Он был моим преподавателем в Гарварде. Не надевал пальто.
Говорил, когда мы прогуливались по Двору:
«Холодная хрусткая осень, вам надо носить пальто». Я отвечал:
«Вы ведь не носите пальто». Он парировал:
«Вы должны следовать моим советам, а не примеру».
Он был типичным американцем сороковых,
Делмор мог бы сказать об этом точнее. Он цитировал мне «Поминки по Финнегану»,
Сидя в кресле своей нью-йоркской квартиры,
Стол был точно напротив него. За ним он писал? Я сомневаюсь.
Вот фотография его родителей.
Кони-Айленд. Выглядят ли они счастливыми? Он не смог бы понять.
Он был уверен, что танец пого принадлежит нашей культуре.
Танец пого. По словам Делмора, Уолт Келли должен был читать Джойса.
Почему бы вам не спросить у него?
Почему бы вам не спросить у Уолта Келли, читал он «Поминки по Финнегану» или нет?
Ваши родители не выглядят счастливыми, но это всего лишь фотография.
Возможно, они стеснялись позировать фотографу.
Или это просто плохой фотограф. Делмор не слушает.
Я хочу, чтобы он сказал мне что-нибудь грустное, но правду.
Делмор садится на скамейку в склепе. Говорят, все умирают.
Но почитайте счастливую книгу об этом. Не Делмор. Не горестный человек.

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: ОЛЬГА БРАГИНА

КОДАК

Снег пройдет, снова станет светло
между небом и тем, что под небом,
первым взглядом и «взглядом на всё»,
между правдою и ширпотребом.

Нашей жизни и грусти поверх,
наших детских масштабов линейных
станет очень красиво навек,
где насыпался снег до коленок.

С парой беличьих быстрых следов
где бессмертно меж тем и меж этим –
К плюс Е написалось Любовь.
Кодак уличный четко подметил.

ЭМИГРАНТСКИЕ ПОЭТЫ

На портретах простых, полувыцветших
ваши лица в три четверти, в фас,
блузки белые в глаженных выточках,
выпускной гимназический класс.

Улыбаются, словно для вечности,
молодые совсем господа
и какие-то даже в беспечности
с фотографии смотрят сюда.

Жаль, в России нет даже и кладбища,
чтоб поставить подобный портрет,
помянуть добрым словом товарищей
и кладбищенский выпить портвейн.

Как юны, хороши, темнорусы
все по-разному и все подряд,
и сияет букетик настурций…
Ах, спасибо, фотоаппарат!

Жаль, могил только нет в моей родине
и настурции брошены в пруд,
и белеет расписка «уплочено»
за портвейн, что не выпьем мы тут.

ФОТОГРАФИЯ ДЕВОЧКИ ЗА ФОНО

Бог весть что и белый бантик у неё,
от конфеты мятый фантик у неё,
до льняных своих влолос на склоне дня
в летнем вечере прописана она.

У неё косая челочка на лбу
и глаза такой зеленой густоты,
и склонила она голову свою,
перелистывая нотные листы.

На неё не положи, прохожий, глаз,
здесь могила для бессмысленных сердец,
здесь играет пианино белый вальс
и всего один в жестянке леденец.

***
Под действием простого реагента
всплывают в белой ванночке на свет
два мальчика, два юные студента,
курители дешевых сигарет.

Всплывает рядом девочка смешная
с раскосым навсегда разрезом глаз
и выражением лица «не знаю»,
которое столь русское у нас.

Всплывают черно-белые эстампы,
в бесплотном варианте глаз и бровь,
и красная химическая лампа
в узор без плоти добавляет кровь.

Ночные лаборанты терпеливы,
ждут полного вживания в черты,
наверно, где-то там мы вечно живы,
раз возвращаемся из темноты.

И входим в позолоченные рамки
с чуть-чуть усталой складкою у рта
с букетом васильков в смешной панамке,
застигнутые вспышкой навсегда.

***
Я смотрю на твою фотокарточку
с сигаретою в левой руке,
на щеке улыбается ямочка,
на красивой небритой щеке.

Я портрет твой на гвоздик повесила,
пусть висит он на стенке моей,
улыбается ямочкой весело
в пустоту поразительных дней.

Красоту твою рамкой, как водится,
окружаю на все времена,
у тебя есть жена и любовница,
и еще есть на свете одна.

И полна молодой легковесности
и какой-то неясной тоски
ходит-бродит она по окрестности
и тебе сочиняет стихи.

***
На фотографии одной
с официальным мрачным фоном
и размалеванной фигней
я отыщу тебя влюбленным.

Фотограф зажигал софит,
немолодой, чуть пьяный гений
официальных учреждений,
болтливо-праздничных орбит,

А на невесте ткань бела,
на узком пальчике – колечко.
Какая музыка была,
цветы, увядшие беспечно?

Куда прошли сквозь мокрый двор,
чью тачку заводил свидетель,
так долго тарахтел мотор,
вдогонку ей бросался сеттер.

Там обернись из пустоты
сквозь всю казенную унылость,
чтобы увядшие цветы
в руках от счастья распустились.

женщина на фотографии еще совсем молодая
хорошенькая хоть и кажется немного уставшей
держит в руке огромного мотылька который лицо закрывает
как бы китайским веером

я хотела бы чтобы она рассказала
откуда берутся насекомые такого размера
но не знаю даже есть ли у нее рот

вся она только черная и белая
с ногами раскинутыми на кухонном полу
холодеющая если она так долго ждет обездвиженная светом
почему не надела туфли для фото?

на рассвете мне снится мать
божья босая и опечаленная
говорит что бог разыграл ее
поэтому она возвращается

ПЕРЕВОД С ПОЛЬСКОГО: ИЯ КИВА

***
                Алене Дорогавцевой

воды жизни несут
чайку быструю
к темной горе
в стикс впадая

ты лежишь
в коммуникационной трубе
как запятая больная
ненужностью паузы
избыточностью продолжения

цепляешь на пуговицы мечты
линии черно-белой фотографии
в которой свет сходит на нет

станция кольцевая
запирает тебя в зрачок
щелкающих аппаратов
и выпускает колечками дыма

дамочкой холщевой
затянутой в узел саморазрушения

и сыплются позвонки
сдачей с крупной купюры
и бьется феникс-птица
смертью жизнь поправ

об пол
об подполье

ФОТОСНИМОК

Таврида. Март. Закатный парфенон:
кинотеатр – окошко, пять колонн —
скорей отгадывай! Неправильно: «Орбита».
Подростки курят. Хриплый хохолок
оглянется – и попадет в силок.
Тверда земля и, как губа, разбита.

Помедлив, как под вечер из кино
выходят, удивляясь: не темно –
так взглянешь осторожно: угол зданья,
лучится лужа – льдинки и вода.
Ведь ты же не вернешься никогда –
пустое это состраданье.

Не времена, а года времена.
И вывески горят, как письмена,
и не меняются.
Подуло с юга, тает.
Как тихо в улицах! Заборы и грачи.
И жизнь смеркается и медлит и горчит.
Нет, нет, не март, а море наступает.

1985, 2018

DOUBLE EXPOSURE

Пора вернуться к самому началу,
как в хорошо заверченном романе.
Пора вернуться к самому началу,
войти и встать надолго в хвост вагона,
и, сумку привалив к опасной двери,
покачиваясь, долго нависать
над Схемой Линий Метрополитена.

Мне нравятся названья этих станций:
вот Семьдесят седьмая улица, а вот
уже Сорок вторая, боже мой! —
как хороши неназванные вещи! —
так пальцы пробегут по позвонкам,
так дождь бежит себе, не называя,
смывая ложной схожести пыльцу.

В местах, где рифмы долго не живут —
как хороши, как свежи повторенья.
И если померещится значенье
иль, Боже упаси, какой-то тайный смысл —
смахни его, как рифму. Повторяясь,
скажу тебе опять: в повторах этих,
бессмысленных подобьях, возвращеньях

— нет ничего. Один лишь теплый свет
бесценного сквозного бормотанья.

Как эта осень пасмурна! Как нас
тревожат эти надписи на сваях!
Кошмарное бывает величаво,
особенно — когда глядишь с моста,
и вывеска багровая отеля
похожа на плакат «ЗА КОММУНИЗМ».
Я не увижу, как его снимают.

И я тебе еще скажу, схватясь
за поручень серебряный в десятках
блестящих отпечатков, близоруко
склонясь над вечной схемою метро
(как будто это карта звезд), скажу: зевака
не помнит, не накопит ничего,

ни странствие, ни новое влеченье…
как капли — ласточке, как пальцы — позвонкам
— смотри сюда скорей — смешно, щекотно…
И я тебе еще скажу: никто,
похоже, что никто
на нас не смотрит сверху.

Октябрь 1992, 2018
Нью-Йорк

***
Из ленинградской пленной пневмы
там, где канала поворот,
фотограф маленький и пьяный
на шайку лейку наведет.

И выйдут к плёнке полубоги,
в асфальт копытцами стуча,
и свет в роскошном каталоге
не потеряет ни луча.

Проедет воздух, неогулен,
и глянет каждому вослед,
и тросточкой взмахнет Кривулин,
и все исчезнет. Щелк – и нет.

* * *
– это моя фотография, –
говоришь ты.
– и моя, – согласно киваю я.
весенним утром я попросила тебя остановиться возле дерева
и сделала снимок.
– это я, – сказал ты, всегда критичный к своим моим изображениям.
– а мои стихи о тебе – твои?
ты улыбнулся:
– нет. но они близки мне.

на белёной стене
Его икона.
в Библии
Он.
в молитвослове
Ты.
Он узнает Себя везде.
Кто автор? Кто натура?

я напишу такие стихи, о которых ты скажешь:
– это я. это мои стихи.
– и мои, – скажу я.

ты зеркало, в которое смотрится мой слух.

ФОТОПИСЬМО

когда Бог создавал Ирландию
он залюбовался
и несколько сочных и андеграундных красок жизни
упало на Германию

Бог спохватился
пытаясь стереть их пальцами
но только размазал
обозначив землю Баден-Вюртемберг

когда Бог создавал мои глаза
он вспоминал
своё восхищение Ирландией
и думал на гэльском языке

мой фотоаппарат – это Бог
в ту секунду
когда он переводит глаза
с Ирландии на рождающуюся Баден-Вюртемберг

в Его зелёных радужках звучат будущие хиты U2

* * *
Сначала у меня в компьютере пропали твои фотографии.

Я их безуспешно искала
и решила скачать новые с твоей странички в Интернете,
но ты её удалил.

Я набрала твой номер,
но абонент был недоступен.

Отправила электронное письмо – оно вернулось.

Я надела твоё любимое платье и поехала к тебе домой.
Здесь, за витой лестницей, в нише твой подъезд.
Я сошла со ступенек, свернула и упёрлась в конец дома.

Только твоё дыхание на губах.
Только удар под дых.

ИЗ БОЛГАРСКОГО ЦИКЛА «ВРЕМЯ СОБИРАТЬ СМОКВЫ»

* * *
На калитке
почти каждого болгарского двора –
поминальные фотографии умерших.

Поэтому и старые улицы
здесь не разрушают.

***
позволь мне говорить за другого,
как говорит тень за человека,
когда никто к нему не приходит,
когда его лицо на фотографиях
перестаёт опознаваться фейсбуком.

позволь мне с языка моего неоконченного детства
перевести на язык твоей
придуманной взрослости
эту похожую на беличий хвост
еловую ветку, этот серый песок,
пахнущий гарью и пылью.

позволь мне перестать быть собою,
стать аппликацией на белом листе тебя:

красный кривой цветочек, вырезанный
маникюрными ножницами,
жёлтый кружок в верхнем правом углу.

***
среди фотографий бесконечных облаков
фотография: мальчик и девочка,
Никита, 7 лет, Оля, 4 года.
Никита держит в правой руке желтую палку
с облезшей деревянной лошадиной головой,
Оля, насупив губки, указывает вправо, на следующий снимок:
сухая сломанная трава,
железная дорога, уходящая в закат.

твой значок онлайн появляется и исчезает,
ответа нет и не воспоследует.

Никита и Оля –
на страже твоего безмолвия.

*
окунись в ручей как оставляют в глине свой отпечаток
вода прошумит в ушах поиграет прядями ледяной рукой
перехватит дыхание как охотник пущенную стрелу
выберет лучшее отражение
подберёт течением и бережно понесёт
наберись терпения
                весной
камыш зашедший босиком по самую мякоть в воду
извлечёт труху своих мёртвых родственников
развеет по ветру
поток подхватит останки
и добавит свежей соломы к твоей причёске
                летом
дети прыгающие в ручей с тарзанки
раздробят тебя по поверхности
солнце будет бликовать в пустых промежутках
но отражение вновь срастётся и потечёт
и о детях вышедших из твоей воды
будут говорить только морщинки расходящиеся лучом у глаз
следы по которым тебя собирал ручей
                осенью
поднимется ветер и зарябит в глазах
покроет тебя серебряной чешуёй
забросает сухими листьями и гнильём
но и в этот раз ничто не собьёт с пути
не возмутит твоего ровного дыхания
не затронет сердца
                зимой
исчезающий мастер полароидного искусства
запивающий проявителем сэндвич с сыром и ветчиной
сделает твой мгновенный снимок
но забудет запечатать его в конверт и отправить почтой
дальше по течению
выйдет высморкаться на морозе и пропадёт в пурге
оставит на столе твою карточку до весны
так проходит год но твоё изображение не мутнеет
вода несла тебя бережно
как младенца в корзине из тростника
которому вести свой народ много лет спустя по песку и пеплу
я закуриваю на крыльце дома навещающего тебя по утрам во сне
годовые кольца с буковых половиц до сих пор на твоей спине
с тех пор мне лучше засыпается на полу
а потом я иду к ручью получить от тебя короткое сообщение
ни на что особенно не надеясь
просто
время в любом брошенном организме вырабатывает ритуал
сумму действий без которых сердце двинется под откос
вот и я выхожу на берег а иногда путешествую вдоль ручья
и однажды вижу
оно не поблекло нет его не испортили соломинки в волосах
оно не схватилось льдом всё такое же плавное ласковое живое
оно
это отражение
рассыпается едва достигнув меня
так что я не успеваю прочесть обратный адрес
увидеть почтовый индекс опознать регион по бордовым маркам
как ответить тебе не ведаю куда опустить письмо
похоже не остаётся иного выхода я набираю в лёгкие кислорода
сбрасываю рубашку и парусиновые штаны
захожу в ручей

                                невообразимому фотоаппарату посвящается

внутри нас есть всё что есть снаружи
вот ты видишь дерево кружок и какой- то ящик
и ты размышляешь о них
ты щёлкаешь мыльницей своего фотоаппарата
и они приближаются к тебе
они оставляют в тебе свои отпечатки
свои негативы свои чёрные снимки
возьми их и развесь сушиться
на бельевой верёвке
после того как ты в тёмной комнате
произвёл над ними магическое действие
и они проявляются в тебе
и они молчат с тобой
они говорят с тобой
на тысячу ладов
потому что ты сделал с ними нечто
что вознесло их над тобой
твоя жизнь в них
и они трепещут на бельевой верёвке как листья
листья дерева что вознесло свою крону далеко
так как должно быть
над этим миром летят твои снимки
как отпечатки твоих пальцев
которыми ты покрыл небеса