Напомню: на первом заседании семинара ИЛК «Контакт или конфликт», мной было сделано небольшое сообщение по истории торговли «русской» книгой в Израиле. Я не любитель выступать, как с трибуны, так и с места. Чему вы свидетели. Я предпочитаю другую русскую традицию: кухню, кафе, курилку.

Но – вот повадился. Тут мне и голову сломать. Желание кувшина разбить голову над ручьем есть желание не только самому наполниться влагой, но и поделиться влагой с другими.

«Корректный» тон выступлений первого дня подтвердил существование или самой проблемы, или необычной ситуации, в которой находится русскоязычный литератор в Израиле. Нарушен извечный принцип поведения поэтов, садящихся в круг. Мы – пассажиры автобуса дальнего следования. Ветераны войны и долгожители занимают передние сидения, женщинам принято уступать, дети хулиганят, автоматы валяются под скамьями. Кто слушает музыку, кто дремлет. Кто читает, кто изучает Страну, глядя в окно. Не суть важно. Главное —      едем в одном автобусе. Каждый в своем направлении. Кто-то проталкивается к выходу.

Что же побудило «мой кувшин» рискнуть головой? Разозлился. Настолько, что устроителям семинара следовало бы дать мне слово первым. Или последним. (Если добро должно быть с кулаками, то почему бы злу не быть с цветами? Моя злость неагрессивна). Слушал я выступающих, и казалось, что меня не за Малера держат, а за Фрайера. Писал Исаак Бабель Глебу Алексееву: «За жидов вы мне не рассказывайте. О жидах я побольше вашего знаю».

С микрофоном в руках танцуем и поем под фонограмму Аллы Пугачевой. Но Пугачева поет под свою фонограмму. Наша фонограмма – ничья. Вроде бы все ждут окончания семинара, когда выйдет доктор Вайскопф, вставит градусник, а потом и скажет – русскоязычная у нас температура или русская. Почему прозаики не говорят прозой? Почему поэты зачитывают речи студентами Горного института, а не училища имени Гнессиных? Слышал речи бухгалтеров, а не юношей. Ужели речь Алексея Максимовича на I Съезде писателей – шедевр словесности? Ведь известны нам рецензии Мандельштама, выступления Пастернака, письма Зощенко, речь Олеши… Что наша речь, где наше слово, каков слог?

Если собираются литераторы, считающие себя неким общим явлением, разве не искренность их общий знаменатель? И – когда неловко говорить друг о друге – говорите о себе.

И стало ясно через полтора доклада: наш вопрос это не вопрос конфликта или контакта. Наш вопрос – русскоязычные ли мы писатели или русские? Крылатые или колченогие?

Но прежде, чем перейти к основной теме доклада «Израиль Малер», хотелось бы отказаться еще от двух способов доказательств, принятых на данном семинаре. Откажемся, во-первых, от ссылок на читателей. Джойс покинул Ирландию, ибо рассыпали набор «Дублинцев». Далее, по-Ирландии, Беккет, Тревор. Борхес не получил Нобелевской. Нет в метро читателя Хлебникова. А те, кто читает Олейникова или Житкова, читают другого Олейникова и другого Житкова. И далее – по списку, хранящемуся у меня.

Откажемся от ссылок на ситуацию – 1). Джойса, Джеймса и Данте; – 2). Анатолия Кима, Тимура Пулатова,Феликса Камова; – 3). Сенковского, Даля, Капниста; – 4). школы в Явке, евреев в Испании, идиш в Израиле; – 5). Меламуда, Рота, Бсллоу; – и – наконец – Мераса, Хляско, Элишевы, ибо не повторится все, как встарь.

С появлением телевидения исчезает «вадим синявский». В искус­стве образцы не выставляются в витрины, а жизнь не знает паралле­лей и повторений. Лекало – фигура геометрическая или инструмент закройщика.

Рассказывают, что Рахель – двоюродная сестра Мандельштама. Лея Гольдберг, Шленский и Пэн перешли на иврит, если мы говорим о литературе, потому, что были русскими поэтами. Для вас – иври­тоязычные русские поэты. Барух Авни, глубоко верующий еврей, на вкус моего языка, самый московский поэт среди нас, и потому он – Борис Камянов.

Покой и смерть – слова однокоренные. Однако, нет общего между беспокойством и бессмертием. Беспокойством был одержим Юрий Милославский. В моей повести, отвергнутой редколлегией «22», ибо криво отпечатана, раввин Колосов говорит – спешащий в Рай, попа­дет в Ад. Следует ли нам, а точнее – мне, ориентироваться на ? Чужие решения принимает дилетант. Я себя таковым не считаю. В стране вашего Исхода меня волновали проблемы преемственности и приемственности. Но Израиль я увидел местом своего рождения, я родился в Израиле и, как и каждого, Ангел Забвения щелкнул меня над изгибом верхней губы, чтобы забылась предыдущая жизнь. В новой жизни узнал: не автор решает, как ему писать.

Подвопрос семинара указывает на некоторую «еврейскость» моих подельников. Только еврей галута бегает в толпе и спрашивает каж­дого, заглядывая ему в глаза снизу вверх: «Скажите, кто я?»

И еше: поэт, по приезду в Эрец Исраэль, заменяющий рушник на талит – двурушник. Железы израильтянина выделяют свой пот. Советские железы – свой. Нет унижения в том, чтобы быть русским писателем в Израиле. Как и нет особого достоинства в том, чтобы быть русскоязычным писателем в Эрец Исраэль, каковым я себя понимаю.

Одна пословица учит нас: «Назвался груздем…», другая переучи­вает: «Хоть горшком…» Но: «Сколько не говори «халва», во рту сладко не станет». Что в имени?

Когда-нибудь мальчик находит в ванной под пеной буль-буль. Он зовет маму: «Мама! У меня буль-буль!» И вся его жизнь теперь в этом буль-буле, у кого он больше, у кого его нет. К сожалению, Карабчи- свский. Игнатова, Этерман и некоторые из других ничего кроме буль-буль нам не показали.

Предполагалось, что остров наш (литературный остров) должен быть расположен в морях и льдах или Хляско, или Израиля Шамира. Но Хляско – нам не пример, а в общий поклон Шамиру не верю, как не верю в любовь Робинзона к козе. Он изменил ей с первым Пятни­цей /помимо того, Пятница был продан им, им вне острова, и мы это знаем, видели/. Под радужными пятнами прозы Шамира – ни пить­евой воды, ни нефти.

Штайнер говорил о невозможности остановить поток графомании. Пусть их, ответил бы я, когда бы не намывал этот поток вал на пути моем. Нет у меня крокодильего умения пробивать вал.

Штайнера непреднамеренно поддержал Нудельман. Его речь – о трудностях публикации. Нудельман, редактор журнала, а значит несет «ответственность» за происходящее с нами. Вроде бы прошли времена спасения рукописи. Рукописи сегодня, слава Богу, не горят. Они сегодня выгорают или плесневеют.

Проблема публикации известна всем народам. В Америке литера­туру съел всепоглощающий бестселлер. В России печатают извест­ное, и потому до сих пор неиздан Владимир Казаков и недоиздан Юрий Козаков и Семин. Оболдуева издала его жена – поэт Благи­нина. Нет «Мичмана» Житкова. Лимонов. Лимонов есть. В странах Средней Азии писатель – чиновник, орденоносец. В Иране… В «рус­ском» Израиле… дак редактор сам знает – личные связи, инвалид­ность, потайные пружины – вот путь в журнал «22». И нет на них крокодилов.

Живем мы и не знаем якобы, что самолет Бога – на бреющем полете. Шестидесятые обернулись (обратились) застоем. А на дворе. Я на дворе…

А еще выступала Капович, искренно и по-поэтски. Версия ее красива и высока: на языках, на которых существует литература, существует литература. Но Тотуола писал на языке, имя которого я не могу запомнить. Среди читаемых мной кельтов, ульчей и ойгуров, любимо «Сказание о Шаманке». Одержимая ненавистью к мужу, она спускается в Мир Мертвых, чтобы убить его. Окончательно.

Стыдно признаться, непоклонник я Великой Русской Литерату­ры. Пытаются за-навязать образ русской литературы. Некой шубой с барского плеча. Доломаном брошенным через грязь, которым мы переходим в разряд русскоязычных. Вспоминаю о том, что княже­ский дар мне не нужен.

Я из шинели вырос. Приходилось ли мне прочерчивать, пусть бы даже и пунктиром, границу на контурной карте между Героем наше­го времени, Армянской агиографией, Плотином, Мертвыми душами, Симплициссмусом и Уловкой 22?

Я приехал в Израиль ночью. А на утро вышел из дому, дабы уви­деть, где мы. В высоке увидел людей, идущих в гору. Кто они? – спросил я, – куда карабкаются? Они шли к могиле пророка Самуила. Я приехал из земель, где память не вынашивали и не выносили на день грядущий, где не знать, не помнить, забыть и забыться было единственным спасением. Вслушайтесь – мо-ги-ла про-ро-ка Саму­ила.

Ухнуться можно.

Выбирая место обитания, проживания, выбираем, где умереть. Я родился в Голодной степи, рос среди лесных кладбищ Латвии, и три года провел собачье-волчьей жизни в Сибири. Именно там узнал, что сама жизнь, сама, может быть оскорблением. Нас унижали. И учили унижать других. Там осозналась необходимость побега.

А затем обозначился и сам выбор – между российской канавой и Храмовой стеной, которую несправедливо называют Стеной Плача. Я знаю, что над ямой, перед расстрелом, буду читать «Шма», которое ежеутренно слышу по радио. Здесь. В Израиле. Моя личная жизнь, мое существование наполнены Израилем, и я знаю Израиль, как могу знать только я. Моя память наполнена не только Ливанской войной, но и восстанием Бар-Кохбы. Здесь я напивался, как не напиваются в России, и здесь я надевал тфилин. Здесь ответил любовью на любовь. И здесь пишу, как не писал бы.

Яживу в Израиле трудно, иногда тяжело, иногда страшно. Мост мойузок. Но – когда умирает отец, рву на себе рубашку. Израиль­ский волкодав повис на моей глотке. И израильское небо защищает меня. Израильский свет падает на мою тропу, тропу войны, мира и травы.

Я живу у Храмовой горы, над которой стоит мечеть Омара. Я посадил цветы в пустыне Иудейской. Скрипичное озеро поит меня.

А жизнь – парение над пропастью.

Знаю: время грибных дождей прошло. Осадки и грибы радиоак­тивны.

Но вот рассказывают американские кинематографисты, что эко­номит на электричестве во время съемок в Израиле. Таково небо над нами. Вот почему я – не русский писатель. Или вот почему: «Сне­гурочку можно извлечь из… морозильной камеры холодильника. В качестве пресс-формы используйте фольгу или формочки для песка. Когда вода превратится в лед, извлеките фигурку. Поставьте Снегу­рочку на блюдце в центре новогоднего стола. На ваших глазах она будет медленно таять. Совсем как в сказке!..» Это будет посильней американского дайджеста «Войны и мира”.

Умом Россию не понять. Да и не хочу.

Мне известно: я и мир – сиамские братья. Что графически дает знак бесконечности. Хорошо скворцу, когда он скворец, собаке, когда она собака, тритону, когда он тритон. Мне хорошо быть русскоязыч­ным израильским писателем. И мне того достаточно, дабы ответить –  русскоязычная литература в Израиле есть. Суть – и конфликт, и контакт.

Многие хотели бы начать мир заново, они знают, как это делается. Я живу в растерянности и лишь верую, что река, по которой я плыву – Его река.

Одна из высших ступеней постижения Каббалы – ученик выпе­вает свою мелодию и из нее извлекает знания. Пойте и слушайте.

В одном из антисемитских романов члены Кнессета, здороваясь, вставляют перед именем слово «рабби», что означает «учитель мой». Что ж – в каждом тексте есть что-либо и для меня. Будем учителями друг другу.

Рабби Каганская, рабби Генделев. рабби Консон, рабби Тарасов, рабби Бар-Села, рабой Бокштейн, раббаним! Я рад приветствовать! В моем Израиле!

ПРИЛОЖЕНИЕ

История непрочтения доклада изложена в письме Михаилу Гробману («Звенья»). Доклад в «Звеньях” не был принят по а) сокращению объема ”3в.”, б) неразделения взглядов, в) нежелании иерусалимских дрязг.

Так, не найдя себя в коллективном хозяйстве, автор переходит в частный сектор.