергнув все это и презрев все удовольствия этого мира, мы довольствуемся только этими некрасивыми местами, страшную пустынность этого уединения предпочитаем всем удовольствиям и не сравняем каких бы то ни было богатств плодородной почвы с этими солончаками песков». И далее: «Блаженный Антоний (…) наставил и нас своим учением и примером, чтобы мы избегали (…) всякой красоты всякого обиталища; и чтобы некрасивые местности песчаные, по природе солончаковые, и области, иссохшие от соляного наводнения (…) мы предпочитали всем богатствам этого мира».⁸
Культ пустыни, противопоставленной природному и плотскому, безбожному изобилию, был подхвачен в России и духовным фольклором. Особый интерес в этом отношении представляет для нашей темы знаменитый духовный стих об Иоасафе-царевиче (прослеживаемый, как известно, к буддийским источникам), где дается разговор Иоасафа с пустыней:

«Прекрасная ты, пустыня,
Любимая моя мати!
Не могу я на свое царство зрети,
Ни на свою каменну палату
И на свою казну золотую!(…)
Гнилая колода
Лучше царского яства,
Испивать болотную водицу —
Лучше царского пойла!(…)
А хочу я пребыть во пустыне (…)
Прекрасная мать-пустыня,
Хоша придет мать-весна красная
И лузья-болота разольются,
И древа листами оденутся,
И запоют птицы райски
Архангельскими голосами, —
Не прельщусь я на все благовонные цветы (…)
И не буду взирать на вольное царство,
Из пустыни я вон не изыду
И тебя, мать прекрасная, не покину! «⁹

Обращение Гоголя к Руси, в одушевленном, софийном облике которой тоже угадываются приметы матери или даже невесты повест- вователя-визионера, представляет собой примечательное соединение в магическом и романтическом контексте эпохи (шеллингианское созерцание, выявляющее внутреннее тождество субъекта и объекта) вышеупомянутой классицистско-патриотической и православной традиции с этим народно-религиозным олицетворением пустыни. Как нередко бывало в русской культурной ситуации 1830-40 гг., право¬славие и здесь удачно вписывалось в общий поток романтического национализма, одержимого поисками «русской идеи». Между тем канонизированный именно Гоголем синтез Руси с нищей, хотя и благословенной пустыней существенно расходился с главенствующей перспективой этого национализма, который вынашивал мечту об обустройстве русских просторов. Пустота бесконечной России была как бы гарантом ее бесконечного же заполнения всеми достижениями цивилизации; то есть «пустыня» была некой идеальной стартовой площадкой, а вовсе не конечной утопией националистических устремлений, при всей их благочестиво-православной окраске. Соответствующее противоречие, живо ощущавшееся и самим Гоголем, нашло у него четкое выражение во втором из «Четырех писем по поводу «Мертвых душ» (1843), включенных в «Выбранные места из переписки с друзьями» — книгу, проникнутую пафосом усердного труда и здравого смысла. Русская пустынность трактуется здесь уже без всякого религиозного и прочего энтузиазма, просто как варварская, доисторическая стадия, как тоскливое отлучение от мировой культуры.
«До сих пор остаются так же грустны и безлюдны наши пространства, так же бесприютно и неприветливо все вокруг нас, точно как будто мы до сих пор еще не у себя дома, не под родною крышею, но где-то остановились бесприютно на проезжей дороге и дышит нам от России не радушным родным приемом братьев, но какою-то холодною, занесенною вьюгой почтовою станциею, где видится один ко всему равнодушный станционный смотритель с черствым ответом: «Нет лошадей!»
Нетрудно заметить, что перед нами дышащая печальной иронией автоаллюзия на триумфальный образ Руси-тройки, мчащейся по бескрайним просторам. Но и сами эти просторы толкуются уже по Чаадаеву, в виде скрытой цитаты из 1-го Философического письма:
«Ни у кого нет (…) даже и домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни во вне, ни в нас. В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников» и т.д. ¹⁰

Единственное решение для позднего Гоголя состояло в том, чтобы привести тему в согласие с идеалом «официальной народности», то есть в том, чтобы рассматривать сакральную русскую пустыню не как чистое отрицание всего мирского, а в качестве необъятного вместилища для грядущих богатырских «дел», долженствующих обрести предметное, пространственное выражение. В этом духе он и интерпретирует теперь лирические пассажи поэмы: «И те же пустынные пространства, нанесшие тоску мне на душу, меня восторгнули великим простором своего пространства, широким поприщем для дел». Этот путь вполне закономерно привел Гоголя к бюрократической утопии «Выбранных мест» и к аграрной идиллии второго тома «Мертвых душ», где уже в самом начале книги бесконечная Русь сжимается в тот самый красочный горный ландшафт, который ранее ей противопоставлялся.

ПРИМЕЧАНИЯ
1. Вайскопф Михаил, Сюжет Гоголя. Морфология. Идеология. Контекст, М., 1993, с.403 сл. Об отрицательной теологии у Гоголя см.: Tschizewskij, Dm. «Gogol’: Artist and Thinker». Gogol’. Turgenev. Dostoevskij. Tolstoj. Zur russischen Literatur des 19 Jahrhunderts. Forum Slavicum. Bd.12, Munich, 1966, p.95ff, а также: Гончаров С.Л., Творчество Н.В.Гоголя и традиции учительной культуры, СПб, 1992; Spieker, Sven, «Gogol’s via negationis: Aisthesis, Anaesthesia, and the Architectural Sublime in Arabeski», Wiener Slawistischer Almanach (в печ.)
2. Цит. по сб. Русские просветители. (От Радищева до декабристов), т.1, М., 1966, с. 192.
3. Цит. по Поэты 1790-1810 гг., Л., 1971, с.415.
4. Шевырев С.,История поэзии, т.1, М., 1835, с.12
5. Лажечников И.И., Соч. в 2-х тт., т.2, М„ 1963, с.547-48.
6. Загоскин М.Н., Полн. собр. соч. в 2-х тт., т.2, СПб., 1902, с.916.
7. Подробнее см. об этом: Weiskopf, Mikhail, «The Bird Troika and the Chariot of the Soul: Plato and Gogol». Essays on Gogol. Logos and the Russian Word, Northwestern Univ. Press, Evanston, Illinois, pp. 133-42. Trans. Priscilla Meyer.
8. Писания преподобного отца Иоанна Кассиана Римлянина. Перевод с латинского. Изд. второе, М., 1892, с.608, 616.
9. Цит. по: Голубиная книга. Русские народные духовные стихи XI- XIX веков, М., 1991, с.156-58.
10. Чаадаев П.Я., Полн. собр. сочинений и избранные письма, М., 1991, с.323-24.