ИЗБРАННЫЕ МЕСТА

Письмо первое

Сударыня! быть может – сударь, но в сердце что-то подсказывает – сударыня!

Намедни вечером одинокий, обледенелый и сломленный душевно внутренне, без путеводной звезды, без друга-проводника, без опоры-покровителя, как перст, как анчар или саксаул, держал путь от трамвайной остановки к мансарде слякотным тротуаром – сволочи-дворники посыпят по утру солью и отправляются да – на боковую, да – чаи гонять, а почтенные граждане сколь­зят и садятся в грязь, – вдруг в снегу, что сугробом на газоне в кучу собран, однако не вывезен, увидел крае­шек голубого конверта.

Посиневшими, скрюченными от минус двадцати пальцами – мороз ныне ударяет такой, что ни под какой подмышкой не отогреешь – ухватил я оный предмет. Как он размок! Но адрес все-таки, стараючись, немалые приложив усилия, разобрал…! И тут надежда, что питает, цитирую, юношей, а я – юноша в самом соку молодческих лет, хорош собой, начитан и развит, пробудилась во мне: кто ведает – не Всевышний ли благо­склонно посылает мне отправление сие?!

Если Вы – госпожа, может пригреете меня, в круг друзей своих введете, а там, вдруг! найду себе покрови­теля. Себе, и скрытым во мне талантам, и уму моему – ведь я и впрямь не глуп, далеко неглуп, только беден чрезмерно, – а там, глядишь, найду свою судьбу в одной из Ваших состоятельных или обеспеченных подруг или, чем Асмодеи не шутят, Вы, да – Вы сама, очаруетесь мной и составите мне наше счастье… Вот куда занесли меня, перехватив дыхание, мечты.

Но, коль Вы – господин, то и то весть, как нестраш­но. Вы можете стать покровителем, и старшим другом, и нежным руководителем. Когда Вы – госпожа пожи­лая, то есть в почтенном возрасте, будьте мне матерью, а – солидный господин – отцом родным…

Впрочем, понимаю, догадываюсь: Вы незнакомы со мной, кто зовет в дом чужого и так вот, сразу, приве­чает (пригревает, приголубливает, опекает) и протежи­рует? Даже женщина, потомок Евы, простолюдинка она, или – графиня, или – даже супружница начальника секретного Департамента, находится в интересном положении девять целых месяцев, а ведь грядущий ребе­нок – ее родной, в чем нет места сомнениям (один лишь только отец ребенка может сомневаться, он ли он), а тут чужой человек, прямо скажем – с улицы; не с мостовой, допустим, не из подворотни – с тротуара, но однако. Нянька моя, мудрая женщина – царство ей Небесное, память ей вечная и благодарность моя до гробу – говаривала в простоте душевной: «Чтоб человека узнать, прежде-то надоть аж пуд соли съесть с им» (каллигра­фию сохраняю без изменения, за что прошу великодушного прощения). И права была, ей-Богу, права! Прави­ло сие через жизнь мою так красной нитью и проходит. Да ведь не с каждым сядешь и пуд соли есть. Нет, не с каждым.

И вот, все прекрасно понимая, осознавая, прини­мая, убедительно прошу: не выбрасывайте писульку мою на помойку, не спешите! Ответьте мне! Может, одним ответом Вашим человека спасете. А будет мне ответ Ваш – Лучом Света в Темном Царстве. Посред­ством писем Вы сможете узнать меня, мою душу, мой пульс… «Умом Россию – поется – не понять – Большое видится на расстоянии».

Или, перефразируя слова другого поэта: «Вы – диспетчер света».

Мы бы могли обсудить с Вами проблемы или номера новейших журналов. Вот, к примеру, листали ли Вы последнюю книгу г-на Успенского? Или г-на Зиновьева? Как они кажутся Вам? Не слишком ли дан­ные господа снисходительны к евреям? Не пришла ли пора нашим братьям-евреям покинуть пределы Земли нашей? Оставить наши пенаты? Известные своей необъятностью и широтой и гостеприимством, но доколе?! Погостевали и – пожалуйте в свои Палестины. Впрочем, а вдруг Вы сами-еврейка, или, соответствен­но, еврей? Так это ничего. Я лично к евреям зла не питаю и отношусь снисходительно. Между тем, они могли бы приложить старания, чтобы внешне не отли­чаться. Как минимум.

Еще хорошо бы поговорить о театре. Театральные новости. Театральный подъезд. Театральный разъезд. «Порвалась связь времен». «Свет погас. Я вышел на подмостки». А были ли Вы на Мочалове в роли разбойника? Особенно хорош в сцене с шалашом! А топорик, вбитый в чурбак? Художественно точно, и символ, и цитата. Непосредственная реакция зала. Рукоплеска­ния! Аплодисменты! Овации! Бурные. Несмолкаемые. Ради всех Святых, не возомните, что я революционер какой-нибудь. Мне бы только из бедности выбраться, куда был опущен судьбою, избравшей мне родителей честных, исполнительных и трудолюбивых, но больно бедных.

А Сумбатов-Южин? Сумбатов-Южин!

Еще раз низко прошу простить мне мою легкую навязчивость – не судите строго. И лишь об одном умоляю, припав губами к голубому конверту и преломив колено: ответьте! А там… Ах, голова кругом идет!

(«Ах, как кружится голова, как голова кружится!») Счастье-то какое! Неужто кончится мое одиночество?

За сим примите мои извинения и уверения. С почтением, примите оброненное Вами письмецо с моим сово­купно.

Ваш, искренне Ваш, Анкундин Сахаров.

P. S. Страшная мысль пронзила внезапно мой светлый мозг: «А вдруг как Вы да не ответите!!…!!!

А.Ш.

Письмо четвертое

Сударыня! Не успел ознакомиться с посланием Вашим, как сей же час – где перо, где бумага, где промокашка (как люблю я их! – эти волшебные лоскутки розовой бумаги – приложил, прогладил ладонью, убрал, и – буквы замерли, приняли строгую форму, прекрасны замершие завитушки, ибо уже писал Вам в цидульке моей за нумером 3: я – человек, любящий порядок во всем, поклонник строгости и аккуратности пророк – вот, стихами заговорил) – помните, как гениально ска­зал один поэт: «и руки тянутся к перу, перо – к бумаге»? Истинно так.

Вы спрашиваете, чем я вообще живу, чем занимаюсь? Поведаю. Нам скрывать или конфузиться не к чему. Числюсь за одной из многочисленных в нашей Империи контор, где службу исполняю, пусть и не вели­кую, но важную, ибо понимать требуется, как ежели бы крупные чины вдруг да лишились нас, людей маленьких и вроде бы незначительных, то погрязли бы (утонули бы) в бескрайнем море-окияне сводок, отчетов, тофесов и докладных. А теперь прикиньте в уме: ежели мы решаем, какие бумаги положить начальству на стол, какие – под сукно, какие – в долгий ящик, то это мы непосредственно, хоть и неявно, решаем политику.

Наша Контора среди прочих других остальных ничем таким особым существенно не отличается, так – винтик в государственной машине аппарата. Для обес­печения граждан правами и обязанностями должна ра­ботать исправно и бесперебойно, налаженно и слажен­но. Естественно, о нас не пишут, не говорят, наших фамилий вы не знаете, но когда поразмыслить, есть среди нас свои Ангелиновы, Гагановы и Никулины, или – как сказал другой популярный поэт – тысячи тонн сло­весной руды. Известно, что писательский народ изобра­жает нас такими-этакими Акакиями, Девушкиными, Мечиками, но ведь и в нас бьются высокие чувства, ведь и нами подчас овладевают высокие стремления, нам доступны вершины мечтаний, дерзость снов, любовь, благодарность. Поэзия, в конце концов, подчас охваты­вает нас, и сердце бьется в упоеньи. Да! Легко и красиво презирать и отказываться от нашего труда, но ведь и его кому-то вершить надо. И мы взяли на себя.

И еще намотайте себе на ус (не про Вас будет сказано – это я увлекаюсь) благородные господа, как правильно оценить то или иное поступившее сообщение, когда – не в курсе политических событий, не листали новейших сочинений отечественных сочинителей? Со­всем напротив, начальство наше настоятельно рекомендует своим служащим посещать театры, вернисажи, присутственные места и даже различные митинги и собрания. А ведомо ли Вам, любезная моему сердцу госпожа, что и многие из поэтического Олимпа тоже служат? И служат не с меньшим прилежанием и стара­нием, чем Ваш покорный слуга. Служить бы рад – помните?

Нас воспой, О! Муза, нас!

Простите – опять сорвался. Наговорил невесть чего, да и том ли следует писать прекрасной незнаком­ке, однако накопилось, наболело, вот и накатило!

Затем остаюсь с глубоким почтением – Анкундин.

P. S. Счастлив был узнать, что Вы почти моя ровесница, но хотя я незначительно превзошел Вас в годах, Вы превосходите меня по воспитанию и положению. Странное совпадение стечений обстоятельств. Уж не судьба ли звонит в колокольчик? А?

А.

Письмо седьмое

***! Сладкой обязанностью наполнен мой каждый день. Поутру, лишь плесну водицы в лицо, бегу вниз к почтовому ящику – нет ли весточки от моей корреспондентки? На работе томлюсь ожиданием – не ждет ли меня дома письмецо в конверте. В обед все выглядываю в окно – не идет ли мой славный Гименей с медной бляхой и толстой сумкой на ремне. И, отходя ко сну, в том­лении предаюсь мечтам, об утре, которое мне, быть может, доставит весточку от * * *!

Вы задали мне вопрос, я Вам отвечаю. Я доверяю это Вам, и только Вам. Ни одна живая душа ни слухом, ни духом и ведать не должна о том, что ниже поведаю Вам. Умоляю, заклинаю, падаю на колени, но почему-то чувствую себя вынужденным поведать Вам одну-другую сокровенную мысль.

Существует версия: правительство наше – арена борьбы двух различных отделов германской разведки? Господа Зубатов, Бронштейн, Растригин, Столыпин, Иегуда, Скобелев, Юпатов и прочие, чьи грузинские, польские, дворянские и еврейские имена промелькнули в последние дни на страницах наших газет в первых заголовках, суть немецкие агенты или игрушки в их руках. Мне неизвестно доподлинно – так ли это, однако, наб­людая нашу Империю изнутри, чуть ли не с самого дна ее бездонного сосуда, мы видим и чувствуем: не все далеко так уж ладно в нашем, недатском, королевстве.

И поверьте, когда придут, когда грянут изменения, когда разразится очистительная гроза, то грядет она отсюда, снизу, из наших контор, наших департаментов. Присяжные поверенные, статские советники встанут у кормила и не двадцатью хлебцами накормят наш многострадальный народ, а равно и справедливо распределят между достойными гражданами, способными оправдать справедливость, проявленную по отношению к ним, самостоятельным ответственным трудом на благо своей Родины. Вот.

Начальство наше поддержит нас. Поддержит и возглавит. Ведь они – это мы, прошедшие по всем ступеням школы работы, служения, исполнительности и ответ­ственности.

Сие не есть заговор, а назревшая необходимость, которую не осознают только наиболее закоснелые кру­ги. А если это и заговор, то – заговор, зародившийся и сложившийся (сформировавшийся) в самых недрах вер­хов правительства, откуда, собственно говоря, и осуществляется непосредственное и тайное руководство всеми революционными организациями.

Именно мы, суконные рядна, кувшинные рыла, а не салонные мечтатели, глумливые интеллигенты или чахоточные писатели, спасем Отечество. И – не народ­ные мстители. Так.

Вы, верно, напугаетесь, придете в обморок, от моих откровений, сожгете их или отнесете дворнику. Бог – Вам судья. Но знайте – пусть я беден, пусть одинок, но бьются во мне и трепещут чувства великие. Великие, как воды дней нашей жизни.

Рукой дрожащей запечатываю послание мое сие. Нет, не суда, не доноса боюсь. Боюсь, что напугал Вас. Что не ответите мне. И опять я останусь один-одинешенек, как Александр Великий Македонский перед битвой под Киликией, в каковом состоянии пребывал после смерти моей добродетельной матушки, чьими старания­ми и хлопотами удалось мне заполучить эту небольшую службу, а уж затем начальство обратило свое доброка­чественное внимание на мою старательность и образо­ванность, которая и Вам наверное бросилась в прекрас­ные очи, ведь я легкостью необычайной обращаюсь к стихам величайших из классиков и стодневных поэтов и мою жажду служить, продвинуло меня на нынешний пост, минуя ряд классов. Провенциум рици!

Но не службу боюсь потерять. А Вас, дружбу Вашу, благосклонность и покровительство Ваше.

И еще напишите мне, ходите ли Вы в церковь, к заутреней, и, если ходите, то в какую? Вот ведь место, где мы могли бы встретиться, не обращая внимания на себя любопытных взоров. С каким восторгом я молился бы рядом с Вами.

А большего мне и не надо.

Ваш верный Анкундин.

Письмо десятое

С величайшим праздником Вас, именины сердца моего! Усыпая ли вечером, погружаясь в мир сладост­ных нег и грез, пробуждаясь ли утром, благословляя поднявшееся солнышко, готовое светить нам до самых вечерних часов, я ту же секунду вспоминаю о Вас, любезная моя сударыня, госпожа моя – я есмь Ваш вер­ный рыцарь, Ваш паж, Ваш Квентин Дорвард, Ваш княгиня Волконская, готовый следовать за Вами, хоть на край света, хоть в Вилюйск, хоть в Париж, к басурма­нам, не знающим ни слова из нашего великого и могу­чего языка, сочетающего крепость германского с нежностью чухонского. А ведомо ли им вообще, что неслучайно именно на нашем реченьи осуществлен самый боговдохновенный стих Книги Книг, перед кото­рым даже иудейские источники бледнеют немочью. Известно: сами древнееврейские тексты есть суть несо­хранившиеся переложения с нашего древнего языка.

Мы с Вами говорили о Боге. Кто он – Бог? Каков он – Бог? В Калуге, кажется, два философа и один поэт возвели Новый Храм. Они там танцуют и читают поэ­мы. Если таково служение Ему, то что с нами, с нашей Конторой, с землекопом, землепашцем, градостроителем? В детстве, о – детство, я мечтал об астролябии, смотреть и думать.

Вчера при обстоятельствах особых и необычных, имел я беседу с одним весьма опасным человеком. Ведомо ли Вам, что утверждал он, развернув историчес­кую картину в переспективе?! Он утверждал, что хитрованные жидовины не силой, не умом, а токмо лишь хитростью своей безразмерной опутали нас и весь мир своими библейскими штучками. Где славные норманны, где бесстрашные готты, где славяне, покорявшие поло­вину мира? – все исчезли в воронке мутного потока хри­стианских учений. Выпита их кровь, опутаны их ноги, дрожат руки. Все служат Момоне. Не подумайте, ради, ради, ради Николая-Угодника, что я разделяю мысли непотребные его. Однако, согласитесь – столь абсурдные, на первый, непредубежденный, взгляд мысли имеют под собой мысли особые. Простой земледелец, наблюдающий жизнь не из окна кареты, не отказался от старых наших верований, хотя и посещает церковь исправно. А сколько в нем простоты и мудрости, сколь­ко в нем истинного понимания жизни, природы, самой сути человеческой жизни! Поверьте – наши древние религии были не менее велики и замечательны, чем вся­кие прославленные Веды, усердно изучаемые знатока­ми, не ведающими о богатстве, хранящемся под самыми их профессорскими пенсне.

Но не о том речь: вчера возвернувшись с нашего с Вами свидания – такой полет охватил меня, такой восторг, что стены обиталища моего показались мне еще более тесными, чем всегда – размечтавшись, я упал на софу и, уткнувшись в подушку, повторял нежнейшее имя Ваше и отчество Ваше. Здесь негромкий, но власт­ный стук в дверь прервал мои стеснения. Хозяйка при­шла с известием: некий чин изволил навестить скром­ную хижину мою. Чин, указанный, оставил визитку, из которой я понял, что он желает и намеривается беседовать со мной о Вас! Я немедля телефонировал ему.

Однако, к вящей радости моей, его никак не интересовало знакомство наше. Совсем напротив – он одобряет, отзывается о Вас, как о исключительно честной жен­щине и патриотке, известной своими верноподданничес­кими чувствами. И, тогда, я понял, какому доверию облачен Вами, какому доверию Вам обязан: кто в мире, кроме меня, знает о Ваших истинных взглядах, чув­ствах, о буре, кипящей в сердце Вашем!

Но верьте – я не предам Вас! Я – Ваша каменная сте­на. Пусть и не разделяю взглядов Ваших, но ведь и в моем правоверном сердце живет стремление к справед­ливости (о! как замирает оно, когда представляет себе граждан, охваченных единым порывом труда, когда рисует себе общие отдыхи и общие праздники, и все оприходовано, приведено в порядок, все расписано по календарям, все представлено в циркулярах; тлеющее превращается во всепоглощающее, и готов уже предста­вить прожекты свои по инстанциям начальству) и – разве могу я предать тот вечер, когда стоя на берегу канала и, Вы, глядючи на меня, декламировали о буре­вестнике – над седой равниной моря ветер тучи собира­ет – и пели вдвоем – я другой страны такой не знаю, где так вольно дышит человек! Ничто, ни один приказ не вырвет из уст свидетельств об этих, сокровенных мину­тах нашей жизни!

А! просматривали ли сегодняшнюю газету? Как Вам нравится наш Булгарин, попросивший в Бенилюксе политического убежища? Причуды жизни. Оппозиционеры посещают приемы и ведут дискуссии с власть придержащими. Александр Герценович приглашен в столи­цу, для вручения премии Мира. А Булгарин бежит за рубеж с романами за пазухой. А в чем-то смелость их, романов этих? Мы по службе были ознакомленны с пи­саниями Пшебышевских и Арцыбашевых, других имен не пропишу дабы не оскорблять Вашего глаза. И в том, что там написанно, – и есть сопротивление?! И второе – когда видишь, что в родном тебе государстве что-либо неладно, имей смелость остаться и бороться с недостат­ками, хотя бы с отдельно взятыми. А иначе – предатель ты! Запад-то и так рад любой хуле, положенной на нас. И понятно почему – во всем мы их обогнали, загнули им салазки. Вот к примеру: писалось, что лампочка суть изобретение западное, а новейшие археологические розыскания опровергнули данную версию: еще 500-700 лет тому назад наши предки опускали горящую лучину в бычий пузырь. Не хватало только электричества, одна­ко… Я и чертеж в руках держивал.

Один из тех романов, кстати, повествует о половых сношениях между солдатами Западного и Восточного фронта. Автор-то не знает Истории. Слышал звон. Указанные сношения имели место, а потому имели, что побеждаемый враг в середине войны был вынужден против наших славных бойцов выставить женщин и детей. А женщины любой страны готовы сдаться для милости победителя-славянина без репараций и контри­буций. И аннексий. Вспомните записки казака П. о посещении города Парижа по поражению Бонапарта! Сведу­щий человек уверял меня, что после многочисленных побед наших все народы суть славяне, и убедительно показал сие на цифрах, прибегая не более как к сложе­нию, умножению и геометрической прогрессии. Таким образом: все конфликты-не вражды народов, а-проб­лема отцов и детей. Задача наша (задача отцов) объеди­нить все народы под свое отеческое покровительство.

Что-то расписался я сегодня, да и темы выбрал престранные, но с кем как не с Вами мне делиться?

Вот и всё, разлюбезная сердцу моему, душа моя, полет души и нежной страсти. Спокойной ночи.

Твой А. Угадайте кто!

Письмо тринадцатое

Милая моя! Мы поругались вчера напрасно. Неужели какие-то картинки с выставок важнее наших отношений? Да, и меня покоробило, когда конями топтали то, что Вы называли искусством, но… Вы уже слы­шали, что понимаю под словом «искусство» я.

Приобретите, когда Вас не затруднит, последний номер газеты. Оказывается: топтание полотен копы­тами коней есть акт художественный, современный запланированный. Содержание картин, техника исполнения специально отбирались к потоптанию. Однако я не торжествую. Неужто есть вещи способные нас разлучить?!

К тебе сквозь туманы, леса и поляны летит мой кон­верт голубой. Летит мой листочек, родной голубочек, в тот дом, где расстались с тобой. Слова Владимира Замятина, музыка Юрия Милютина.

Анкундин Сахаров, по-прежнему Ваш, с надеж­дой и…

Письмо семнадцатое

Любимая, кажется, после того объяснения, кото­рое имело вчера вечером между нами, я вправе называть Вас так. Любимая моя, моя единственная. Казалось бы, еще вчера или позавчера, когда одинокий и бедный возвращался домой со службы в свою конуру, свое нерадостное убежище, где пропадал в полной растерянности перед окияном мыслей, сомнений и мечтаний, нашел голубое письмо, а сегодня – я один из самых счастливых людей на земле – я любим прекрасной, обеспеченной, и образованной дамой. Я просидел весь вечер перед зерка­лом, пытаясь понять, что Вы нашли во мне. Не говорит ли в Вас сострадание? Жалость к несчастному? О, нет! – воскликнул я – я достоен любви, я всегда знал, всегда верил: ждет и меня прекрасное, ждет и меня незнаком­ка, что примеряя по вечерам шляпу с перьями, что про­ходя между шумными столами ресторанов, она выгля­дывает меня, и шепчет: «Где ты, мой принц, мой Арле­кин, мой Пьеро? И вот он-я, пожалуйста, сохранивший себя для Вас в чистоте помыслов, тела и взглядов на жизнь.

Вы открыли мне глаза на многое, еще вчера я был готов, как Исаак Ньютон ждать милости от падающего яблока, а сегодня уже готов их взять сам, скрещивая и селекционируя новые неведомые виды жизни и общественного устройства. Я – Ваш, берите меня, и не оши­бетесь. В огонь, воды, медные трубы, с корабля на бал с сумой и без – я готов следовать за Вами, куда и как при­кажете. «Любовь-кольцо», дорогая.

Помните ли Вы тот вечер, когда мы возвращались с бала от графини Ланской? Я все напевал – истопи ты мне баньку по-белому – когда Вы обратили мое внимание на пьяненького, спавшего в придорожной канаве и лишь чудом не попавшего под колеса проезжавшего транспорта, которого становится слишком много (наше вме­шательство в дела природы поистине могут нанести нам самим непоправимый ответный удар), так вот: в тот вечер Вы сказали: «Дорогой, ты поешь песню, которая, возможно, наиболее ярко выражает чувства и чаянья нашего народа, но, как это не парадоксально, именно ему, она продолжает оставаться неизвестной». Тут вмешался наш кучер. Если Вы обратили внимание, за последние годы воспитание в нашем многострадальном государстве упало и каждый кучер, забывая о своем шестке, вмешивается в разговор? «Уж не думаете ли вы, – сказал он, – что если каждого научить читать, то он самого господина Пушкина поймет?» – «Именно так я и думаю», – успешно возражали Вы. «Вот уж чего не думаю, – отвечал дворник, то есть кучер, – я с отличи­ями закончил три университета, однако общение с лошадьми дало мне больше, чем стихи и Пушкина, и Гоголя вместе взятых». – «Это скорей говорит о вас. А я уверена, что пробудись, как этот пьяница, наш народ, он не только Пушкина, но и Гегеля поймет не по учебни­кам, а впрочем, как это вам удалось с таким количе­ством дипломов устроиться кучером, ведь, какое ни на есть, а государство вложило в вас силы и средства не для того, чтобы со своими дипломами стегали кнутом несчастных животиных?» – «Не стегать, так вас и не повезут, а ведь вам желаемо все ж-таки доехать до дому, а не на одиннадцатом номере добираться. А работаю я кучером, ибо нахожусь на распутьи: с одной стороны, с таким образованием да на такой работе, можно хоро­шую карьеру сделать в одном известном ведомстве; с другой стороны – может станется, уеду я ко всем чертям на вольные хлеба, а с такой работы и разрешение легче вытребовать».

К чему вспомнил я тот разговор? Не к тому, что и наш лифтер, и хозяйка моя, выдра, – простите за грубое слово о женском поле, и, как известно мне стало, швей­цар в учреждении нашем – все в две стороны смотрят, то ли доносить продолжать, то ли в революционеры податься, а к тому, что и я сам на распутьи после всех бесед наших, песен и поэм, кажется иногда мне, что, дай мне сейчас паспорт на руки или пушку, уже никто никогда не свернет меня с освободительного пути, а с другой стороны, разве служить верно не более достой­ный путь? Изложил я эти соображения эти в своем оче­редном докладе, предлагая направить нашу энергию, наш ум на пользу государству и отечеству. Впервые, за многие годы безукоризненной службы, меня вызвал Сам, директор нашей конторы, отдав должное смелости и честности моего прожекта, он справедливо указал на некоторые недостатки его, а затем спросил, не кажется ли мне, что сегодня, когда третий год подряд неурожай, когда алчный запад простирает свои взгляды на наши леса и нивы, когда среди молодежи разврат и полное отсутствие идеалов, когда предательски бегут самые надежные граждане нашего общества и даже Его вели­чество выпускают за границу лишь в сопровождении охраны, оставляя в заложниках всю царскую семью, не будет ли правильней прежде, чем менять сложившиеся условия, поначалу укрепить то, что есть, а уже потом… Вы бы нашлись, что ему ответить? Я – нет.

Жду ответа, как соловей лета,

твой-Ваш Анкундин.

Письмо двадцатое

И не знаю, вправе ли обращаться к тебе, любимая. Вы поймете, прочитав эту короткую исповедь сына века до конца. Никакого письма я не находил. Оно было вручено мне. То есть я нашел его, но это входило в план операции познакомиться с Вами, войти в доверие и сообщать о Вас все. Но Ваша любовь, Ваша искренность, Ваша необыкновенность явили мне всю подлость моего поступка, всю низость моей службы. Больше не могу. Простите, когда сможете. И – прощайте.

Авраам Шахаров.

Послесловие

Высокий чин весело рассматривал молодого бледного вида человека, стоявшего перед ним на ковре:

– Что же это вы так легко, батенька, оскороми­лись? Две пары женских глаз, и вы поплыли? Ваша подопечная (впрочем, тоже – наш агент) посильней оказалась. Передавая последнее ваше письмецо, она плакала, однако долг исполнила исправно. «Любовь-кольцо», говорите? У кольца-то два конца! Мил-чело­век, провалили первое же задание! Эх, молодость – молодость! Ступайте, о нашем решении получите изве­щение по форме.

Молодой человек повернулся и вышел, разгляды­вая сетки, натянутые в лестничных пролетах. Он горько вздыхал до самого подъезда. Однако, выйдя на улицу, явно взбодрился: кто знает, может, судьба еще будет благосклонна к нему, следующий раз он бы уже не попался, а пока – домой, собрать узелок и спать, что-то принесет завтрашний день. Замечтавшись, он поскользнулся и сел прямо на дорожку. Девичий смех заставил его оглянуться по сторонам: он увидел чистоту небес, яркое солнце, белизну снега и голубой конвертик, лежащий на сугробе под самым его носом.

(Впервые опубликовано в журнале «Континент» №46 (1985))