Посадили меня на осла и везут, и везут —
и Везувий становится ближе.
Соглашают они до конца меня, соглаша — соглаша — юсь быть выше для —
Для кого-то, может быть, — ниже
Ноги здесь мои не достают меня, и меня —
и меняют, считая неслышно.
Имени ни одного не скажу не лю — не любимого, без которого я —
Без которого я бы выжил
Мальчик, девочка, иди сюда, приходи — подойди —
подойдите, седые детишки.
Вы таки — такие же, как и я, и кричались вы в те дни в тени того дня —
Дня, когда я всех вас услышал

***
я ли или не я ли
в ясли меня сажали
не я ли не я ли не я ли
я ли или не я ли

куда ни пойдешь — настает вокзал
ваше место — семнадцатое нижнее
садишься в черную келью
а напротив люди наги
уже режут яблоки
они так наги, так наги
что слышат слова проводника
не пачкайтесь
хотя их мажет весь вагон
проводник меняет билеты на овец и горлиц
те венчаются в проходе
волхатые спотыкаются,
но идут сквозь
керамический вой сношенного поезда
некоторые едут к
другие ― от
но все ― одной дорогой
сильная женщина считает шаги до семи
разворачивается, идет обратно
разворачивается, считает до семи
идет обратно
разворачивается
у мужчины на боковушке краснеют глаза
проводник просит надеть наклювник на петуха
но уже далека его кукарека
слышна только кровь проводника, видна рука
— Рано еще, он только зашел в последний вагон
— Не я ли, не я ли должен его встретить?
Не я ли, не я ли, не я ли?
Я ли или не я ли?
— Темно, споткнешься — я пойду, в каком из двенадцати вагонов ты?
Иди быстрее,
Что делаешь, делай скорее

я ли или не я ли
я ли или не я ли

— Недолго уже быть мне с вами.

окна запотевали, окна запотевали
яблоки сердцевиной тамбуры освещали
горлицы нагих и овец прижимали
я ли или не я ли
я ли или не я ли

— Приду к вам, а вы не знали
Смотрите меня в окно

окна запотевали, окна запотевали
я ли или не я ли
я ли или не я ли
не я ли не я ли не я ли
в ясли меня сажали

***
языки запоминаются в детстве
когда свет комнатен и протяжен
когда за пунктиром забора
нет стола и нет стульев,
а есть — одна сплошная поземка

но ландыши на белом не белы
они, как и все сосны, проточны

у кого длинны руки — собирает вишню
у кого винограден голос — ведет остальных через мост
у того зимен отец — кто безлетен

языки забываются в детстве
но их гул еще пчелен все лето
в метели из окна и обеда

языком немеют мне или не мне
ко мне или ото мне
обо дне об одном дне — не об этом

РИСУНОК: НАТАША КУЗНЕЦОВА

Незаканчивающиеся стихи в неостанавливающихся поездах.
В Ишиме сели мёртвый казах да пьяный казах.
За поездом прожорливые старухи скакали на лошадях.
За Петропавловском человек мохнатый сидел на жердях.
И кругом была степь, и вверху была степь.
И тогда всем вагоном мы начали петь.
Пели нечто вроде All you need is love.
Мы смывали с пальцев незримый плов.
И ощущали каждый глоточек Солнцедара
В виде толчка, давления или удара.
Ожидаем мы станцию в конце нескончаемых дней,
Где положим свой камешек в райскую кучу камней.

РИСУНОК: АЛЕКСАНДР ОКУНЬ

Мы прибыли в Рай, и что мы увидели там?
Зомби, прячущихся по кустам,
котят-упырят на окнах забытых домов,
детей-херувимов, отворачивающих лицо,
потому что с их губ каплет кровь,
когти растут на руках,
и даже братья мои архангелы, которых я знаю в лицо,
превратились в зомби и пожирают плоть
праведников, среди которых Авраам, Исаак и Лот,
и многочисленный, как морской песок,
из райских могил восстаёт
осквернённый прах.

Радуются и ликуют черти в Аду,
что все в Раю наконец-то пошло в пизду,
как писал Чиннов, добро пожаловать на сковороду,
ку-ку хе-хе,
Зомбиапокалипсис произошёл в Раю!

В осквернённом Раю постоим с тобой помолчим,
глядя, как солнце падает на кирпичи
священных руин, как окровавленный серафим
выглядывает из них, и поднимается дым.
Я хотел быть святым, прожить праведно жизнь свою,
чтобы светлую Вечность пребывать вместе с Богом в Раю,
чтоб когда червь пожрет мою плоть,
мою душу не тронул огонь,
но стал зомби Господь,
и из всех моих планов теперь не получится ничего,
Вечность мою провернули теперь на хую.
Зомбиапокалипсис произошёл в Раю,
Зомби в Раю,
В Раю…

***
(Адам и Ева плачут о бездне)

Жили-были
Адам и Ева
справа и слева
рай –

слева
заснула Ева,
справа
заснул Адам

И сказаны были
над ними слова
о первой стихии,
матери вещества

Они плакали вместе
о матери-бездне
которую люди любили
всегда

***
у каждой иголки сосны
есть своя пара
даже после смерти
они отпадают вместе

(в Аду нет сосны,
она не выносит серу,
сосна – один из вернейших
признаков Рая)

сосны – это любовь
а ещё есть эротика
милых родинок
на руках бересклета

ИНСТРУКТАЖ В ЛЁТНОМ УЧИЛИЩЕ
ДЛЯ АНГЕЛОВ ВОЗДУХА

курсант, ты уже научился летать
вокруг голубого шара
выше клёкота хищных птиц
до космических сквозняков?

тогда ты знаешь:
отечество с дымным небом
цвета пожара –
только слой облаков

из тяжелого горького дыма
труб фабричных
выхлопов трупных
состоит тропосфера Земли

выше, в стратосфере
дальше от фатерлянда
дышать становится трудно
земляничная поляна
алмазы
иной состав облаков
вход в слои
где парит в островах зари
Лос-Анджелес,
ангельский город
и летают
в зарниц золотых гирляндах
на крыльях авроры
ангельские корабли

так вот, малой,
то, что ты примешь за радость
высших ангелов –
это страдание
только живое
не мертвое
как внизу

его на земле почитают
дарами рая
пытаются на него обменять
свою мертвую радость
как аборигены на водку акулий зуб

а до радости живой,
что ни зубы,
ни алкоголь,
на небесах
не пускает нас
ground control –

лететь далеко –
слишком много слоёв облаков
не пускают

но я всё ж долетал пару раз
до неё, живой
уходил от погони
серафического корабля
но по правде не понял
совсем ничего не понял
какая она такая
такая…
такая…
бля

***
записывая птичьи голоса
те голоса на линии бессонной
которыми щебечут небеса
на ленте старенькой магнитофонной

он шёл по шведским утренним лесам
и птицы пели весело и звонко
но разве это птичьи голоса
услышал он, прокручивая плёнку

трескучую, в шумах, среди помех
чей это голос милый, голос тонкий
чей это плач? чей это дальний смех
как будто заблудившийся в потёмках

кто эти птицы в райских небесах
передающие привет потомкам
чьи странные чужие голоса
он записал нечаянно на плёнку

по имени, что знала только мать
тот голос в птичьем щебете зовущий
и медленно он начал понимать
кого он записал в тех райских кущах

теперь они без умолку трендят
и пишет он кассету за кассетой
что мёртвые не тлеют не горят
о том читайте в утренних газетах

что мёртвые не зреют не гниют
а лишь летают над землёй зелёной
и в уши бесконечно нам поют
по радио и в провод телефонный

о том, что не стареют, не скорбят
и близким шлют посланья и приветы
все эти плёнки старые скрипят
вращаются колёсики в кассетах

записывая птичьи голоса
те голоса на линии бессонной
которыми щебечут небеса
на ленте старенькой магнитофонной

***
в клумбах у дома
войлок цветочный:
валенки трав и жёлтые бутоны, листья
пахнут, как сонные сборы:
ромашка, пустырник,
безымянные травки сорные,
безъязыкие, осени детки приёмные,
пахнут потерянным летом,
старческой затхлостью, нежностью,
корпуса машин в жёлтых листьях
этажи, и прохожих шаги, матюги,
сигаретки их тлеют, где-то в люках задраенных
глубоко слышен шум воды;
где-то гогочет шпана, занавески
задёрнуты в окнах, только горшки
на подоконниках – признаки жизни,
да кот одинокий, бредущий вдоль края земли;
засыхает шиповник, и люди здесь бедно живут,
работают допоздна, а в субботу пьяны;
злы их собаки с тремя головами и рвутся
с поводка, лгут телевизоры их о ядерном рае,
пока позёмкой берёзовой листья вьются у края земли,
каркает ворона, как оплакивая изгнанье,
мяукает кот, как проснувшийся в вечной ночи,
здесь моё место,
здесь буду губами ловить пар из люков струящийся
утром под колкими звёздами

НА ОГНЕННОЙ РЕКЕ
(английская песенка)

В огне нетварном Билл и Джим
Их нерушим союз
Вот только Билл горит в аду
А Джим живёт в раю

И весь в божественном огне
Ликующий душой
Джим Биллу весело твердит
О как нам хорошо!

И весь истлевший в порошок
В божественном огне
Билл Джиму горько говорит
О как херово мне!

Их разделяет лишь одно
Но это пустяки
Джим и Билл два берега
У одной реки

ОДИННАДЦАТЬ СЛОВ ДЛЯ ХОЛОДА

Яблонец забыл поделиться приятной новостью:
уже в феврале в этих краях, обратившись лицом к югу,
можно видеть, как земля обнажается из-под снега,
и зеленоватый оттенок постепенно переходит
в розовый и золотистый цвет, цвет
апрельских и майских холмов,
где, по рассказам местных,
больше пищи для пчел,
чем для людей.

Яблона,
казалось, была для Яблонца в ту суровую зиму
северной границей известного ему мира –
предположительно, тоже раем,
если знать, что ты еще жив
и тебе приходится пробавляться
запасами бурозубки.

Извинительно для него,
если иметь в виду, что ветер уже давно растер
конопляные и иные осенние листья в пыль –
суррогатный, экономии ради, гашиш,
а вокруг простирается зимняя,
похожая на рай лопаря,
лилейная белизна;
допустимо для нас,
если учесть, что, в отличие от последующего,
этот, поверим охотно, «рай» многообразнее
наших представлений о нем.

Ср.: Леви-Брюль,
Первобытное мышление, 1930, с. 114:
одиннадцать слов для холода, сорок одно –
для снега во всех его видах, двадцать – для льда,
двадцать шесть глаголов для выражения
мороза и таяния
и т. д.

О ПОСЛЕДНЕМ ГОРИЗОНТЕ

Вероятно,
следовало бы испытать печаль и разочарование,
связанное с гегелевской интерпретацией пустой гробницы
как хранительницы тоски по родине,
чтобы прийти наконец к пониманию мысли,
от ясности которой
помрачается ум.

Если и можно говорить
о последнем горизонте, то и здесь нельзя не сказать
о раскрытии чего-то подобного местности,
к которой Яблонец подошел так близко,
как только мог.

Не будем,
поэтому, удивляться тому обстоятельству,
что коль скоро мы и разделены с Яблонцем,
то не расстоянием, и в этом смысле –
даже не временем.
Даже спустя почти полстолетия
нахождение в одной и той же точке пространства
создает престранную логическую связь
в форме синхронности,
точнее – ту самую,
на которую способна лишь поэзия
или сон.

Или –
чудо зримого нами ландшафта.

То, что должно было бы принадлежать
исключительно воску памяти, по-прежнему простирается
выпуклостями и вогнутостями его вековечных холмов,
выворачивает наружу свою пустоту
еще лиловеющим ветром,
шепчет тебе,
как обратная сторона голоса,
семенящимся к западу
одуванчиком-вертопрахом.

Не Яблонец интериоризирует ландшафт,
как это не перестают делать поэты, слишком часто,
чтобы была нужда в особом цитировании;
ландшафт у него –
не внешнее, проецируемое вовнутрь,
а некая изначальная форма его интериорности,
благодаря чему, отсутствуя, Яблонец
продолжает присутствовать в нем.

Таково ведь
отсутствие нас в ландшафте,
где и нам несколькими отломившимися кусочками сотов
остается немного солнца.

КАМБОЛИ: БЫВШИЙ ЯИЧНЫЙ БЕРЕГ

В последовавшие затем месяцы
(на них падает пребывание на берегу болотины
большого количества перелетных птиц)
дневник путешествия
не отражает перемены в тексте большей,
чем переход с тростникового на гусиное перо.
Так как нам известно в некотором роде
продолжение настоящего,
то мы не выйдем из пределов возможного,
если предположим, что речь идет
об илистом водоеме Камболи.

Камболи –
не более продолжение настоящего, чем болото.
Что не означает, будто бы Камболи – озеро.
Но о Яблоне все же следовало бы упомянуть и здесь:
потому что Яблона
как раз-то определяет в настоящем будущем
его береговую линию, точнее –
то, что от нее осталось:
бывший Яичный берег.

Лога и долы с сочащимися ручейками,
по-видимому, соответствуют
многоветвистым верховьям Устья,
одетым в росистый жемчуг.
Тем самым –
или же, скорее, тем не менее –
гора, в виду которой Яблонец все время находится,
напоминающая очертаниями, в особенности с юго-запада,
напруженную спину вола, –
по новейшей топонимике,
несомненно, Дождливая.

Сегодня еще вполне возможно
отыскать эти места.
Никому, кроме нас.

Одуванчик еще в цвету.
На огородах – предпоследнее полотье сорных трав.
Щеголиха-цапля, вспугнутая нашим приходом,
стряхивает в воздух обломившимися кончиками
роговых бородок пера – пудретками –
золотистое облачко африканской пудры.
Осыпающаяся пыльца
весеннего растения-анемона –
всего лишь перхоть.

ЦВЕТОК ИРИСА

Это красивое растение, утверждает Яблонец,
крупные яркоокрашенные цветки которого,
имеющие глубокий, великолепно синий оттенок,
в жару бледнеют, «страдая конъюнктивитом».

Выяснить, о каком растении идет речь,
теперь возможно, лишь проведя
громоздкие семантические разыскания, –
только так, да и то едва ли,
с огромными усилиями удается сделать предположение,
что речь идет скорее всего о касатике,
не встречающемся ныне в дикорастущем виде
Iris germanica.
Другое название касатика –
ирис (от греч. iris – радуга),
обозначающее также радужку глаза,
позволяет восстановить контекст цитаты
и, таким образом, – соотнести его с тем,
что могло быть продолжено Яблонцем,
преображенным более поздней традицией:

отверстие в радужной оболочке (зрачок),
через которое лучи света входят в глаз
и, преломляясь в нем,
сходятся на сетчатке, давая изображение –
распускающийся, иризирующий глубокий,
великолепно синий оттенок,
цветок ириса.

А.Б.

Предчувствие невозможного
В выпавшем снеге.
В пройденном участке пути
Видны дома по обеим сторонам.

В них огни
Что горят
Тем светом
В них мы одни
Были влюблены

Теперь ты где-то,
Я тоже где-то
На другом отрезке
Распутывающегося клубка.

Нити, что когда-то проистекали
Из наших глаз
Навстречу друг другу
Ощупывают иные пространства
Пройденные не до конца
Впрочем, как и с тобой,
И с ними.

Застываю при узнавании.
Память, рисуя свои узоры
На наших лицах оставляет следы
Зазоры, отметки, шрамы
Которые можно прочитать, словно книгу —
Взглядом или прикосновением

Прости, былое
Что не смог уберечь
Тебя
Во времени,
Все же помню твой запах,
Твой свет
Время сохраню.
Словно открытка на коленях
Ребенка – тебя
Меня – взрослого
В этой разнице и дистанции живет, все ж, свет.
Это память, о которой не говорят,
Но которая и является следствием, выводом,
И первопричиной.
Так все начиналось:
Она живет самобытно в нас
По сей день, и впредь

И лишь время хранит ключи,
Вне себя самого
Там – были – мы
Мы – здесь
Я, Ты, Они

УРОКИ ВОЗДУХОПЛАВАНИЯ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Domenico Cimarosa — The Sun Virgin: Overture (La vergine)]

С разбегу прыгая с обрыва, я лечу. Пусть я не птица до конца, но я летаю! Сама воочию увидишь: я могу. Если захочешь — можешь все, а я хочу. И вот, в рубахе белой я машу руками, а ногами я болтаю. Пусть мой полет короток и не по прямой. Пусть по параболе идет он ниже — ближе! Я думаю, что парабеллум мой пустой, он не заряжен. Я прошу тебя проверить мой висок. Он — целый, видишь? Ты там не бойся только за меня — не пропаду. Внизу не твердь земная, а вода речная. «Сейчас она сомкнется надо мной, — кричу, — взорвавшись брызгами разбитого стекла.» Ну вот и все, нырнул! Сейчас тебя дотронусь, ухвачу тебя и утащу вместе с собой наверх. Мы вынырнем вместе с тобой, смеясь. Если, конечно, повезет на этот раз. Я думаю, что повезьти должно. Ведь я по пятницам счастливый, ты же знаешь!

УРОКИ ПИСЕМ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Mikhail Ippolitov-Ivanov — Caucasian Sketches: Suite No. 2]

Чего ты хочешь от меня, скажи? Если ты веришь в сказки, что хранятся в книгах, не мучь меня сегодня — отпусти. В чан с молоком кипящим я шагаю, верно? Узкой дорогой в темный возвращаясь сад, я нахожу осколки белоснежных чашек. Здесь за забором скрылся меж деревьев склад, тут мы с тобой нарвали полный подол яблок. Вкус был у яблок кислый, как несвежий квас. Сторож вдогонку дул нам в свой свисток из глины. Но не бежал за нами, он хранил, как глаз, склад для посуды хрупкой рядом с магазином. Как все случилось быстро! Скоро жизнь прошла! Чтобы взлететь, как птица, нужны хвост и крылья. Впрочем, полет возможен, если сделать шаг, стоя у кромки крыши или над обрывом!

УРОКИ НЕСКРОМНЫХ ПРЕДЛОЖЕНИЙ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Francis Poulenc — Mouvements Perpetuels]

Давай пойдем к ручью cейчас. Станем топить, уснувших до рассвета в банке, двух красных рыб. Стоит попасть им в воду, и они тотчас в мире другом очнутся меж камней над галькой. Там, где поток пенится, рыбы станут жить. Скоро забудут напрочь жизнь, что была прежде. Вид из окна исчезнет. Перестанет сад быть за окном, дрожащим от грозы, под небом. Банка стояла часто на столе у нас. Ты за столом сидела и кормила хлебом белого пса, который жил в гостях с котом, больше всего похожим на комок из снега. Рыбы, очнувшись в мире, где вода течет, точно, как сон, забудут все, что прежде было. Рыбы запомнят только этот белый хлеб — ты им в раскатах грома хлеб, как корм, крошила.

УРОКИ МАЛОСТИ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | John Playford — Dances from “The English Dancing Master”]

Напиши мне письмо о себе. Обещаю ответить не скоро. С кем живешь ты сегодня? Во тьме спальни жжешь ли свечу для покоя? Носишь ли так, как прежде, халат? Украшаешь ли волос цветами — распустившей вишни? Халат до сих пор твой расшит журавлями? Или ты поменяла узор? Может быть, хризантемы рисунок выбил мастер на ткани? Танцуя, распускаешь ли пояс слегка? Оголяешь ли плечи под вечер? Видишь ли ты во сне облака? Пахнешь ли, как трава, на рассвете? Напиши мне о том — о чем я мог забыть. Впрочем, вряд ли, такое возможно. Я старался запомнить, и я помню все. Ничего не забыл: Ты любила белила свинцовые класть на лицо, не боялась совсем, и смеялась при этом так громко!

УРОКИ МНЕНИЯ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Woldemar Bargiel — Adagio for Cello]

Ваза стояла на столе возле окна. Кот наблюдал за тем, как в вазе рыбы плыли. Мы в вазу ставили сирень, когда сирень цвела. В вазе с водой налитой рыбы с нами жили. Рыбы смотрели долго сквозь стекло в окно. Кот осторожно трогал вазу мягкой лапой. Пахла сирень так крепко, что весенний дождь к дому бежал вприпрыжку, словно пес, на запах. Славно мы жили, верно? Пили чай с халвой. Следом за ливнем в гости к нам пришла собака. Все подружились в доме. Лишь однажды кот начал мурчать советы: — Дескать, рыбу есть нужно скорее, ребята, а не сушки с маком!

УРОКИ ВРЕМЕНИ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Léo Delibes — La Source: Suite #2]

Но листопад еще не наступил, только помост досчатый в желудях, как в сыпи. Осень пришла как-будто вслед за нами в парк. Осень как будто пьяна, но и мы не трезвы. «Старый каштан роняет на асфальт плоды, — ты говоришь мне тихо, — в кожуре гранаты. В чаше фонтана воздух над водой застыл. Дождь, моросивший ночью, обратился в пятна». Ты, спрятав руки в муфту, говоришь еще: — Холод в пальто проникнул, воздух пахнет мятой. Холод похож на голод, я замерзла. Свет в парке наощупь белый, словно мех собаки!

ШЕСТОЕ ПИСЬМО МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Francesco Durante — Concerto No.8]

В последнем сне, где мальчик утонул, я мог его спасти, но я с моста не прыгнул. Вещим был сон? Должно быть, точно так в аду страшно светло и так же ничего не видно. Так мы живем с тобой: как-будто хорошо. Люстры висят в подвесках хрусталя над нами, дом наш в лесу, и до утра звенят ночь напролет сверчки, скрывшись в траве густой от светляков с огнями. Все хорошо бы было — только снятся сны. Вот бы узнать, откуда эти сны приходят? Все хорошо у нас! Только зачем во сне мальчик мой в воду без одежды входит?

Songdo stroll at night. Part III.
[music | Sergei Lyapunov — Transcendental Etude No.12]

Теперь, когда осела пыль, я собираю пыль метелкой из павлиньих перьев. На мне халат зеленый — я босой. А пыль кружит вокруг — так словно я пустынник, верно? Но я, конечно, не в пустыне — нет! Хотя бреду один через пустые залы. Если глаза зажмурить, то весь белый свет тут же исчезнет напрочь, или черным станет. Время и пыль похожи: укрывают след. Память, как соль, исчезнет, растворившись в ливнях. Все, что случилось с нами, было правдой? Нет? Мы с тобой точно были и на самом деле?

ВОСЬМОЕ ПИСЬМО МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Nicola Fiorenza — Cello Concerto A Minor]

Мы жжем костры все время. До утра горит бумага скоро, обращаясь в пепел. Его развеет ветер. Это не беда! Я напишу еще, у нас есть день в запасе и впридачу вечер. Я напишу о том, как мы с тобою шли темной аллей в парке возле старой лавры. Bетер тебя касался. Ну а я… я что? Я ревновал, конечно, и страдал ужасно. А ты смеялась только, я держал тебя, а ветер гладил нежно твою юбку в сборках. Хотел спросить в тот миг, но не успел, когда ты согласилась: — Ладно, ночью выйду к саду, когда уснут все в доме. Ненадолго только!

УРОКИ ТКАНИ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Franz Berwald — Concert Piece]

Волос зеленкой крася, чтобы снова стать юным и свежим, чистым, молодым, прекрасным. Я совершаю счет на пальцах, я иду искать. Я так привык. Так легче жить, если поверить сердцем — мы играем в прятки. Нужно всего-лишь думать о тебе, что ты просто гуляешь рядом по аллеям парка и наблюдаешь небо. Все как в прошлый раз, в жизни другой, где ночью мы купались часто! Все — как тогда. Ты помнишь, мы ходили в лес? Тот, где деревья спали до весны, и в снеге ты оставляла белкам в Новый год орех, много орехов разных, и три ломтя хлеба!

ПОСЛЕДНИЙ ПЛАН МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | John Philip Sousa — A Salute to John Philip Sousa]

Купаюсь в снеге белом для тебя одной. Хожу по крышам мокрым, словно кот облезлый. Сегодня день пройдет намного лучше, чем вчерашний день. Сегодня дождь другой прольется наземь и меня умоет, чтобы я стал прежним. Такие планы у меня, сейчас я выпью чай зеленый, чтобы стать горячим, и расстоплю тебя. Да так, что ты меня целуя поневоле вздрогнешь и воскликнешь тихо: «Ты весь пахнешь мятой!»

ДОПОЛНЕНИЕ

УРОКИ МЕДИУМА МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Christian Sinding — Serenade]

Что это было с нами? Пуля в лоб, инфаркт? Анна смотреть устала сквозь стекло на солнце. Видно, как жгут короны оторвался, мрак тут же на миг отпрянул и вернулся снова. Что это было, Анна? Мы живые, да? Зеркало стало мутным от осевший влаги. Анна нам пишет пальцем на стекле: Ну да. Вы просто скрылись сами под землей от сглаза!

УРОКИ МУЗЫКИ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Joseph Haydn — Harmonie (Partita)]

Нужно держаться, слышишь, друг за друга. Плыть нужно стараться тихо — экономить силы. Если нам счастье выйдет, нас с тобой прибьет к желтой косе песочной с лозняком и ивой. Будет сначала холод, а потом пройдет. Солнце на небе станет нам светить так ярко. Мы оживем с тобою и, возможно, нас ветер рукой погладит, точно кошек, мягко!

УРОКИ СИНЕГО ЗНАНИЯ МАСТЕРА ИУДАЯ

Она убила дерево опять. Не спрашивай меня, зачем. — Так надо, она сказала твердо, — чтобы сделать сад, нужно сперва расчистить место для деревьев сада. Тут снова яблоня от ветки прорастет. Отсюда ровно, точно спицы, побегут дорожки. Мы их речным песком посыпем, а вокруг, как крот, ты, мой садовник, выроешь канал лопатой, чтобы ободом замкнулись спицы. После ручей наполнит неглубокий ров. Эта вода в канале не замерзнет, слышишь. У нас с тобой больше зимы не будет в новом саде никогда, пока мы только снова не вкусим от плода, что из ветки вышел!

УРОКИ БАРХАТНОЙ ТЕНИ МАСТЕРА ИУДАЯ
[music | Franz Krommer/Frantisek Kramar — Wind Sextet in C minor]

Цветная фотография, смотри! Желтый песок горячий — мы с тобой на пляже. Мы молодые снова. Ты меня целуешь, ты бежишь к реке. Я догоняю и ныряю следом, в туче брызг мы исчезаем сразу. И возникаем снова, но теперь в воде. Солнце над нами диском повисает в небе. Листья плывут, как лодки, скоро осень, значит. Я припал к тебе, и ты кусаешь в губы, сделав больно сразу!

(капля)

…Из Китежа в Атлантиду посланьем рая
на Питер идет волна, а за ней вторая
несет на себе проклятье — и с ним их трое:
быть сему месту пусту и кануть на дно морское
отсюда до горизонта прозрачной рукой подать
мы жаждем, когда по горло кругом вода
и скоро, скоро тут станет совсем темно
и рай настанет, и нас затянет святое дно
волной четвертой — травой морскою траву земную
ошую шепотом осенит и наглухо одесную
заставит все начинать с очищенного листа
когда придавит нас пятой волны пята
шестым глотком насильно вливаясь в грудь
а мы все барахтаемся — может, вынырнем как-нибудь
иль может, протянет руку спасительный водяной
но жадно заглатывает воронка седьмой волной
и гибель, гибель уже осознанно-неизбежна
идет восьмая, смывая утопленницу-надежду
одни острова с крестами на гребне ее видны —
мы все обретем покой под девятым крылом волны…

(2008)

…Какая странная птица так беззвучно кричит над городом
какая странная птица, послушай, ниоткуда ее не видно
на ней то самое платье, что велено сберегать смолоду
то самое платье на ней, в котором в Эдеме стыдно
и город наш золотой под небом голубым прозрачен
ей вторит всеми колоколами, светит окнами всеми
какая странная птица, не умеет кричать иначе
ни эха от нее в переулках, ни на брусчатке тени…

(2014)

…Хава держит в руке гранат
алые зерна его горят
словно змеиный взор
свет застывает в слепом витраже
ветви кустов и деревьев уже
знают ее позор
девочка держит расколотый шар
с пальцев стекает сок
мальчик за каплей следит не дыша
алое впитывает песок
и разверзается сладостный яд
дети зажмурившись в кущах стоят
алая темень, не видно ни зги
пульсом в ушах — шаги…

(2015)

ФОТОГРАФИЯ: IRENE SOUSCHEK

                                                A

41

пойма подожжена: известь
полыхающая в воде, далекой, как слова. ты в прозрачном теле,
горящем струнами над косыми колами. оно – карта над золотом,
из ничего над из земли. синь о к р и к :
я мог бы оступиться, будь я не здесь. если б не
грубое тело из золота, я мог б пронестись над штрихами.



                                                для сергея арефьева

42

штрих диктует гору ветра.

баки охваченные красной ржавчиной пляшут в твоих глазах
потери штрихов сходятся над горизонталью, оплакивая ее
кость начинается в белизне
у тебя больше нет рук вокруг цепочек птиц.

высокие тени поднимаются по стенам
книга на подоконнике разорвана.

слепота глаз оканчивает забытое письмо
шею скрывает растительность
ты можешь отскочить от окна.

дома не имеют стен, но горят в воздухе.

остров в реке со скоростью едва уловимой глазами.

ожоги сменяют огонь
мост — реку
ничто — прежде.

43

брось меня под бессознательное — сверкающую безмерность над изнуряющим шаром одиночества, ничто в прежде.
задолго до того, как сердце движения будет помещено в Фигуру, и гомон отношений стихнет над обезразличенной гладью, определенностью, метки выскребенные тут и там, возможно, миллионы лет назад на серой поверхности пыли, газовых колец и мельниц задетых уже, тем не менее, жаром
тела брось меня под это все.

под кожей в тени деревьев
проходящих под веками.

44

когда полое подвесили в высоте
никогда не чернели так в ней
руки набитые пятнами ощущений:

след этот след ткань его сок его стук.

шарав начнется назавтра, невозмутимо сказал мальчик
польза незрима, незримы штрихи, суть чертежа – ничто.

лавиной под лом камня и вод в ничто
в трещины между ветвями.

и жилы, проступающие через туман и чернота вестхауса
сон пришедший быть здесь.

значение речи вины
радость болезни
песок, костёр не греющий, но палящий.

святое мясо
кровоточащего.

46

по праву силы восприятия-желания мы вырубаем этот лес и жжём этот огонь. мы не обращаем свой взгляд ни к чему, что было бы внешним, да и нам не у кого спросить о направлении здесь, где внешнее отсутствует во взглядах людей, в дорогах, в именах животных, в смертях и родах, в следах, выражениях, в окончаниях слов. отпечаток здесь не может стлаться непрерывно и искать его бесполезно, бесполезно выискивать слов у темноты в танце, бесполезно видеть в этом отправную точку, финал, свет, вообще зрение. прикасаясь мы не ждём ответа, мы хотим взять. едва ли мы забываем о непрерывности, о бесконечно глубокой прозрачности очищенного зрения подготовленных глаз. именно мастерство различения привело нас к слепоте, к видению всеобщей прозрачности. мы жжем этот огонь выше своих кистей, выше облаков, выше печали. в действительности мы видим этот огонь не там где он умещается, но там, куда направлялись ладони.

47

так ослабляя связи между деталями кипения и течения мы позволяли им усиливать голос получая магму. так ослабляя связи мы получали укрытия от нудного зноя. так ослабляя их мы получали желтоватый сок которым можно было напиться. языки воплощались в места, когда мы разрезали и разглядывали их, ощупывая красные тропы шоком и стрессом, упираясь в тонкие черты масштаба, как дети, всеми конечностями, пытаясь разорвать его как скорлупу, чтобы получить еще больше реальности. но льющийся из под наших прикосновений желтый застилал пространство скрадывая ночь, пряча в себе прозрачность. мы пытались не прятать кости, принадлежащие душе, но стеснялись их ломкости. мы клали одну к другой чтобы наши тела стали незаметны, чтобы не стесняться и не бояться падений, но они выпадали из рук и мы влюблялись в наши голоса. так началось наше знакомство с самым хрупким плодом.

48

черное — это тело плода, такое закрытое и такое золотое. ты видишь странный огонь на белой кладке как в старом городе. стоянка ушедших скрывает дома в каждом камне перед его памятью. одного цвета с местностью — бывшим огнём. и всюду цветы, комета — их медленное цветение.

но как холодно пространство вокруг! оно продолжается с каждым моим шагом скрывая себя. без меня оно было столь же горячим, сколько несуществующим. комета — его знак и ознаменование. как боль она раскрывается над моим теменем и я больше не вижу ни цветов ни людей, лишь белые знаки вдоль обочины.

черное — это его тело, расположившееся между мной и цветением позади меня. птицы закладывают дорогу в россыпи его золота. каракалы в нежном воздухе и запах кордита, его медленное цветение.

и всюду цветы, которых я не вижу и среди них лицо, которое я не узнаю, прячется, чихает и морщится. оно — скорлупа моста ждущего стать плитой над ним, чтобы его сточили воды и она покрыла молодые улицы. я лишь слышу его смех — медленное цветение покоящееся на обочине, глубоко в складках его тела, где мы находили черные горы нашей плоти…

ничто не сменит этот вкус.

                                                a.

49

старатели разбирают арматуру недопущенного.
Адам вспоминает варвару, медленно опускающуюся на ростки у обочины.
насекомые распускают крылья, составляя петли арматуры, их тут же берут в ладони. боль, волнами расходящаяся вдоль края, становится другой. боль становится мышцей взгляда, разлитой всюду, сам взгляд становится бежевыми линиями на ее бедрах, следами удержания.

все сосуды орут: хочу умереть!
пальцы не держат память, дырявые
основная ткань, растянута колыбелью пальцам
теряя отчетливость.

бедра спят внутри своего плода.

так тки между ними, тки на них, кто бы ты ни был, тки между ними близко, ближе, тки утыкаясь, тки, расплетая якость объекта в основании красного куба между
тки если боль твои руки
только лишь пряжа, прядильный станок и руки на нем.

что за образы ткутся пока ты спишь:
костюм для человека еще не лишившегося рук
юноша несущий отказ в пустыню.

Адам отходит на расстояние едва пересекаемое взглядом засвидетельствовать свою неудачу,
но а. замирает позади него,
в райском несовершенстве черного полумесяца пляжа, говоря:
но тогда, если татуирую в себя, мы будем героями.

ступни обоих накрывает волна и Адаму на секунду становится спокойно.
зачем его отказ укореняется теперь с каждым порывом теплого ветра?
чудовищно переживать эту новость здесь, у самых ворот,
еще помня в пальцах острые корни ветра и ощущая только уксус на деснах.

потерянные связи, как змеи стремятся к клонящемуся солнцу, чтоб уйти глубже, туда откуда их будет невозможно выкурить, глубже возможностей данных когда-то прежде языком, когда мощное опускалось ниже этих возможностей, сияя светом. насекомые стрекочут и звук их петель беспрепятственно пересекает попытки вслушиваться.

50

будешь еще волочиться за мной, так он говорит и он следует за ним.

кто бы нашелся, кто мог сказать, как взять не имея рук. змеи, знающие ответ.

цветочные машины снующие взад и вперед по лужайке.

ожидается что день взойдет над способом, обличив его. но волочится луна.

брось язык на пол — останется ожидание.

брось работу, проведи целый день у обрыва.

кость вознесенная в бледных чашах птиц и все вокруг — белое, белым же
заливает старые глаза Адама. сладкий след и неожиданный запах жареного мяса — вон там! черный плод.

51

протягивая руку зацепить эти узлы, жалящие сладкими пятнами …

разорвавшись сорвется и покатится, кувыркаясь, гнить
висит, вверх ногами пятнистый плод.

дети несут чашки с камнями, их гомон, топот копыт, грай, мычание кажется тихим, в запахе кедра и иссопа
лиловые губы опускаются к горьким лезвиям, загнутым к ним.

брось пустоту, чтоб плод мог напитаться под ребрами.

ФОТОГРАФИИ: ТАНЯ СУШЕНКОВА