(повесть о безмятежной юности без любви, огорчений и сомнений, проблемы отцов и детей, прав человека, премии Нобеля, без)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Единственная надежда – предисловий никто не читает.

На всякий случай, на въедливого читомана: «Юность – период интеллектуального и морального самоопределения, напряженных внутренних поисков, формирования собственных убеждений, и т. д.» И еще: «Многочисленные социологические исследования и опросы, проводившиеся в последние годы, убедительно подтверждают факт высокой идейной целеустремленности советской молодежи и ее уверенности в собствен­ном будущем. И что не менее важно, цели, которые ста­вит перед собой молодежь, за исключением ничтожного меньшинства, не являются узко эгоистическими; смысл жизни усматривается в труде для людей, в решении неразрешенных задач, в создании новых высших форм человеческих отношений». Автора, из благодарности, не назову.

Мы тоже были молоды.

Мы ходили на Брод рубиться. Кодла – на кодлу. За нами стоял Пятак – лучшая среди кодл.

Были еще – Москачка, Чиекуркалниеки, Экспортники… «Ты Уругвай знаешь? А Парагвай? Ну, так вот – я из Болдерая». В Болдерай ездили бить морячков. Знатные балехи были в Болдерае. Знатные балехи были в Трамвайчике, в Бетонке, в Магадане и в 32-ой средней. Заложив руки за спину под плащи (плащ пету­шиным хвостом свисал), ходили по Броду рыбники, еврейские хулиганы. Сияла в лучах славы Королева, худая блядь, любительница непуганных мальчиков. Кодла несла кодлу. Пятак нёс всех.

ШИРОКАЯ НАТУРА

Альбатрос крылом срезал пену на гребне волны.

– Я видел тебя во сне

И даже такое дело… – пел, припав к гитаре, Ваня-Джон.

Мы сидим на баке.

Над нами – небо, а вокруг – океан. Фридрих ломтиком хлеба промокает остатки масла в очередной консервной банке и выбрасывает ее за борт. Банку подхва­тывает акула.

– И куда ей лезет? – спрашиваю я.

– Всё наоборот, – добродушно улыбается Фридрих, взрезывая корпус «Кильки в томатном соусе», – не она в консерву, а консерва – в нее.

– Плавучий рыбзавод, – определяет Арнольд, – тару заготавливает.

– Сиреневый туман

Над городом ложится, – поет Ваня-Джон.

Плохо в океане без песни. Даже Коля мычит мотив­чик. Четвертые сутки бороздим просторы, а до родного города – еще сорок восемь часов. Помрешь с тоски без песни.

Вдруг лопнула, сфальшивив, струна.

– У, черт! – воскликнул Ваня-Джон. – Зайчики- педерастики! Трамвайчики с прицепом! Опять третья! Басовая-выдра!… На нее запас вышел…

Мы с ужасом переглянулись.

Неожиданно Фридрих вскочил.

– Впереди, по курсу – точка.

Точкой был утлый плот. На плоту скопилось два человека.

– Чудаки какие-то, на дверях плавают.

– Рекорд, должно быть, ставят.

– А худющие! Аж черные.

– Хейрдалы, палец им в нос.

– Смотри! – толкнул меня локтем Ваня-Джон. – Смотрите, на что удют! На третью, басовую.

Волна уносила мореплавателей. Мы закричали:

– Кто такие будете, страннички?

– Потерпевшие. Второй месяц в океане болтаемся.

– А куда путь держите? Азимут чей?

– Неизвестно. Куда вынесет.

– Ребчики! Не пожалейте струны, уступите. У вас и гитары-то нету.

На плоту призадумались.

– Не. Никак не можем.

Мы попадали. Минут через пять, когда плот превратился в точку, Ваня-Джон сплюнул за борт нашего белостенного лайнера и, покачав головой, процедил:

– Ну и люди есть, ну и сквалыги. Струны им жалко. Такую песню испортили…

Обидно было – нет слов.

КУДА ПРОПАЛ КАШПАР?

Собрались, как обычно. В парке – на угловой скамейке. Веяло историей. Слева, из-за-над деревьев, воз­никала башня. Строить ее начинал шведский император Карл, а заканчивал уже наш – Петр. Справа – бывший дом фабриканта, ныне – министерское учреждение.

Пришли все. Только Кашпар не пришел. Ваня-Джон для смеху приволок мандолину и теперь тренькал ею по мусорнику. Арнольд протянул свои костыли на скамейку по ту сторону дорожки и пускал дым в вечерние небеса. Фридрих качал ногой. Коля молчал.

Скучно было. В воздухе так и веяло историей.

– Почему нет Кашпара? – Ваня-Джон приспосабли­вал мандолину для стрельбы спичками. – Кашпар что- нибудь да придумал бы.

Спичка, чиркнув по коробку, огненной точкой прочертила сгустившийся сумрак. Фридрих оторвал доску от скамейки и зашвырнул в кусты. Арнольд подставил ножку девушке и так по-свойски улыбнулся ей. Я бросил окурок на мостовую.

Ваня-Джон попал горящей спичкой в мусорник. Дымком потянуло. Город окутало.

– Почему нет Кашпара? Скучно.

Фридрих выломал пролет чугунного заборника и зашвырнул его в чье-то окно. Звякнули стекла. Арнольд, бедный Арнольд, он так любит Кашпара, столкнул пробегавший мимо поезд. Я бросил окурок на тротуар.

Ваня-Джон сшиб какую-то железку на башне Карла-Петра.

– Куда пропал Кашпар?! – Наш друг и музыкант едва не плакал. Железка упала в протекающий через город канал. Город поплыл. Фридрих снял ботинок и запустил им в Луну. Луна качнулась. Арнольд схватил ее за бок и дернул на себя. Земля вошла в штопор. Я уж

хотел бросить окурок на мостовую, но тут из-за угла появился Кашпар.

– Салютус, чувакус! Кто угадает, где я пребывал-с? Клянусь Нинкой-полотершей, никто. Я был …в читаль­не! Есть такое заведение. Приходишь, дают книгу, садишься и читаешь.

Вот это да! Мы знали – Кашпар что-нибудь приду­мает.

Повалили в читальню. Но ее уже заперли на ночь. Такой балдеж упустили!

Тут мы вспомнили о Коле, который так и остался в парке молчать.

ПОМНИТЬ БУДУ, НЕ ЗАБУДУ…

Во мраке пьяни, заправленной густой подливой ночи, я различил Арнольда. Он – единственный – не был в отключке. Сидя на полу, Арнольд вырывал листы из альбома о восстановлении Петродворца (подарок от месткома молодому допризывнику) и сгибал их в само­летики. Покружившись по комнате, самолетики вдруг исчезали. «Кому информационный взрыв? Кому инфор­мационный взрыв?» – приговаривал Арнольд.

Мои прозрачные от поха-пьяни глаза, постепенно привыкая к темноте, как у негра, различили и других. На пороге, ухватившись одним крюком за дверную руч­ку, а сам свернувшись калачиком, спал Коля. Он сладко почмокивал губами. За праздничные плюс выходные дни гуделовки розовые щечки его поросли черно-рыжей бородкой. В ней Коля походил на заблудившегося маль­чика. Свесив ноги за окно, лежал на стульях Кашпар. Он сказал, уходя в отключку: «Держи ноги в холоде, а голову – смолоду». Лицом в блюдо спал Фридрих, губами продолжая шарить в поисках.

Трудней всего оказалось найти Ваню-Джона. Я при­помнил, что он пытался натянуть на гитару свои леви-строссы. На стене и впрямь висела гитара в джинсах. Свидетели! – это была не стена, это был он, Ваня-Джон: бледный бард спал стоя.

Где был я сам – понять не мог.

Хоп.

Для выпивона был повод: предки Арнольда отбухали ему кооперативную хату. Дом заселяли к праздни­кам, а что касается водки, то это – сами. Кашпар прита­ранил с работы спиртяги, Фридрих развел, а Ваня-Джон настоял и закрасил тройным.

Произошло еще что-то, но что, мы не знали: на второй день после переезда Арнольд вдруг стал задумчив и рассеян. Опять изобретает, решили мы. А когда он сказал: «Кони, вас ждет сюрприз», – усекли, что не ошиб­лись.

Арнольд проходил у нас технарем, изобретателем и механиком. Все у него непросто. Ты набиваешь в сига­ретку спичечную серу, протягиваешь веревочку в тем­ном коридорчике, над дверью – половую тряпку, чтоб накрыла входящего. Арнольд – не. Арнольд стенку обольет валерьянкой, и коты города заполнят вашу лестничную площадку; опустит дробинку кругленькую в замочную скважину; телефонный нумератор в подвале спутает; а то просто подсоединится и примет любезное участие в беседе.

Арнольд божился, что создаст прозрачный фотоаппарат, «чтобы механизм запечатлевания внешнего мира происходил на глазах человека». Ваня-Джон заволно­вался – будет ли изображение появляться постепенно: сначала – тело, затем – одежда? По его мнению, это от­крывало бы огромные перспективы.

Фридриху Арнольд обещал приварить на дурака перископ: посмотреть, чем он там питается, когда под шкурку залезет?

Собрались. На обмывание очередной годовщины в сочетании с небольшим новосельем. Заправка, батарея и курево для марева. Как договорились – никаких балех.

«Будемо, кенты, как монахи, – определил Кашпар. – Дабы не отвлекаться на грешные дела от воздаяний и возлияний, – без возлежаний». «Пишите нам, подруги, по старым адресам», – с некоторой грустью подвел итог Ваня-Джон.

Мы-то собрались, но Арнольд не спешил нас порадовать…

Когда, наконец, засветилось в глазах светлое будущее и мы начали понимать, где и при чем будет жить наше, нынешнее, поколение, Арнольд, прижимаясь к стене спиной, чтобы качаться вместе со всем высотным зданием, толкнул речугу. Он сказал…

Вам, конечно, интересно знать, чего он такого сказал, но, чтобы вспомнить, я должен поддать, а чтобы повторить, забуреть до звездопада. Балаклавил он о том, что весь мир – бардак, что все люди совсем никуда не годятся. И еще о том, что учению и труду ничего не перетереть. Даром мама в угол ставила, только время потерял.

– А теперь вздрогнем, – так закончил Арнольд. Кто откажется? Опрокинули, и тогда наш Кулибин, наш Черепанов и ползунов бросил пустой стакан за спину – вверх: в угол справа от окна под потолок. Осколки не брызнули – стакан исчез. Только тихое шипенье раздалось. – Сюрприз, хевра! – заорал Арнольд. – Пересече­ние миров! Черная дырка!

Нам словно кто поджопник дал. Повскакивали. Закричали. Окурки, пустые бутылки, носки швыряли мы в-туда, и еще – взобравшись на табурет пускали струю. Очень хотелось заглянуть, что там киряют и как, но боязно. Вдруг голову не вернут.

Арнольд с того дня месяц не выходил из дому. Он подвинул тахту под тот угол, лежал и плевал. Плевок – пшшш, плевок-пшшш, плевок-пшшш…

А в газетах спорят. А в книжках умных пишут. Чурки.

Конечно, можно бы и туза вытянуть под это дело. А Пятак – коту? Как жить прикажете? Нам вашего не надо.

ЧТОБ Я ТАК ЖИЛ

Вы видели, как мы идем в атаку? Нет, вы не видели, как мы идем в атаку. Трепитесь, гады, трепитесь; посмотрим, чем вы завтра будете трепаться.

Впереди с гитарою в руках веселыми ногами двигает Ваня-Джон. Он поет нам про. За ним, с ружьями наперевес, – мы. На плечах – погоны, за пазухой – буты- ля, на ремне – бутыли другие, товариществом Молотова сработанные.

Танк попадется – танку дулу свернем набок, чтоб не вякал. Роту встретим – разгоним пб степу, друг друга не сыщут, с ног собьются. Головы под пулями не склоняем, в воронки не прыгаем, на дзоты грудью ложимся.

Коля, тот молча подскочит, как траханет, так дух из них вон. Арнольд наушники – на котелок, в штаб сооб­щает: еще одна высотка – наша! Фридрих врывается, кричит: «Без меня за стол садитесь!» и – очередью их, очередью, так и поливает, и матом, матом. Кашпар после каждой атаки очки протирает. Я зарубки на чем- нибудь делаю. Так и живем, только медали звенят, да бутылки пьются-бьются, по полу катаются.

Придали к нашей команде хмыря одного, сразу видать – товарищ не нашего поля. Автомат чистит, песен не поет, матерится аккуратно, как мама учила. Только бросили мы себя через бруствер с криком «ура-ааааа!», тут его пуля и поцеловала… Пуля-дура, завсе­гда знает, где кого искать.

Из штабу ординарец на коне скачет – почему в атаку впятером? – «А не видишь – человек мертвый». – «Ничего не знаю, по стратегии вшестером положено». – «Так давай ты за шестого. Сойдешь».

Тут он с коня своего спрыгивает и шасть к покойному: «Ты чего задумал?! в атаку сходи, на каналах пора­ботай, с наше хлебни, а потом, чёрт тебя возьми, поми­рай, когда очень хочется. Тебя государство кормило, в школу водило, а ты, вражья кровь, финская жидовня..!» Поднимается тогда шестой и бежит в атаку. Сначала так лениво бежит, а потом все быстрей и быстрей, даже Ваню-Джона обогнал.

Вечерком, как стемнело, похоронили мы его, буго­рок насыпали, досточку прибили, ничего не написали, а начальству передали, что пропал товарищ наш без вести. Кашпару его сапоги в самый раз пришлись. Шинельку его Фридрих на жилет пустил. Автомат с ним похоронили.

И ПРИМКНУВШИЙ К НИМ

Старпёр решил завязать. Он купил галстук. Он сказал: «Прощайте, товарищи!» Он повернулся, он пошел по аллее, он туда пошел, куда гулять ходят, где соломен­ные шляпы над газетами, где служащие достают из портфеля кефир и от того кефира кайф ловят, а дети кидаются песком. Двадцать-тридцать шагов, и Старпёр, словно герой кина, влился в поток, и даже мент не высчитал бы его, не дернул бы, не…

Мы встали и полуминутным молчанием почтили. Потом тихо спели: «ТУ-104 – самый быстрый самолет! ТУ-104 – очень быстрый самолет! Берегите время! Экономьте время! ТУ-104 – очень быстрый самолет!» На мотив траурного марша Шопена.

Ваня-Джон, перебирая струны недавно обнаруженной во Дворце пионеров домбры, грустно затянул весе­лую песенку. Мы сидели на скамейке, протягивая ноги через узкую дорожку, и фраера не рисковали свернуть на аллею Пятака…

 
 – Расцвела сирень в моем садочке, 
 ты пришла в сиреневом платочке, 
 ты пришла, и я пришел, 
 и тебе, и мене – хо-ро-шо! 

От нас ушел… от нас слинял чувак, который мог стать шестым, которого никто не кликал бы – «шестерка». Не замути со дна поверхности морей, товарищ Старпёр!..

 
 – От любви в сиреневом садочке 
 родилась сиреневая дочка, 
 родилась, но я пошел,
 и тебе, и мене хо-ро-шо!

…Бывало. Но не так бывало. Коля говорил: «Подваливают все по-разному». Фридрих добавлял: «Но отваливают все одинаково». «Встань передо мной, я буду смотреть», – это Ваня-Джон. Арнольд прутиком чертил принципиальную схему волчьей ямы, я хмыкал, и тогда вступал Кашпар: «Уходи, черт паршивый-меньшевик». Так ругалась его тетка. От нее и набрался…

 – Расцвела сирень в садочке снова, 
 ты нашла, нашла себе другого, 
 ты нашла, и я нашел,
 и тебе, и мене – хо-ро-шо!

…Мы рубились с экспортниками. Экспортники несли нас подчистую. Они выскочили из переулка спереди, они вывалились из переулка сзади. Они начали со спины, когда мы рассматривали, кто это там прёт на нас. «Пидеры всегда норовят сзади», – обиделся Ваня-Джон, ему перепало первому, потом гитаре, потом мне. Кашпар махался, запрокинув голову – Кашпар берег очки. Арнольд, как всегда, бегал по кругу. Он уверял, что это метода такая: догоняющий налетает на своих и мешает им. Фридрих брал на корпус. И лишь вокруг Коли – мертвая зона. От него отваливались, стеная, и жалобились лицом в тротуар.

Вдруг наших прибыло…

– Нет, господа, сил смотреть, как целая кодла – на одних людей, – толковал он потом; мы сидели у сте­ночки – ощупывали разбитые рты и проверяли зубы. – У тебя дрожат коленки, я тебя приставлю к стенке. Госпо­да, кому белую рояль?

– Мне, – быстро, как комсомолец, откликнулся Ваня-Джон. – Как?

– Ящик водки. Пропиваем вместе, без баб, у меня, завтра.

Тут Фридрих тяжело задышал – сколько же закуски идет на ящик?

Так появился человек, которого кричали – «Старпёр». А то – «И примкнувший-к-ним-Старпёр». Утром мы были у него на хате. Хата была потряс. Три огром­ные комнаты, совершенно пустые, только на паркетном полу, словно пришелец с планеты Земля, восседал теле­фон, и перекатывались никем еще не сданные бутылки разных калибров, и мутились стаканы. Еще была рояль. Белая, узорная и, в смысле прочих роялей, небольшая.

– Коста-Рика! – запел Кашпар. – Амбассадор! Караганда! Ваня-Джон, она к вам не въедет! Отступитесь.

– Лопата! – запрезирал Ваня-Джон. – У тебя ноче­вать буду.

– Господа-господа! Сначала было дело, – прервал Старпёр, закрывая дверь на ключ, который спрятал под паркетину, и распечатывая первую. – Рояль – мой последний аккорд.

…Что точно помню, так это, как по утречку – по холодку, соблюдая правила движения, катили через город по мостовой рояль. Впереди шел Ваня-Джон и вел ее на поводке. Мы толкали сзади. Кашпар непериодически отпадал. Остальные бодро распевали, как шел солдат через речонку, в которой студеная вода, потом повстречал девчонку, и она, в свою очередь, полюби­лась навсегда; и еще – э-э-эй, Сюзанна, мы выходим из игры, скоро лопнут от натуги наши старые штаны.

Маленькая рояль никак не могла понять, что ей надо войти в подъезд Вани-Джониного дома и спу­ститься на семь ступенек вниз.

«Побди, парень, тут, – сказали мне, – мы разбежались». Когда ряды сомкнулись вновь, выяснилось: Арнольд принес инструменту всякого и разного, Фрид­рих притаранил тараньку, Кашпар притащил утренний выпуск газеты и завернул в нее очки, Ваня-Джон обзапасся одеялом – на случай ночевки, и только Старпёр догадался приволочь штрафную батарею. Расстелив одеяло на рояле, мы какое-то количество раз вздрогну­ли. И сказал Арнольд: «Будемо, лошади, пилить». – «По струнам?» – «Дура! Ножки!» – «Так их отвертеть мож­но». – «Это все могут. Пилить будем». После непродол­жительной операции, рояль, как все пропащие, была уже на всё согласная. Она прошла боком в подъезде и спустилась на нужное количество ступенек: вместо коридора у Вани-Джона была кухня-ванная-туалет-на площадке, совмещенный на две квартиры, и рояль, слегка побив посуду и опрокинув котел с борщом, оста­новилась у двери комнаты. Комнату занимала раскла­душка. Струнные и духовые жили под.

– Раскладушка складывается? – поинтересовался Фридрих.

– Кончай травить, – прервал Арнольд. – Будем дело делать.

Он достал из чемоданчика керны и молотки. Через пятнадцать минут рояль висела на стене, а Ваня-Джон лежа перебирал клавиши. Э-э-эй, Сюзанна!

Придя к Старпёру через день, мы застали отсут­ствие паркета, пришлось пить, сидя на балках. Потом ушел телефон. Мы приходили без приглашений. Потом рамы стали одинарными…

– Может, папа тебе игрушек не покупал, вот ты и мстишь вещам? – как-то поинтересовался Кашпар.

– Чего? – не понял Старпёр.

– Зощенку читал?

– Про баню?

Кашпар задумался и пару дней молчал, вроде Коля.

– Ребя, ставим эксперимент. Он же скоро носки пропьет. Чем дышать будем? Короче, завтра у Старпё­ра. Не пьем… – А едим? – Глохни. Ваня-Джон берет с собой треугольники оркестровые, Арнольд обеспечи­вает зеркала и освещение…

И вот мы сидим на балках, Ваня-Джон бьет в свой звонкий инструмент, ярко светят лампы, с помощью зеркал направленные на Шестого. Кашпар после каждого удара по треугольнику завывает – «Спи-и-и». Мы посмеялись, но тут отпал Коля, затем – Фридрих. И наконец – Старпёр. «Открой глаза и продолжай спать!» Коля открыл глаза. «Коля, закрой! Фридрих, не храпи! Старпёр, открой глаза и расскажи, что тебе снится». – «Да всякое». – «Старпёр, вспомни самое страшное в твоей жизни». – «Вижу себя пионером, в пионерлагере. Вокруг никого. Я сижу за столом и вырезаю на столе: «Боря плюс Аня равняется любовь», а напротив меня висит плакат: „Пионер, береги народное добро!“» – «Боря, – пропел Кашпар, – закрой глаза. Проснись».

Сначала Старпёр смеялся: «Катитесь, турки!» На следующий день огорошил: «Надо бы стул купить, вдруг кто в гости забредет». На третий день пришел прощать­ся, сказал, что на работе его очень хвалят…

…Мы долго сидели молча. Переживали. Вроде. Потом Арнольд сказал:

– Кашпар, ты знаешь, я неплохо отношусь к науке, но обещай мне, что ты больше не будешь.

Вот так. Был человек, и нет его. Такой прокол.

– Отцвела сирень в моем садочке, ты ушла с сиреневым задочком,

ты ушла, и дождь прошел и тебе, и мене хо-ро-шо!

НЕИСТОВЫЙ МЕЧТАТЕЛЬ

Стояла звездная августовская ночь. Звезд было много. Они скрипели под подошвами.

На тротуаре, шатаясь, лежал пьяный.

– Мой дядя служит в ВВС, он много пьет и мало ест,

 – шевельнув падшего ангела ногой, изрек Ваня-Джон.

– Свое достоинство храня, не потребляй алкоголя,

 – Арнольд.

– Алко-голь на выдумки хитра, – Фридрих.

Кашпар по-научному пристально наблюдал, как

Коля изымает бутыль и остатки получки, и осудил: «Опять рвань алкашная семью без денег оставит, судить таких надо».

Упала звезда, и мы загадали желания.

Подоспел участковый, прикурил старшой, гражданин-товарищ, сигаретку с тела. Постояли молча, потя­нули «Приму». Сплюнул милиционер на пьяного, разо­шлись каждый в свою.

Прошла чувиха с гнездом-прической на голове. «В парадном давала, ишь, как ноги широко расставляет».

Мужик солидный с портфелем подмышкой. «То­пай, дяденька, утром – на трудовую вахту».

Проканал паренек, на ту сторону перешел, нас обходит. «Эй, фраер, стойку на бровях умеешь? А соскок на черепок? Мамка сиську дает?»

Парень со своей кроткой в подъезде сосутся. «Ты, жмот-кащей беспредельный, уступи девку на часок. Нас немного, всего пятеро, сразу и вернем».

Опять участковый: «Ребятки, по домам пора. Время позднее».

Мы: «Да чего тебе? Гуляем – никого не трогаем. Или рабочей молодежи и проветриться нельзя?»

– Кончай права качать. А то закатаю, как в банку фрукт овощной.

– Ладно. Погундосил и хорош. Мы тебя не видели – ты нас. Уже. Разбегаемся.

За углом, в чужом скверике, мы слегка переставили скамейки, а мусорники сволокли в центр. Байконур называется.

В каком-то дворе поменяли номера машинам. Один номер Ваня-Джон прихватил с собой – на раскладушке прикрепить.

Среди звезд раздухарилась луна. Светила, чтоб нам не сбиться с истинного пути. Что это за улица? Имени Горького? Он что, жил в нашем городе? А мы живем. Арнольд вытащил банку с белой краской и написал на табличке: «Ул. им. Арнольда». За ней появились – «Улица Кашпара», «Улица Красных Вани-Джона», «Улица Коли», «Бульвар им. пятидесятилетия Фридри­ха» и «Площадь Пятака». Был еще переулочек-тупичок в мою честь.

Темной ночью всякие нехорошие люди по чужим домам шастают. Предотвратить. Заботливый Коля стальной проволокой скрутил двери парадных подъездов.

У одного полуночного хмыря огонька не нашлось. Хороший человек был. Бить его было приятно и легко. Очень падал красиво.

Бесприютной кошечке подмогли найти приют, благо на втором этаже окно было открытое; жарко им, понимаешь ли.

А тут и первый трамвай застучал по собственным рельсам. Успеть соснуть до открытия «Фрукты-овощи».

– «Держи пять». – «Банзай». – «Значит, через четыре часа!» – «Дело»…

Я в трамвае закимарил, остановки три проехал. Вдруг на полном скаку врывается в трамвай Фридрих:

– Слушай, ты как-то про Красную книгу трепался.

И еще – про птицу Дронт. А какова она на вкус была, ничего там не говорилось?

Вот ведь Чапай! Воистину – Чапай!

ПУСТОЕ ЭТО, МАЙК

Работу отбухали в пять минуточек, а на Земле – пять недель просвистело. Вбили костыли, сорвали резь­бу. Ничего не заменили, а держится, сука, как влитое.

Присели на перекурёж. Ваня-Джон струны гита­ры перебирает – цыц, вы, шкеты подзаборные. Каш- пар кинул кости в тени мачты. Фридрих консервы вспа­рывает. Арнольд шпарит анекдоты – все в ажуре, стон в ночи, а я – на абажуре. Я смеюсь. Ваня-Джон мес­тами.

…Рассердился ковбой: «Покрашу я тогда всю ло­шадь в зеленый цвет, поеду мимо шалманчика, выйдет Мэри и скажет: «Майк, а Майк, чего лошадь зеленая?» А я отвечу: «Пустое это, Мэри, идем лучше поебемся». – Ваня-Джон рассмеялся. – Покрасил, значит, ковбой лошадь. Поехал. Вышла Мэри и говорит: «Майк, а Майк, чего это ты всё лошадь красишь? Пустое это, Майк, пойдем лучше поебемся».

Ваня-Джон прыснул, фыркнул, захохотал. Загро­хотал, загоготал. Заржал, животик чуть не надорвал. Фридрих подавился. Арнольд и сам гыкнул. Я рассме­ялся – а что? – ведь смешно. Кашпар перелег под другую опору мачты – тень переместилась. Прошел еще час здешнего времени.

КОЛЯ ЗАГОВОРИЛ

«Смех смехом», – говорит в таких случаях Ваня-Джон. Над нашим Пятаком – пасмурно. Вот-вот закап­лет. Куда пойти, куда податься?

Видит Фридрих за кустами кафе, по кличке «Айва­зовский», и ресторан-«Молочник».

«Всё бы им булочки розовые да рыбку холодную».

«У них, гадов, техника. К кому ни завалишься, у всех машинки всякие». Арнольд – он всегда Арнольд.

Тут и я встрял: «Вон, – говорю, – топают, забот не знают. Нет, чтобы».

Кашпар очки протирает: «Я иду по ковру, они идут, пока врут».

Один Коля молчит, сопит в носоглотку.

– У меня, – говорит Кашпар, – один кент прогу­лялся в Золотые Пески. Вот там, говорит, житуха. Пляж, чувихи, моря – до фига. Сплошной запад.

– Я, – простонал Ваня-Джон, – польский диск отор­вал. Это вам не наш Кобздун-Магомаев. – Он задергал струны гитары. – Не плачь, девчонка, пройдут дожди…

– В Штатах струмент должон быть, – это Арнольд, – тисочки разные…

– В «Огоньке» пропечатали, что япошки здоровен­ную рыбу вытащили, – это Фридрих.

– В Англии по вечерам люди у каминов косточки прогревают, – это я.

– Румыны, слышали, с нами разговаривать не хотят.

– И чего им не хватает, их бы, сук, сюда, под дожди­чек.

– Эти чехи с жиру бесятся.

– Мало им…

Тут Сам-Коля не выдержал, как закричит: «Эээ- эх!»; бросился в кусты, сел в танк и погнал его по улицам, по людям. Мы – за ним, по танку и – на Запад. По улицам, по людям. Кусты подминая, деревни перевали­вая… С песней.

Не плачь, девчонка, пройдут дожди, солдат вернется, ты только жди.

МАЛАЯ КРУГОСВЕТКА

Который – третий – день подряд рвет свою шестиструнную на всё купе Ваня-Джон. Спето-перепето… Выпито-перевыпито…

Грозился Арнольд сделать из шестиструнной для Вани-Джона самострел.

Сам Арнольд, проиграв самому себе все свои деньги в очко, буру и золу, строит карточную башню. Кашпар назвал бы ее Пиздянской, когда бы не героически читал модную книжку о пришельцах, ушельцах и выходцах. В книжонке всего от силы страниц сто, так он теперь читает с конца: от последней буквы – к первой.

Вот Фридрих – само спокойствие. Ничто его не ко­лышет. Выжрал все наши запасы. На последнем полу­станке закупил у бабки некой мелкой рыбешки, теперь ест и удивляется таким ее огромным костям, что обрат­но в рыбешку не запихнешь.

Коля молчит зубами к стенке.

А я? Я смотрю в вагонное окно на мелькающие станционные буфеты, пыльные поля и коров, мычащих на ветру. Вот идет по долинам и по взгорьям женщина в фуфайке, ватных штанах и кирзовых сапогах. Из-под фуфайки на штаны – платье. Поздняя осень, грачи уле­тели. Сколько ждать мужику, пока она разденется? Необозримы просторы… однообразны.

Началась наша Малая в осенний вечер. Сидели на Пятаке под песню Вани-Джона.

«Это было под солнцем тррропическим, на Сандвичевых островах. И про весь этот случай трррагический не сказать в человечьих словах…»

«Слушай, кент, – провякал грустно Коля, – а про птичек, которые перелетные, можешь рвануть?» Мы потеряли дар речи. Со слезами на глазах смотрели в небо и видели в нем скворцов, гусей, аистов, соловьев и лебедей, улетающих на юг.

Первым отошел Фридрих: «Ташкент – город хлеб­ный, там сейчас фрукты-овощи в самом наливе».

Арнольд: «А в Америке негров вешают», – и при­нялся сооружать летательный аппарат: вырывать да выламывать рейки из парковой скамьи.

Идею оформил Кашпар. Он вытянул ноги в клёвых гетрах на кнопочках и проговорил, легко грассируя, в нос: «Господа, мы вояжируем в колонию. Сбор завтра на центральном перроне в 9… или лучше в И. Едем на первом попавшемся, главное – к югу. Трудовые книжки не брать. Горючее и провизию в саквояжах. Жела­тельно – в ковровых. Пиастры советую зашить под резинки от трусов. Хай». Утром мы катили на всех пару­сах под полными парами. Арнольд долго смотрел в ок­но, наблюдая за надписями. Наконец, он прочитал: «За­крой поддувало!» – и успокоился…

На третий день идея себя исчерпала. Ездить мы не умели, нам бы сразу приезжать. Станции и поезда не нужны. А нужен невысокий ресторан-вагон с прицепом, чтоб стоял он в самом тупичке, да чтоб прицеп меняли не по расписанию, а по потребностям. Такой, значит, принцип. Чтоб наш, объединенный под общими знаме­нами и идеями народ тек бы колоннами вдоль подалее от наших окон, и только отдельные представители – обла­дательницы ног, растущих из плеч, вещественных задов и весомых грудей, носики которых двигались бы вслед за нашими растопыренными руками, – ломились бы табунами в дверь и окна, а мы их – в хвост и в гриву… Явно, условия путешествий на этой шестой непродуманны и несовершенны, дорогие товарищи!

Мне особенно примозолилась обложка книги Каш- пара. Космический недоумок, отвратительная рожа с двумя глазами и одним носом, а под ним – прорезь, назы­ваемая в быту «рот». Этот рисунок так раздражал, что я и не заметил, когда Арнольд слинял из купе. Я поканал в туалет, но там нашего самородка не присутствовало. Впрочем, на одной из стен стало надписью больше.

Иллюстрация. Только Арнольд, только он, мог найти свободное место под афоризм, изобретательно содрав зеркало и подарив его пробегающему за окном поселку: а вдруг у них клуб есть – всё пригодится.

Арнольд обитал в тамбуре. Он пристально, с какой- то нечеловеческой силой, смотрел на ручку стоп-крана, весело и беззаботно торчащую задранным вверх хвости­ком красной сучки. «Вот где непосредственность и гениальность сливаются, как Азия с Европой!» – подумал я и похилял из тамбура на цыпочках, дабы не спуг­нуть трепетную мысль. В купе я, однако, не вошел, поостерегся, остался ждать в дверях.

Вагон при остановке тряхануло так, что Коля перелетел через проход на полку Кашпара; на что Кашпар протараторил: «Выдь на Волгу!» А Ваня-Джон молча принялся выдергивать косточки Фридриховых рыбешек из гитары.

Потом переживал я лишь оттого, что была эта остановка – согласно расписанию. Арнольд не успел осуще­ствить свой замысел!

– Промойте глаза, чтоб слеза была чистой, – бро­сил клич Кашпар, – идем в народ.

Это был полустанок – розовое, в подтеках и щербинках, здание. Если не считать двух-трех сарайчиков, оно стояло вполне одиноко.

Но люди-пассажиры были…

Мы – столичные гости, оне – ходоки провинциальные. Ваня-Джон запел: «Благодарю тебя, за то, что ты красива…», но при современном уровне радиотрансля­ции кого песней удивишь? Мы проиграли безрезуль­татно еще пару финтов, когда Кашпар закричал:

– Шайба! Один из нас будет тигром. Ручной тигр всегда к месту.

И все посмотрели на меня. А я что? Для друзей не жалко, всё веселей…

Я опустился на четвереньки и грозно зарыкал. Обыватели и служащие обратили на нас свои непредубежденные взгляды. Я попробовал шевельнуть хвостом и понял: он есть у меня! Эластичный, длинный, роскош­ный, пушистый хвост. Полосатый. Обнаружил у себя пружинистую походку. Потерся спиной о фонарь, задрал ногу, заурчал… Эффект, братцы, эффект! Полный? Окончательный и бесповоротный! У кого кошеч­ка, товарищи, есть? Наш мальчик заскучал! Не боись! Собирай помет, от него помет плодородный! И от бесси­лия лечит! Три чайные ложки на стакан водяры. Рыкни, милый… ромашки, жил Тарзан в одной тельняшке…

Пружинящая походка мне быстро надоела. Я при­лег у скамейки. Во мне что-то колоратурно бурчало. Первый пирожок поймал двумя лапами. Ваня-Джон присел на меня: «Милая моя, взял бы я тебя, но там в стране далекой есть у меня сестра…» Защелкали фото­аппараты. Со всех сторон неслись на всхрапывающих от страха лошадях, козлах, мотиках и москвичах. Появи­лись столичные корреспонденты. «Вот это молодцы! Вот это по-нашему! Не то, что жиды Берберовы! С такими хоть в разведку, хоть на полигон!…»

— Там, где обезьяны шамают бананы…

Засвистел, загудел, задышал паровоз. Все броси­лись занимать места согласно купленным билетам. Дви­нулись и мы. Я шел между моими друзьями-товарищами ленивой походкой хищника. Навстречу – бригадир поезда. Нельзя, товарищи юннаты. Сам понимаю, береги природу, природа наш друг. Но… инструкция, сами понимаете.

Я было хотел встать на ноги, но Кашпар шепнул на ухо: «Эффекту не разрушай, паря. Пленки засветят. В «Огонек» не попадем, – и бугру: – Мы, товарищ, пройдем прямо к начальнику станции, там и разберемся». Профессор!

Начальник стоял перед зеркалом и рассматривал себя, оглаживая ремень двумя большими пальцами двух рук. Он обошел огромный стол, сел на стул и, только тогда спросил: «В чем дело, товарищи?» – «Да вот тигр, ручной совсем, в кино снимается, народный артист, можно сказать, а ваш бригадир в вагон не допускает». – «Бригадир поступает правильно. Ничем помочь не могу. Впрочем, в багаже идет цирк, если оплатите животный билет, поместим его в клетку с цирковыми».

Я думал, что ребята не выдадут, ведь и слону понятно, что те тигры не знают, что я тигр, и сразу раскусят во мне человека. Но Ваня-Джон, потрепав меня по шерсти, заговорил нараспев, мол, держись, бродяга, там что-нибудь придумаем.

– Прошу на животное надеть строгий ошейник и цепь, во избежание, – начальник начальственно поднял подбородок.

Вот тогда я, собравшись в комок, развернул, словно пружина, свое тигриное тело, перемахнув через того – с его столом, – и вышел прямо в окно, только стеклышки, как косточки, полетели.

Крики и выстрелы раздались за мной вслед. Я бежал по и через поля, леса, веси, долы; мелькали города и села, широты и меридианы.

Я бежал туда, где кто-нибудь, кроме тигров и мулов, кто-нибудь опознает во мне человека.

Шаг мой был распростерт. Шаг мой был широк. Шаг мой не сбивался. Даже когда казалось, что сердце выскочит из клетки от страха и усталости.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вот какой анекдот толкнул мне Волдырь из Иеруса­лиму:

«Сидит один в гостях у одного хмыря. Всё, говорит, у тебя красиво. Сервант импортный. Тахта. Фотки арти­сток из журнальчиков клёвые поразвешаны. Но вот какого хера таз на стене висит? А тот в ответ – это часы говорящие. Да ну, брось ты. Не веришь? Снимает ботинок и – как швырнет в таз. А из-за стены: – Два часа ночи, мать вашу за ногу!

---

[1] «Пятак» — угловая скамейка в одном из парков города Риги.