ИЗБРАННЫЕ МЕСТА
Письмо первое
Сударыня! быть может – сударь, но в сердце что-то подсказывает – сударыня!
Намедни вечером одинокий, обледенелый и сломленный душевно внутренне, без путеводной звезды, без друга-проводника, без опоры-покровителя, как перст, как анчар или саксаул, держал путь от трамвайной остановки к мансарде слякотным тротуаром – сволочи-дворники посыпят по утру солью и отправляются да – на боковую, да – чаи гонять, а почтенные граждане скользят и садятся в грязь, – вдруг в снегу, что сугробом на газоне в кучу собран, однако не вывезен, увидел краешек голубого конверта.
Посиневшими, скрюченными от минус двадцати пальцами – мороз ныне ударяет такой, что ни под какой подмышкой не отогреешь – ухватил я оный предмет. Как он размок! Но адрес все-таки, стараючись, немалые приложив усилия, разобрал…! И тут надежда, что питает, цитирую, юношей, а я – юноша в самом соку молодческих лет, хорош собой, начитан и развит, пробудилась во мне: кто ведает – не Всевышний ли благосклонно посылает мне отправление сие?!
Если Вы – госпожа, может пригреете меня, в круг друзей своих введете, а там, вдруг! найду себе покровителя. Себе, и скрытым во мне талантам, и уму моему – ведь я и впрямь не глуп, далеко неглуп, только беден чрезмерно, – а там, глядишь, найду свою судьбу в одной из Ваших состоятельных или обеспеченных подруг или, чем Асмодеи не шутят, Вы, да – Вы сама, очаруетесь мной и составите мне наше счастье… Вот куда занесли меня, перехватив дыхание, мечты.
Но, коль Вы – господин, то и то весть, как нестрашно. Вы можете стать покровителем, и старшим другом, и нежным руководителем. Когда Вы – госпожа пожилая, то есть в почтенном возрасте, будьте мне матерью, а – солидный господин – отцом родным…
Впрочем, понимаю, догадываюсь: Вы незнакомы со мной, кто зовет в дом чужого и так вот, сразу, привечает (пригревает, приголубливает, опекает) и протежирует? Даже женщина, потомок Евы, простолюдинка она, или – графиня, или – даже супружница начальника секретного Департамента, находится в интересном положении девять целых месяцев, а ведь грядущий ребенок – ее родной, в чем нет места сомнениям (один лишь только отец ребенка может сомневаться, он ли он), а тут чужой человек, прямо скажем – с улицы; не с мостовой, допустим, не из подворотни – с тротуара, но однако. Нянька моя, мудрая женщина – царство ей Небесное, память ей вечная и благодарность моя до гробу – говаривала в простоте душевной: «Чтоб человека узнать, прежде-то надоть аж пуд соли съесть с им» (каллиграфию сохраняю без изменения, за что прошу великодушного прощения). И права была, ей-Богу, права! Правило сие через жизнь мою так красной нитью и проходит. Да ведь не с каждым сядешь и пуд соли есть. Нет, не с каждым.
И вот, все прекрасно понимая, осознавая, принимая, убедительно прошу: не выбрасывайте писульку мою на помойку, не спешите! Ответьте мне! Может, одним ответом Вашим человека спасете. А будет мне ответ Ваш – Лучом Света в Темном Царстве. Посредством писем Вы сможете узнать меня, мою душу, мой пульс… «Умом Россию – поется – не понять – Большое видится на расстоянии».
Или, перефразируя слова другого поэта: «Вы – диспетчер света».
Мы бы могли обсудить с Вами проблемы или номера новейших журналов. Вот, к примеру, листали ли Вы последнюю книгу г-на Успенского? Или г-на Зиновьева? Как они кажутся Вам? Не слишком ли данные господа снисходительны к евреям? Не пришла ли пора нашим братьям-евреям покинуть пределы Земли нашей? Оставить наши пенаты? Известные своей необъятностью и широтой и гостеприимством, но доколе?! Погостевали и – пожалуйте в свои Палестины. Впрочем, а вдруг Вы сами-еврейка, или, соответственно, еврей? Так это ничего. Я лично к евреям зла не питаю и отношусь снисходительно. Между тем, они могли бы приложить старания, чтобы внешне не отличаться. Как минимум.
Еще хорошо бы поговорить о театре. Театральные новости. Театральный подъезд. Театральный разъезд. «Порвалась связь времен». «Свет погас. Я вышел на подмостки». А были ли Вы на Мочалове в роли разбойника? Особенно хорош в сцене с шалашом! А топорик, вбитый в чурбак? Художественно точно, и символ, и цитата. Непосредственная реакция зала. Рукоплескания! Аплодисменты! Овации! Бурные. Несмолкаемые. Ради всех Святых, не возомните, что я революционер какой-нибудь. Мне бы только из бедности выбраться, куда был опущен судьбою, избравшей мне родителей честных, исполнительных и трудолюбивых, но больно бедных.
А Сумбатов-Южин? Сумбатов-Южин!
Еще раз низко прошу простить мне мою легкую навязчивость – не судите строго. И лишь об одном умоляю, припав губами к голубому конверту и преломив колено: ответьте! А там… Ах, голова кругом идет!
(«Ах, как кружится голова, как голова кружится!») Счастье-то какое! Неужто кончится мое одиночество?
За сим примите мои извинения и уверения. С почтением, примите оброненное Вами письмецо с моим совокупно.
Ваш, искренне Ваш, Анкундин Сахаров.
P. S. Страшная мысль пронзила внезапно мой светлый мозг: «А вдруг как Вы да не ответите!!…!!!
А.Ш.
Письмо четвертое
Сударыня! Не успел ознакомиться с посланием Вашим, как сей же час – где перо, где бумага, где промокашка (как люблю я их! – эти волшебные лоскутки розовой бумаги – приложил, прогладил ладонью, убрал, и – буквы замерли, приняли строгую форму, прекрасны замершие завитушки, ибо уже писал Вам в цидульке моей за нумером 3: я – человек, любящий порядок во всем, поклонник строгости и аккуратности пророк – вот, стихами заговорил) – помните, как гениально сказал один поэт: «и руки тянутся к перу, перо – к бумаге»? Истинно так.
Вы спрашиваете, чем я вообще живу, чем занимаюсь? Поведаю. Нам скрывать или конфузиться не к чему. Числюсь за одной из многочисленных в нашей Империи контор, где службу исполняю, пусть и не великую, но важную, ибо понимать требуется, как ежели бы крупные чины вдруг да лишились нас, людей маленьких и вроде бы незначительных, то погрязли бы (утонули бы) в бескрайнем море-окияне сводок, отчетов, тофесов и докладных. А теперь прикиньте в уме: ежели мы решаем, какие бумаги положить начальству на стол, какие – под сукно, какие – в долгий ящик, то это мы непосредственно, хоть и неявно, решаем политику.
Наша Контора среди прочих других остальных ничем таким особым существенно не отличается, так – винтик в государственной машине аппарата. Для обеспечения граждан правами и обязанностями должна работать исправно и бесперебойно, налаженно и слаженно. Естественно, о нас не пишут, не говорят, наших фамилий вы не знаете, но когда поразмыслить, есть среди нас свои Ангелиновы, Гагановы и Никулины, или – как сказал другой популярный поэт – тысячи тонн словесной руды. Известно, что писательский народ изображает нас такими-этакими Акакиями, Девушкиными, Мечиками, но ведь и в нас бьются высокие чувства, ведь и нами подчас овладевают высокие стремления, нам доступны вершины мечтаний, дерзость снов, любовь, благодарность. Поэзия, в конце концов, подчас охватывает нас, и сердце бьется в упоеньи. Да! Легко и красиво презирать и отказываться от нашего труда, но ведь и его кому-то вершить надо. И мы взяли на себя.
И еще намотайте себе на ус (не про Вас будет сказано – это я увлекаюсь) благородные господа, как правильно оценить то или иное поступившее сообщение, когда – не в курсе политических событий, не листали новейших сочинений отечественных сочинителей? Совсем напротив, начальство наше настоятельно рекомендует своим служащим посещать театры, вернисажи, присутственные места и даже различные митинги и собрания. А ведомо ли Вам, любезная моему сердцу госпожа, что и многие из поэтического Олимпа тоже служат? И служат не с меньшим прилежанием и старанием, чем Ваш покорный слуга. Служить бы рад – помните?
Нас воспой, О! Муза, нас!
Простите – опять сорвался. Наговорил невесть чего, да и том ли следует писать прекрасной незнакомке, однако накопилось, наболело, вот и накатило!
Затем остаюсь с глубоким почтением – Анкундин.
P. S. Счастлив был узнать, что Вы почти моя ровесница, но хотя я незначительно превзошел Вас в годах, Вы превосходите меня по воспитанию и положению. Странное совпадение стечений обстоятельств. Уж не судьба ли звонит в колокольчик? А?
А.
Письмо седьмое
***! Сладкой обязанностью наполнен мой каждый день. Поутру, лишь плесну водицы в лицо, бегу вниз к почтовому ящику – нет ли весточки от моей корреспондентки? На работе томлюсь ожиданием – не ждет ли меня дома письмецо в конверте. В обед все выглядываю в окно – не идет ли мой славный Гименей с медной бляхой и толстой сумкой на ремне. И, отходя ко сну, в томлении предаюсь мечтам, об утре, которое мне, быть может, доставит весточку от * * *!
Вы задали мне вопрос, я Вам отвечаю. Я доверяю это Вам, и только Вам. Ни одна живая душа ни слухом, ни духом и ведать не должна о том, что ниже поведаю Вам. Умоляю, заклинаю, падаю на колени, но почему-то чувствую себя вынужденным поведать Вам одну-другую сокровенную мысль.
Существует версия: правительство наше – арена борьбы двух различных отделов германской разведки? Господа Зубатов, Бронштейн, Растригин, Столыпин, Иегуда, Скобелев, Юпатов и прочие, чьи грузинские, польские, дворянские и еврейские имена промелькнули в последние дни на страницах наших газет в первых заголовках, суть немецкие агенты или игрушки в их руках. Мне неизвестно доподлинно – так ли это, однако, наблюдая нашу Империю изнутри, чуть ли не с самого дна ее бездонного сосуда, мы видим и чувствуем: не все далеко так уж ладно в нашем, недатском, королевстве.
И поверьте, когда придут, когда грянут изменения, когда разразится очистительная гроза, то грядет она отсюда, снизу, из наших контор, наших департаментов. Присяжные поверенные, статские советники встанут у кормила и не двадцатью хлебцами накормят наш многострадальный народ, а равно и справедливо распределят между достойными гражданами, способными оправдать справедливость, проявленную по отношению к ним, самостоятельным ответственным трудом на благо своей Родины. Вот.
Начальство наше поддержит нас. Поддержит и возглавит. Ведь они – это мы, прошедшие по всем ступеням школы работы, служения, исполнительности и ответственности.
Сие не есть заговор, а назревшая необходимость, которую не осознают только наиболее закоснелые круги. А если это и заговор, то – заговор, зародившийся и сложившийся (сформировавшийся) в самых недрах верхов правительства, откуда, собственно говоря, и осуществляется непосредственное и тайное руководство всеми революционными организациями.
Именно мы, суконные рядна, кувшинные рыла, а не салонные мечтатели, глумливые интеллигенты или чахоточные писатели, спасем Отечество. И – не народные мстители. Так.
Вы, верно, напугаетесь, придете в обморок, от моих откровений, сожгете их или отнесете дворнику. Бог – Вам судья. Но знайте – пусть я беден, пусть одинок, но бьются во мне и трепещут чувства великие. Великие, как воды дней нашей жизни.
Рукой дрожащей запечатываю послание мое сие. Нет, не суда, не доноса боюсь. Боюсь, что напугал Вас. Что не ответите мне. И опять я останусь один-одинешенек, как Александр Великий Македонский перед битвой под Киликией, в каковом состоянии пребывал после смерти моей добродетельной матушки, чьими стараниями и хлопотами удалось мне заполучить эту небольшую службу, а уж затем начальство обратило свое доброкачественное внимание на мою старательность и образованность, которая и Вам наверное бросилась в прекрасные очи, ведь я легкостью необычайной обращаюсь к стихам величайших из классиков и стодневных поэтов и мою жажду служить, продвинуло меня на нынешний пост, минуя ряд классов. Провенциум рици!
Но не службу боюсь потерять. А Вас, дружбу Вашу, благосклонность и покровительство Ваше.
И еще напишите мне, ходите ли Вы в церковь, к заутреней, и, если ходите, то в какую? Вот ведь место, где мы могли бы встретиться, не обращая внимания на себя любопытных взоров. С каким восторгом я молился бы рядом с Вами.
А большего мне и не надо.
Ваш верный Анкундин.
Письмо десятое
С величайшим праздником Вас, именины сердца моего! Усыпая ли вечером, погружаясь в мир сладостных нег и грез, пробуждаясь ли утром, благословляя поднявшееся солнышко, готовое светить нам до самых вечерних часов, я ту же секунду вспоминаю о Вас, любезная моя сударыня, госпожа моя – я есмь Ваш верный рыцарь, Ваш паж, Ваш Квентин Дорвард, Ваш княгиня Волконская, готовый следовать за Вами, хоть на край света, хоть в Вилюйск, хоть в Париж, к басурманам, не знающим ни слова из нашего великого и могучего языка, сочетающего крепость германского с нежностью чухонского. А ведомо ли им вообще, что неслучайно именно на нашем реченьи осуществлен самый боговдохновенный стих Книги Книг, перед которым даже иудейские источники бледнеют немочью. Известно: сами древнееврейские тексты есть суть несохранившиеся переложения с нашего древнего языка.
Мы с Вами говорили о Боге. Кто он – Бог? Каков он – Бог? В Калуге, кажется, два философа и один поэт возвели Новый Храм. Они там танцуют и читают поэмы. Если таково служение Ему, то что с нами, с нашей Конторой, с землекопом, землепашцем, градостроителем? В детстве, о – детство, я мечтал об астролябии, смотреть и думать.
Вчера при обстоятельствах особых и необычных, имел я беседу с одним весьма опасным человеком. Ведомо ли Вам, что утверждал он, развернув историческую картину в переспективе?! Он утверждал, что хитрованные жидовины не силой, не умом, а токмо лишь хитростью своей безразмерной опутали нас и весь мир своими библейскими штучками. Где славные норманны, где бесстрашные готты, где славяне, покорявшие половину мира? – все исчезли в воронке мутного потока христианских учений. Выпита их кровь, опутаны их ноги, дрожат руки. Все служат Момоне. Не подумайте, ради, ради, ради Николая-Угодника, что я разделяю мысли непотребные его. Однако, согласитесь – столь абсурдные, на первый, непредубежденный, взгляд мысли имеют под собой мысли особые. Простой земледелец, наблюдающий жизнь не из окна кареты, не отказался от старых наших верований, хотя и посещает церковь исправно. А сколько в нем простоты и мудрости, сколько в нем истинного понимания жизни, природы, самой сути человеческой жизни! Поверьте – наши древние религии были не менее велики и замечательны, чем всякие прославленные Веды, усердно изучаемые знатоками, не ведающими о богатстве, хранящемся под самыми их профессорскими пенсне.
Но не о том речь: вчера возвернувшись с нашего с Вами свидания – такой полет охватил меня, такой восторг, что стены обиталища моего показались мне еще более тесными, чем всегда – размечтавшись, я упал на софу и, уткнувшись в подушку, повторял нежнейшее имя Ваше и отчество Ваше. Здесь негромкий, но властный стук в дверь прервал мои стеснения. Хозяйка пришла с известием: некий чин изволил навестить скромную хижину мою. Чин, указанный, оставил визитку, из которой я понял, что он желает и намеривается беседовать со мной о Вас! Я немедля телефонировал ему.
Однако, к вящей радости моей, его никак не интересовало знакомство наше. Совсем напротив – он одобряет, отзывается о Вас, как о исключительно честной женщине и патриотке, известной своими верноподданническими чувствами. И, тогда, я понял, какому доверию облачен Вами, какому доверию Вам обязан: кто в мире, кроме меня, знает о Ваших истинных взглядах, чувствах, о буре, кипящей в сердце Вашем!
Но верьте – я не предам Вас! Я – Ваша каменная стена. Пусть и не разделяю взглядов Ваших, но ведь и в моем правоверном сердце живет стремление к справедливости (о! как замирает оно, когда представляет себе граждан, охваченных единым порывом труда, когда рисует себе общие отдыхи и общие праздники, и все оприходовано, приведено в порядок, все расписано по календарям, все представлено в циркулярах; тлеющее превращается во всепоглощающее, и готов уже представить прожекты свои по инстанциям начальству) и – разве могу я предать тот вечер, когда стоя на берегу канала и, Вы, глядючи на меня, декламировали о буревестнике – над седой равниной моря ветер тучи собирает – и пели вдвоем – я другой страны такой не знаю, где так вольно дышит человек! Ничто, ни один приказ не вырвет из уст свидетельств об этих, сокровенных минутах нашей жизни!
А! просматривали ли сегодняшнюю газету? Как Вам нравится наш Булгарин, попросивший в Бенилюксе политического убежища? Причуды жизни. Оппозиционеры посещают приемы и ведут дискуссии с власть придержащими. Александр Герценович приглашен в столицу, для вручения премии Мира. А Булгарин бежит за рубеж с романами за пазухой. А в чем-то смелость их, романов этих? Мы по службе были ознакомленны с писаниями Пшебышевских и Арцыбашевых, других имен не пропишу дабы не оскорблять Вашего глаза. И в том, что там написанно, – и есть сопротивление?! И второе – когда видишь, что в родном тебе государстве что-либо неладно, имей смелость остаться и бороться с недостатками, хотя бы с отдельно взятыми. А иначе – предатель ты! Запад-то и так рад любой хуле, положенной на нас. И понятно почему – во всем мы их обогнали, загнули им салазки. Вот к примеру: писалось, что лампочка суть изобретение западное, а новейшие археологические розыскания опровергнули данную версию: еще 500-700 лет тому назад наши предки опускали горящую лучину в бычий пузырь. Не хватало только электричества, однако… Я и чертеж в руках держивал.
Один из тех романов, кстати, повествует о половых сношениях между солдатами Западного и Восточного фронта. Автор-то не знает Истории. Слышал звон. Указанные сношения имели место, а потому имели, что побеждаемый враг в середине войны был вынужден против наших славных бойцов выставить женщин и детей. А женщины любой страны готовы сдаться для милости победителя-славянина без репараций и контрибуций. И аннексий. Вспомните записки казака П. о посещении города Парижа по поражению Бонапарта! Сведущий человек уверял меня, что после многочисленных побед наших все народы суть славяне, и убедительно показал сие на цифрах, прибегая не более как к сложению, умножению и геометрической прогрессии. Таким образом: все конфликты-не вражды народов, а-проблема отцов и детей. Задача наша (задача отцов) объединить все народы под свое отеческое покровительство.
Что-то расписался я сегодня, да и темы выбрал престранные, но с кем как не с Вами мне делиться?
Вот и всё, разлюбезная сердцу моему, душа моя, полет души и нежной страсти. Спокойной ночи.
Твой А. Угадайте кто!
Письмо тринадцатое
Милая моя! Мы поругались вчера напрасно. Неужели какие-то картинки с выставок важнее наших отношений? Да, и меня покоробило, когда конями топтали то, что Вы называли искусством, но… Вы уже слышали, что понимаю под словом «искусство» я.
Приобретите, когда Вас не затруднит, последний номер газеты. Оказывается: топтание полотен копытами коней есть акт художественный, современный запланированный. Содержание картин, техника исполнения специально отбирались к потоптанию. Однако я не торжествую. Неужто есть вещи способные нас разлучить?!
К тебе сквозь туманы, леса и поляны летит мой конверт голубой. Летит мой листочек, родной голубочек, в тот дом, где расстались с тобой. Слова Владимира Замятина, музыка Юрия Милютина.
Анкундин Сахаров, по-прежнему Ваш, с надеждой и…
Письмо семнадцатое
Любимая, кажется, после того объяснения, которое имело вчера вечером между нами, я вправе называть Вас так. Любимая моя, моя единственная. Казалось бы, еще вчера или позавчера, когда одинокий и бедный возвращался домой со службы в свою конуру, свое нерадостное убежище, где пропадал в полной растерянности перед окияном мыслей, сомнений и мечтаний, нашел голубое письмо, а сегодня – я один из самых счастливых людей на земле – я любим прекрасной, обеспеченной, и образованной дамой. Я просидел весь вечер перед зеркалом, пытаясь понять, что Вы нашли во мне. Не говорит ли в Вас сострадание? Жалость к несчастному? О, нет! – воскликнул я – я достоен любви, я всегда знал, всегда верил: ждет и меня прекрасное, ждет и меня незнакомка, что примеряя по вечерам шляпу с перьями, что проходя между шумными столами ресторанов, она выглядывает меня, и шепчет: «Где ты, мой принц, мой Арлекин, мой Пьеро? И вот он-я, пожалуйста, сохранивший себя для Вас в чистоте помыслов, тела и взглядов на жизнь.
Вы открыли мне глаза на многое, еще вчера я был готов, как Исаак Ньютон ждать милости от падающего яблока, а сегодня уже готов их взять сам, скрещивая и селекционируя новые неведомые виды жизни и общественного устройства. Я – Ваш, берите меня, и не ошибетесь. В огонь, воды, медные трубы, с корабля на бал с сумой и без – я готов следовать за Вами, куда и как прикажете. «Любовь-кольцо», дорогая.
Помните ли Вы тот вечер, когда мы возвращались с бала от графини Ланской? Я все напевал – истопи ты мне баньку по-белому – когда Вы обратили мое внимание на пьяненького, спавшего в придорожной канаве и лишь чудом не попавшего под колеса проезжавшего транспорта, которого становится слишком много (наше вмешательство в дела природы поистине могут нанести нам самим непоправимый ответный удар), так вот: в тот вечер Вы сказали: «Дорогой, ты поешь песню, которая, возможно, наиболее ярко выражает чувства и чаянья нашего народа, но, как это не парадоксально, именно ему, она продолжает оставаться неизвестной». Тут вмешался наш кучер. Если Вы обратили внимание, за последние годы воспитание в нашем многострадальном государстве упало и каждый кучер, забывая о своем шестке, вмешивается в разговор? «Уж не думаете ли вы, – сказал он, – что если каждого научить читать, то он самого господина Пушкина поймет?» – «Именно так я и думаю», – успешно возражали Вы. «Вот уж чего не думаю, – отвечал дворник, то есть кучер, – я с отличиями закончил три университета, однако общение с лошадьми дало мне больше, чем стихи и Пушкина, и Гоголя вместе взятых». – «Это скорей говорит о вас. А я уверена, что пробудись, как этот пьяница, наш народ, он не только Пушкина, но и Гегеля поймет не по учебникам, а впрочем, как это вам удалось с таким количеством дипломов устроиться кучером, ведь, какое ни на есть, а государство вложило в вас силы и средства не для того, чтобы со своими дипломами стегали кнутом несчастных животиных?» – «Не стегать, так вас и не повезут, а ведь вам желаемо все ж-таки доехать до дому, а не на одиннадцатом номере добираться. А работаю я кучером, ибо нахожусь на распутьи: с одной стороны, с таким образованием да на такой работе, можно хорошую карьеру сделать в одном известном ведомстве; с другой стороны – может станется, уеду я ко всем чертям на вольные хлеба, а с такой работы и разрешение легче вытребовать».
К чему вспомнил я тот разговор? Не к тому, что и наш лифтер, и хозяйка моя, выдра, – простите за грубое слово о женском поле, и, как известно мне стало, швейцар в учреждении нашем – все в две стороны смотрят, то ли доносить продолжать, то ли в революционеры податься, а к тому, что и я сам на распутьи после всех бесед наших, песен и поэм, кажется иногда мне, что, дай мне сейчас паспорт на руки или пушку, уже никто никогда не свернет меня с освободительного пути, а с другой стороны, разве служить верно не более достойный путь? Изложил я эти соображения эти в своем очередном докладе, предлагая направить нашу энергию, наш ум на пользу государству и отечеству. Впервые, за многие годы безукоризненной службы, меня вызвал Сам, директор нашей конторы, отдав должное смелости и честности моего прожекта, он справедливо указал на некоторые недостатки его, а затем спросил, не кажется ли мне, что сегодня, когда третий год подряд неурожай, когда алчный запад простирает свои взгляды на наши леса и нивы, когда среди молодежи разврат и полное отсутствие идеалов, когда предательски бегут самые надежные граждане нашего общества и даже Его величество выпускают за границу лишь в сопровождении охраны, оставляя в заложниках всю царскую семью, не будет ли правильней прежде, чем менять сложившиеся условия, поначалу укрепить то, что есть, а уже потом… Вы бы нашлись, что ему ответить? Я – нет.
Жду ответа, как соловей лета,
твой-Ваш Анкундин.
Письмо двадцатое
И не знаю, вправе ли обращаться к тебе, любимая. Вы поймете, прочитав эту короткую исповедь сына века до конца. Никакого письма я не находил. Оно было вручено мне. То есть я нашел его, но это входило в план операции познакомиться с Вами, войти в доверие и сообщать о Вас все. Но Ваша любовь, Ваша искренность, Ваша необыкновенность явили мне всю подлость моего поступка, всю низость моей службы. Больше не могу. Простите, когда сможете. И – прощайте.
Авраам Шахаров.
Послесловие
Высокий чин весело рассматривал молодого бледного вида человека, стоявшего перед ним на ковре:
– Что же это вы так легко, батенька, оскоромились? Две пары женских глаз, и вы поплыли? Ваша подопечная (впрочем, тоже – наш агент) посильней оказалась. Передавая последнее ваше письмецо, она плакала, однако долг исполнила исправно. «Любовь-кольцо», говорите? У кольца-то два конца! Мил-человек, провалили первое же задание! Эх, молодость – молодость! Ступайте, о нашем решении получите извещение по форме.
Молодой человек повернулся и вышел, разглядывая сетки, натянутые в лестничных пролетах. Он горько вздыхал до самого подъезда. Однако, выйдя на улицу, явно взбодрился: кто знает, может, судьба еще будет благосклонна к нему, следующий раз он бы уже не попался, а пока – домой, собрать узелок и спать, что-то принесет завтрашний день. Замечтавшись, он поскользнулся и сел прямо на дорожку. Девичий смех заставил его оглянуться по сторонам: он увидел чистоту небес, яркое солнце, белизну снега и голубой конвертик, лежащий на сугробе под самым его носом.
(Впервые опубликовано в журнале «Континент» №46 (1985))
[…] БЕДНЫЕ ЛЮДИ или ДВАДЦАТЬ ПИСЕМ К ДРУГУ […]