ОДИННАДЦАТЬ СЛОВ ДЛЯ ХОЛОДА

Яблонец забыл поделиться приятной новостью:
уже в феврале в этих краях, обратившись лицом к югу,
можно видеть, как земля обнажается из-под снега,
и зеленоватый оттенок постепенно переходит
в розовый и золотистый цвет, цвет
апрельских и майских холмов,
где, по рассказам местных,
больше пищи для пчел,
чем для людей.

Яблона,
казалось, была для Яблонца в ту суровую зиму
северной границей известного ему мира –
предположительно, тоже раем,
если знать, что ты еще жив
и тебе приходится пробавляться
запасами бурозубки.

Извинительно для него,
если иметь в виду, что ветер уже давно растер
конопляные и иные осенние листья в пыль –
суррогатный, экономии ради, гашиш,
а вокруг простирается зимняя,
похожая на рай лопаря,
лилейная белизна;
допустимо для нас,
если учесть, что, в отличие от последующего,
этот, поверим охотно, «рай» многообразнее
наших представлений о нем.

Ср.: Леви-Брюль,
Первобытное мышление, 1930, с. 114:
одиннадцать слов для холода, сорок одно –
для снега во всех его видах, двадцать – для льда,
двадцать шесть глаголов для выражения
мороза и таяния
и т. д.

О ПОСЛЕДНЕМ ГОРИЗОНТЕ

Вероятно,
следовало бы испытать печаль и разочарование,
связанное с гегелевской интерпретацией пустой гробницы
как хранительницы тоски по родине,
чтобы прийти наконец к пониманию мысли,
от ясности которой
помрачается ум.

Если и можно говорить
о последнем горизонте, то и здесь нельзя не сказать
о раскрытии чего-то подобного местности,
к которой Яблонец подошел так близко,
как только мог.

Не будем,
поэтому, удивляться тому обстоятельству,
что коль скоро мы и разделены с Яблонцем,
то не расстоянием, и в этом смысле –
даже не временем.
Даже спустя почти полстолетия
нахождение в одной и той же точке пространства
создает престранную логическую связь
в форме синхронности,
точнее – ту самую,
на которую способна лишь поэзия
или сон.

Или –
чудо зримого нами ландшафта.

То, что должно было бы принадлежать
исключительно воску памяти, по-прежнему простирается
выпуклостями и вогнутостями его вековечных холмов,
выворачивает наружу свою пустоту
еще лиловеющим ветром,
шепчет тебе,
как обратная сторона голоса,
семенящимся к западу
одуванчиком-вертопрахом.

Не Яблонец интериоризирует ландшафт,
как это не перестают делать поэты, слишком часто,
чтобы была нужда в особом цитировании;
ландшафт у него –
не внешнее, проецируемое вовнутрь,
а некая изначальная форма его интериорности,
благодаря чему, отсутствуя, Яблонец
продолжает присутствовать в нем.

Таково ведь
отсутствие нас в ландшафте,
где и нам несколькими отломившимися кусочками сотов
остается немного солнца.

КАМБОЛИ: БЫВШИЙ ЯИЧНЫЙ БЕРЕГ

В последовавшие затем месяцы
(на них падает пребывание на берегу болотины
большого количества перелетных птиц)
дневник путешествия
не отражает перемены в тексте большей,
чем переход с тростникового на гусиное перо.
Так как нам известно в некотором роде
продолжение настоящего,
то мы не выйдем из пределов возможного,
если предположим, что речь идет
об илистом водоеме Камболи.

Камболи –
не более продолжение настоящего, чем болото.
Что не означает, будто бы Камболи – озеро.
Но о Яблоне все же следовало бы упомянуть и здесь:
потому что Яблона
как раз-то определяет в настоящем будущем
его береговую линию, точнее –
то, что от нее осталось:
бывший Яичный берег.

Лога и долы с сочащимися ручейками,
по-видимому, соответствуют
многоветвистым верховьям Устья,
одетым в росистый жемчуг.
Тем самым –
или же, скорее, тем не менее –
гора, в виду которой Яблонец все время находится,
напоминающая очертаниями, в особенности с юго-запада,
напруженную спину вола, –
по новейшей топонимике,
несомненно, Дождливая.

Сегодня еще вполне возможно
отыскать эти места.
Никому, кроме нас.

Одуванчик еще в цвету.
На огородах – предпоследнее полотье сорных трав.
Щеголиха-цапля, вспугнутая нашим приходом,
стряхивает в воздух обломившимися кончиками
роговых бородок пера – пудретками –
золотистое облачко африканской пудры.
Осыпающаяся пыльца
весеннего растения-анемона –
всего лишь перхоть.

ЦВЕТОК ИРИСА

Это красивое растение, утверждает Яблонец,
крупные яркоокрашенные цветки которого,
имеющие глубокий, великолепно синий оттенок,
в жару бледнеют, «страдая конъюнктивитом».

Выяснить, о каком растении идет речь,
теперь возможно, лишь проведя
громоздкие семантические разыскания, –
только так, да и то едва ли,
с огромными усилиями удается сделать предположение,
что речь идет скорее всего о касатике,
не встречающемся ныне в дикорастущем виде
Iris germanica.
Другое название касатика –
ирис (от греч. iris – радуга),
обозначающее также радужку глаза,
позволяет восстановить контекст цитаты
и, таким образом, – соотнести его с тем,
что могло быть продолжено Яблонцем,
преображенным более поздней традицией:

отверстие в радужной оболочке (зрачок),
через которое лучи света входят в глаз
и, преломляясь в нем,
сходятся на сетчатке, давая изображение –
распускающийся, иризирующий глубокий,
великолепно синий оттенок,
цветок ириса.