(НЕПОВЕСТВОВАТЕЛЬНАЯ ПРОЗА)

Рассказал мне Ибн Кудаид со слов ’Абдаллаха ибн Са’ида, говорившего со слов своего отца, который сообщал, ссылаясь на Ибн Лахи’ю, сказавшего: «Рассказал мне Абу-и-Асмад со слов Абу Уваиса, их маула, который рассказывал: «Мы с ’Абдаллахом ибн Са’идом совершили поход на Ифрикию в правление Усмана в двадцать седьмом году. Доля всадника в добыче достигла трех тысяч динаров, а доля пешего – тысячи динаров»».

Трубачам не следует постоянно пытаться форсировать высокие ноты. Валторнистам не надо концентрировать внимание на одном регистре. Они должны уметь исполнять партии четвертой валторны, звучащие в нижнем регистре. Все исполнители, независимо от инструмента, должны во время домашних упражнений играть простые фразы и меньше стремиться к исполнению блестящих и трудных пассажей.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

Поздним утром полнится звуками день.

Обрываются звонки трамваев. Сигналят сигналами «Победы» и «Москвичи». Ребячьи голоса детей высыпают со дворов на мостовые. Граммофонные песни патефонных пластинок радиолами плывут в окна. Легко на сердце. Скучать не дает. Никогда.

Господин-товарищ Грокх, Александр Львович, любит в такой именно денечек свернуть с проспекта в парк, устроиться на скамеечке, подальше от детских песочниц, и развернуть газетку.

Мне отсюда, из перепрекрасного далека, из стольного города Израиль, весьма затруднительно будет сначала вспомнить, а затем описать городской парк. Вам, несомненно, сподобней представить его самостоятельно, без моих лишних слов, заимствованных из словаря писателей не так давно минувшего века. В шахматы, небось, на рупь перебрасывались, пивко в тенечке потягивали, страстно и целомудренно целовались взасос, зная куда, но не зная как, девать руки. На качелях качались, каруселях каруселили, сардельки вилкой в павильоне протыкали. Жила житуха.

А. Л. Грокх выбирает скамеечку осмотрительно, вытягивая из кармана сложенную туда газету, и, перелистывая, медленно наблюдает за перемещениями как в партии, так и в правительстве соответственно. «Окстись! – воскликнете вы, – в среднем на один день приходится не более одного перемещения!» – но кому – шахи и маты, а у товарища Александра Львовича такое увлечение. Такое хобби. Все он помнит. Всех. Как в том самом анекдоте: все тут – в голове.

Газета проработана, сложена и возвращена в отведенный ей правый карман пиджака, А. Львович значительно произносит:

– Ну, Мишка! Ну, дает! Не ждал, не гадал! Поудивлял, ну, поудивлял!

Его тут же обступают пенсионеры всякого рода оружия: это вы о чем, это вы о ком и – вообще.

– Да ведь мы вместе Высшие бухгалтерские курсы заканчивали при Центральном Доме Профсоюзов. На одной скамье, можно сказать, сидели! А можно и не говорить… И вот поди же, как высоко взлетел, ясный сокол!

– Это интересно! Это поучительно! Это важно и занимательно! – восклицают пенсионеры, мигая очками и поправляя соломенные шляпы на затылок. – Вы нам обязательно расскажите о нем! Какой он? А? – Один, районного значения, в пижамном пиджаке, от волнения другого локтем – в бок, дай, мол, закурить, товарищ, по одной.

– А какой? А обыкновенный; в обращении прост; отличный товарищ; надежен, свойск и так далее… Один из нас, друзья! Но вот что интересно: когда его на комсорга курса продвигали – чуть не прокатили. Только один голос и был решающим! …Может, это мой голос был, товарищи!.. И вот – нате вам, пожалуйста, – глава государства! И какого государства! А проголосуй я против? Кто знает…

– Да… А не врешь? Ведь врешь, поди! Ей-Богу, врешь!

– Не к месту чертыхаетесь, ува-жае-мый пен-си-о-нер, – и, достав расческу, небезызвестный Грокх вроде бы раздвигает свои упрямые лохмы, – родимое пятно все видите? Все? Обращаю ваше внимание! Так вот – у него такое же! Каждый, кто закончил Высшие курсы, приобрел такое пятно.

– Тьфу, ма! А у меня сосед – сучий сектант ползучий – напугал – след оный, грит, от меча Михаила-архангела. Антихрист, грит, Гог с Магогом, кто, грит, с мечом пришел… Короче – конец миру, грит! А так – просто, доступно даже. Курсы бухгалтерские!

Тут все разом заволновались успокоенно. Все, все в мире имеет свое материалистическое объяснение! Все ларчики открываются просто.

– А что-то, друг, ты больно молод, как я погляжу. Да вона и значок комсомольский приколот.

– Молод, говоришь? – Александр Львович аж краской наливается! – Молод? Молодость нам – не помеха. Как в атаку вставать, как на трудовую вахту, как туда-сюда, так годков не считаете, а как что, так сразу вдруг!

Молод! А я – комсомолец-то почетный! Как и пионер! Вот красный галстук у самого сердца ношу! Это во-первых! А во-вторых, Мишка, Горбач, то есть – товарищ Горбачев, на курсы к нам от станка пришел. Прямо. Припозднился, значит, малость. Поздний, так сказать, ребенок. Но и это хорошо, товарищи, жизнь, значит, знает! На собственной шкуре испытал, а не по книжкам! А в-третьих – не-ин-те-рес-но – валяй колбаской по Малой Спасской, мы никого не принуждаем, силой не удерживаем, эти времена прошли, на все четыре стороны, видали мы таких, видывали, в кустах отсиживаются, а потом вылазят, у нас незаменимых нет, если бы на таких рассчитывали, где бы сейчас были, идите и подумайте, над каждым своим словом подумайте, мы еще разберемся с вами, это, надо думать, не последняя наша встреча, мы немстительны!..

И, когда Грокх уже сворачивает на другую аллею, его настигает вопрос некой личности, кою только лишь по неясности речи и можно было принять за пенсионера:

– А как у товарища Генерального секретаря с антисемитизмом обстоят дела?

– С антисемитизмом? С антисемитизмом у него все в порядке.

Я вновь не рискну описывать, но вы и сами видели – из-за поворота появился троллейбус. Номер его – «8». Ваш номер.

Глава вторая

Гражданин А. Л. Грокх трудился на сантехническом поприще. Протрубил, образно говоря. Отдал должное. В том числе – за бесплатное школьное образование, не считая коридора.

А что же его мама? Мама слезы подолом промокала: «Переросль мой Аристофанушка. Я-то мечтала, думала, гинекологом будет. Золотое дно гинекология». – «Сантехника, мам, тоже золотое дно», – отвечал ей Сашок.

И то: сколько труб соединил, переставил, перегнул; краны ввинчивал, прокладки менял; пакля, сурик, ключ разводной. К примеру, возьмите – Историю!

Читан ли вами Витрувий, Фавентин, Палладий? Задумывались ли – почему короли и герцоги периодически меняли замки, да еще сколько раз в году Елизавета I Английская имела банный день?

Встретите в музее Александра Львовича, он вам пальцем ткнет в изображения определенных заведений на полотнах старинных замков. Я-то по наивности эти будочки-выступы принимал за нечто военно-оборонного значения. Впрочем… Ладно.

Ведь было дело, было, товарищ Грокх чуть не стал товарищем профессором. Зимой было. Кто не помнит российской зимы? Мороз и снег. День прекрасен. Гусем скользим. На ворсе воротника оседает противный иней дыхания. Бежишь мелко, не поднимая ног. Окоченевшие пальцы стучат костями в варежках. Как одна моя знакомая сказала: «Полжизни отдам, чтоб еще хоть разок постоять на автобусной остановке в морозец, похлопывая рукавицами да постукивая ботинками!» И в такой морозец нет-нет, да и лопают трубы отопительной системы. Даже в тех домах, где на страже бдительности установлены специальные старушки. Однажды случилось – лопнули трубы в квартире одного очень большого человека. Покрутил он диск телефонный и непосредственно по проводу потребовал «инсталлятора». По счастливой случайности рабочий А. Л. Грокх находился в конторе, а не на объекте. Подхватил он сундучок, наряд – в карман и побежал морозцем. Час возился – поломку устранил. Хотел было Очень Большой Человек (ОБЧ) трояшку дать – мелочи, как назло, в доме не оказалось. Но сообразил. Сама как раз в Румынии, образно говоря, на лыжах ходила.

Открутили они головку с экспортной, уговорили и не заметили. Все семьсот пятьдесят. И побалакали. ОБЧ интересно было, давно с рабочим классом так тесно не пересекался. Напрямую. За круглым столом. С глазу – на глаз. Без конспекта. Сашок ему много чего поведал. Как все силы на благо. Что уже в 2016 году работает. Главное: соцсоревнование его поддерживает. В трудные минуты. И, что не менее важно, а может – и более, в конторе за шкафчиком у него еще одна притырена. Можно слетать. Если что. Одна нога здесь, другая там. Благо закусь в полном поряде.

Тут такая, значит, того – проблема выяснилась. У новенькой-то, у второй которая, крышечка была без резьбы. Ободок с ней вместе крутится, риски не ломаются. А инструмент на что? Это мы сейчас. Было бы сказано.

«Сделать нам еще предстоит больше, чем сделано…»

Пообещал товарищ ОБЧ товарищу А. Л. Грокху: добиться, чтобы на всех бутылках была крышечка с резьбой.

По утрянке ОБЧ похмелился и вспомнил. На душе муторно, в животе – лягушки, в голове – жеваный ком промокашки. И зачем, думает, сантехникам, чтоб еще и с резьбой? Мало им резьб? Что ли?

Поднял трубку, звякнул в контору срочно рабочего Грокха прислать, сорвал с объекта.

Так они три дня и три ночи гужевались. И кантовались.

Под третье утро и говорит ОБЧ: «Друг, тебе профессором быть, хочешь, устрою?» А Сашок, не будь дураком, отказался, а чтоб кента не обидеть, отвечает: «Не могу, потому как вся моя жизнь, все мои помыслы с рабочим классом связаны. Неразрывно. Не могу изменить родному делу. Не могу. Оторваться от масс права не имею. Меня из народа только вынести можно, да и то – вперед ногами». И с песней «Вынесли нас из народа» спустился по лестнице.

И не упал!

Обиделся Большой Человек. Иначе зачем слово о крышечках не сдержал? А? – спрашивается.

Глава третья

По настоянию отца Александр Грокх с восьмого по десятый класс выбирал между юридическим факультетом и медицинским институтом. Временно поступил в политехнический на отделение не то физики, не то математики. К концу третьего курса обнаружил у себя склонности к философии, психологии и некоторый великий литературный талант.

В течение более чем десяти лет мы руководили параллельными классами, занимали соседние столы в учительской и поддерживали друг друга на педсоветах. Все эти годы Александр Львович остроумно называл нашу школу Марракотовой бездной, присваивая различные ихтиозавровые имена педсоставу и представителям районо.

Дети, школьники, уважали Александра Львовича, относились к нему покровительственно, несмотря на его строгость и принципиальность.

Помню, в среде учащихся ходило четверостишие следующего содержания:

Александр Львович Грокх Не ловил ни вшей, ни блох,

Вздрогнул Александр Блок – Хватит нам великих трех.

Появление четверостишия было связано с публикацией стихов А. Л. в городской газете. Он считал, что знакомство с математикой (или физикой) вносит в его стиховирши – его термин – некоторую гениальную особенность. «НТР – не случайность, а закономерность», – его слова. Он вымарывал из поэзии такие слова, как «радуга», «полотнище», «братство», и заменял их соответствующими физическими и математическими терминами.

Увлечение поэтической наукой навело Александра Львовича на мысль сделать доклад на учительской сессии о языке вообще и родном языке в частности.

Помнится, чуть было не случился небольшой казус. Александр Львович начал с цитаты из Тургенева, мол, только великому народу может быть дан такой великий язык. Присутствующий на съезде сельский учитель, не разобравшись, обозвал докладчика татарской мордой и принялся доказывать, что русский язык более велик, чем татарский.

Одно из мест доклада показалось мне интересным, я перенес его в свой рабочий дневник: «Одновременно с тем необходимо строго разграничивать определенные структуры и отдельные выражения, лексемы и фонемы, выражающие и отражающие постоянные признаки, сопутствующие как всему обществу в целом, так и отдельным индивидуумам в частности, от периодически возникающих и колеблющихся словечек и фраз-паразитов, привносимых в язык извне. Таким образом, для чистоты исследований мы должны ограничить всю сумму языка (X яр) от случайных элементов, которые мы никак не обозначим». Есть место поразмыслить.

Сам Александр Львович мне частенько признавался: он не собирается свою деятельность подчинить преподаванию школьных наук, намерен выработать определенную концепцию развития мирового процесса, базируясь на пророческих русских сказках «Теремок», «Заяц и Лиса» и «Золушка».

Когда Сашку призвали в армию, мы провожали его всем двором. Колька играл на баяне, а Настенька вытирала слезы. Сашок стоял среди нас прямой и бледный, обещал писать и через два года в этот же день устроить под кленом сабантуйчик.

Его забрили в артиллеристы, дважды он приезжал на побывку, обнять мать, поцеловать отца. Настя хранила ему верность, ни за кого не выскакивала, хотя многие парни подбивали к ней колышки. Потом она понесла, от Сашки, как утверждала, что-то там не вязалось с месяцами, хотя Настасья и срочно вылетала к нему в часть. Возвратилась она сконфуженная, говорила, что все ребята там большие охальники, и все грозилась стянуть штаны с одного грузина, который пушкам стволы прочищает своим природным инструментом. Оказалось, что Настеньку разобрало любопытство, и она, пока Сашок был на службе, выскочила на свиданку к тому самому грузину, но он ничем таким не поразил, а наоборот, даже разочаровал. После этой истории Саша сообщил родителям, что решил остаться на сверхсрочную, ибо тут есть и зарплата, и дом. И коллектив дружный.

Ему удалось дослужиться до старшины, и уже было начал подумывать об офицерских курсах: тамошняя учителка, Бог весть за какие заслуги, состряпала ему аттестат и обещала подготовить к вступительным.

На седьмом году службы предки его накромсали командиру части: не получают от сыночка весточки-привета. Сашок моментально откликнулся, прислал фотку и цидульку: «…Боевой выстрел состоит из окончательно снаряженного снаряда, боевого снаряда, гильзы и картуза, средства воспламенения боевого заряда и вспомогательных элементов к боевому заряду (воспламенителя, нормальной крышки, усиленной крышки, пламягасителя, размедлителя, флегматизатора). При казарменном или лагерном расположении чистка оружия производится в специально отведенных местах на оборудованных или приспособленных для этой цели столах, а в боевой или походной обстановке – на чистых подстилках, досках, фанере и т. п. С открытой огневой позиции стрельба ведется прямой наводкой.

Со старшинским приветом

ваш, старший старшина, сын А. Л. Грокх».

Прошло еще полгода.

Или год.

Неожиданно для всех Настасия побросала своих детей и куда-то уехала. На зов. Вернувшись, рассказывала, что у Сашки были неприятности: по пьяни запихнул портянку в ствол пушки. («Старший сержант рядовой Грокх – артиллерист совсем неплох, протирает он портянкой не ОП, а сам снаряд». – «Боевой листок» от 3-го августа.) Жена у Сашки попалась дрянь, с солдатами тискается, огород не вскапывает, мужа половой тряпкой бьет. И намерен Сашок развестись и перейти в совхоз, на трактор.

Привезла все же она его домой.

Свадьба была тихая. Пошел Грокханя мастером на завод. Детей, как своих, воспитывает и даже изредка, когда надо, ласково бьет своим отцовским ремнем. В прошлом году на 7-е ноября он получил премию, а в этом на 9-е мая им вручили ключи от квартиры в новом районе.

Глава пятая

В Америке он неплохо устроился. Во-первых, сразу заявились сионисты и подарили шубу для будущей жены и коляску для ребенка. Армянские и польские националисты чем смогли помогли. Неоднократно он подписывался под заявлениями Украинского освободительного движения. Немцы признали за своего и писали: «Герр Грокх, добро пожаловать возвратиться».

Тут совсем счастье подкатило. В Союзе появился новый премьер. Грузин, правда. Говорят, американцы долго не соглашались. Грузин, мол, у вас уже был и как- то попал в интервью влиятельной газеты: «С товарищем Шеварднадзе мы вместе неодновременно жили в одном поселке. Меня направили туда на помощь местному населению для оказания помощи в уборке невиданного урожая. Жители поселка тепло отзывались о бывшем участковом, а впоследствии выяснилось, что это был Шеварднадзе, которого перевели на повышение в звании и должности. Жители отмечали, что он не брал взяток деньгами, пресекал драки и родовые междоусобицы, однако с вниманием и пониманием относился к традициям, не унижая их национального достоинства…» Интервью наделало шуму, Шеварднадзе признали голубем, нешовинистом и либералом.

В конце декабря, в день рождения И. В., Александр Львович был приглашен на прием в Белый дом, где ему предложили должность личного консультанта президента с окладом в 20, нет, в 25 тысяч долларов, не то в неделю, не то в месяц, на что А. Л. Грокх, после небольших размышлений, дал согласие. С тех пор он засекречен.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

Одежду берегут снову. По одежке протягивают ножки. По одежке встречают.

Оттого автор заранее прикидывает: какову-то фотографию на обложку сзади, где – или краткое жизнеописание с перечислением литературных работ, или цитата из «весьма» солидной англоязычной газетенки, или – из самого сего произведения, в которой вроде главная мысль-то и заключена. Не выбрать ли нам изображение наше у пишущей машинки с авторучкою в сильных пальцах? Борода, умные морщинки, светлый взор и уголки рта? Или вот: лес и лось. Лося выкинуть, себя вклеить. Или: автор среди, слева направо, во втором ряду. В остальных – на цыпочках или лежа. Ладно. Рукописи мы читали! Сами немного писали. А вот, что за морду собираемся представлять на суд читателя? Поутру, как пойдем зубы драить, пломбы выполаскивать, так и посмотрим.

Бледные, с годами выцветающие глаза, козявочки, морщины и рыбьи губы. Синеватый носик, красные уши, перхоть сыпется из бровей. Где были прыщи – веснушки выросли. Усики вечно криво растут, бородка ершится. А лобик узенький, словно дверью прищемили.

Да что же это такое, господа!? И еще раз: !? Я ли я? Я-то себя знаю. Я-то не такой! Нет, врете, не такой. Бывали и мы высокими и стройными, что твоя ореховая пальма, 1 метр 79 сантиметров, а то и все метр восемьдесят над толпой на голову. Бывали толстыми и тяжелыми, так что зад не входил в кресло, а стулья разлетались. Маленькими, задрипанными, сладенькими, на ступеньках, в угол забившись. Ловкими на трапециях, рояль на себе на третий этаж, на коне на полном скаку, моторы раскидывали, руки барышням целовали, а то и через канаву или лужу переносили по собственному казенному доломану.

Нет, я не отказываюсь, нет, я не отрекаюсь, эта безликая немочь в зеркале – я. Это та одежка, которую я не сумел сберечь снову. Это по ней я не хотел протягивать ножки. Это не по ней просил встречать.

Когда умер папа, разве она – одежка – молилась и рыдала? Когда заблудился в лесу, разве она напугалась и обрадовалась? Когда первый допрос в этом поганом КГБ был, разве она справилась с самим собой? А девушку, когда первый раз поцеловал, по-настоящему, как все, разве она – одеженка – замерла? Нет, она – наоборот, зашевелилась.

И вот что я вам еще скажу: я…

Впрочем, чего-то я все я да я, а Александр Львович Грокх что, уже и не герой? Но запомните: Не одежка красит человека, а человек одежку. Запомнили? Ну и ладненько. Ну и буде.

Глава 2

…Вот кто-то с горочки спустился. На нем защитна гимнастерка. Гудками кого-то зовет пароход. Стрелка.

Прислонившись спиной к могучей сосне, там, на косогоре, залюбовался, глядючи, Александр Львович Грокх. Да и как не залюбоваться на родные просторы, близкие сердцу каждого российского человека, на места, знакомые до боли с детства, воспетые еще великими классиками более чем одно столетие тому назад. Сколько тут хожено-перехожено, сколько пережито!

Необычайной красоты дали раскрываются, сокрытые густым непроходимым лесом.

Невдалеке слабо вскрикнула ночная птица. Опять все замерло. Журчание неугомонного ручейка нарушает тишь. Хрустнула сухая ветка под ногами бегущего на водопой лося. То не лось спешит, а сам хозяин леса, Михаил Иванович, бродит малинниками. В первых солнечных лучах сверкают капли росы, бисером раскиданные в ярко-темно клеенчатой траве. Лунный свет кажется удивительно спокойным, не нарушается мирный сон уставших после трудового дня. В девичьем жаре раскинулась на полатях в недалеком поселке Марина Ивановна, Мариша, Маша, тальяночка наша. Яркий солнечный свет пробивается сквозь густую поросль листьев. Подснежники. Грибы. Ягоды. Первые скворцы.

Александр Львович кидает поверх костра еловую лапу, и густой дым, устремляющийся к небесам, изгоняет тучи звонких и надоедливых.

Иногда некоторые моменты в природе мнятся нам неотработанными, неотшлифованными. Это так: покатаешь глину между ревматическими суставами пальцев правых и левых рук. А шар-то не шар! Не гляди на нее, на природу эту, свысока-то, с горки, значит. Иначе бросится в глаза: там надо бы зелененького убавить, там – желтенького подпустить, а здесь вот – черно-серо-буромалиновый так и просится, так и просится. Эх, был бы Господом Богом, таких бы дел натворил! В первую очередь – соседку Шубову на-дни выкинул бы в другой подъезд, почтовую и телефонную связь наладил бы, коммунистов – вперед, народы разогнал бы, начальника овощной базы сменил бы, вообще людей похерил бы, ну его к чёрту, это человечество, толку с него, а потом бы природой занялся. Медленно, не спеша, штрих к штриху, время есть, спокойно… А то окинешь оком – набросано, наворочено, того мало, того много.

Мягко, с нежным шуршанием зашевелились на полупрозрачном небосводе первые, еще далекие отзвуки солнца. Рассыпчатым хохотком пролетел дуновением прошлогодний осенний ветерок, опрокидывая в чашу лесов тонкие сосуды ярких цветов, опустившихся в легком порхании на утренний тонкий сон среди широких сине-зеленых ветвелистьев раскинутых шатров древов и дубрав рощ. Быстрые и медленные голоса подземных птиц поплыли, словно огибая препятствия сиреневой травы, к братьям по классу, хороводящим в высях, где их медленные длинные хвосты повторяют движения полета. Хохолки то спадают на клюв, то стремятся вверх, словно они сами – теплые веселые пташки. Длинь-длинь, длань-длань, клинь-линь, сю-сю. Трень-брень, тюль-тюнь, хрю-хрю – а этого паршивого единорога, хрупающего акрилит в предрассветный час, тоже на хер, туда – к человечеству.

Александр Львович бьет кепкой занявшийся было носок, от которого еще недавно поднимался легкий сладко-кислый парок.

Кто вы, Александр Грокх? Чего ищете в лесах? Чего неймется? Заплутать изволили или как? Можно подумать, что Вы последний на земле человек, можно подумать, что растратчик, бросивший родной завод, натуралист или командированный, а можно и вовсе не думать.

Спит, спит родная земля. Спят коровы в коровниках, тракторы на полях и собаки у крыльца. Спит, подобрав красную ногу, белая птица аист. И понурившись спят остатки лошадиного племени. Замерли в цехах станки и машины, спят товары в магазинах и на базах. Самолеты в ангарах, велосипеды в коридорах и вода в кранах, курицы на насестах, рабочие, крестьяне и служащие по своим домам, и кому надо – по камерам.

Вы, ты, один не спишь, маешься чего-то. Метелишься. На косогор взобрался, костер жжешь, тьму пугаешь. Чего хочешь? Чего надобно от жизни?

Давай по порядку, по порядку. Танька твоя спит? Спит. Дружки-кореша Санька, Колька да Петька? Спят. Спят слесаря, электротехники, фрезеровщики, монтажники, кто там еще? Полотеры. Крестьяне, рабочие, служащие, управленческий аппарат, в конце концов. Партия и правительство. Армия и флот. И гражданская авиация. И так далее. Союз писателей. Коллегия адвокатов, славные силы прогресса.

Чего же ты один не спишь? чего?

Молчишь. Сам не знаешь.

И все-таки, до чего это здорово, ребята-читатели, вот так посидеть одному, в лесочке, у костра, веточкой огонь ворошить, на спящих поглядывать, звездам подмигивать, думу пустую думать.

Ох, не перепить бы потом! Ох, совсем забыл о подсолнухах! О рябине!

Есть науки, которые имеют предметом своих исследований разные всякие отличия, т. е. то, что отличает один народ от другого, механизм от механизма, геологический срез от геологического среза, животное от другого, одну страну от другой, соединение от соединения, массив от массива, насекомое от таракана, одно украшение от другого, газету от газеты, ископаемую челюсть от неископаемой, сорт пшеницы от сорта пшеницы, бурятскую постройку от корякской, зырянский бубен от коми, тунгусский метеорит от метеорита вообще, карский от юрского, кагор от солнцедара, овцу от волка, Париж от Лондона, стрельчатые от витражных, ситроены от сузуки, магендавиды от многоугольников, алый от багрового, строящийся от зрелого, двухфазовый от трехфазового, невод от бредня, уток от искусственного, идеалистическую от истинной, человека от человека и струящийся ручей от бегущего.

А есть науки, которые ищут общее между различными предметами. Например, между мной и Крупской, Крупской и Шагинян, Шагинян и табуреткой, табуреткой и кабареткой, кабареткой и канарейкой, канарейкой и мной.

А есть, которые не ищут.

То же, друзья-читатели, и в литературе, в изобразительном искусстве, кино- и театральном, хоровом и танцевальном, декламационном и разном.

Одни рассчитаны на то, чтобы ты (или Вы), прочитав, прослушав, просмотрев, выглянув, воскликнул: «Да это же прямо с нашего Петьки (Родригаса, Абу Муслиха, Кира или Срулика) писано!» И ничего, что на нем тога римская, шпоры позолоченные и «Дружба»-электропила в руках. Мы опознали!» Дальше – по инстанциям. Или – родным звонить. Или – в буфет. Станционный. Но не к смотрителю. Типическое, значит.

Другие же поразить желают твое (или Ваше) воображение именно неожиданностью характера, сюжета, фабулы или просто сложностью структуры.

Или не желают.

То есть: существуют вещи, которые у каждого в жизни были, есть или будут. А есть, которые не у каждого. У меня лично, например, таких не у каждого полным-полно. Чемодан с картонкой.

Не всякий все-таки выезжал из Советского Союза в Израиль. Не всякий приехал. Не каждому довелось лететь с четвертого этажа и не разбиться. Не многие коснулись кощунственной рукой письма А. С. Пушкина. А приходилось ли кому от проститутки впервые узнать, что на него дело в ГБ завели? А тридцать километров марш-бросок с полной выкладкой по сопкам, не умея и ста метров пройти?! А сцена Большого под углом, чтоб зритель лучше видел?!! А… Впрочем, будут у нас с Вами и другие романы.

Случился со мной такой случай, что я жизнь человеку спас, сам того не желая и ничего для того не делая. Летом. На даче. С соседкой, тогда еще старой девой, меня отпустили на Лиелупе, где в прибрежных ямах любил мальков руками ловить. Соседка расстелила одеяло и взгромоздилась на него загорать, не снимая чего-то такого, что закрывало ее от шеи до почти колен. Будь у нее усы подлиннее – ну типичный буржуа двадцатых в купальнике. Грудь – не помеха. Грудь и у буржуя бывала.

Короче, хожу – ловлю. Хожу, значит, ловлю. Ловлю и хожу, а потом вижу – нет моей саламандры. И сколопендры тоже нет. Значит – побьют, накажут, в угол поставят, три дня в лес не отпустят, голубой «Орленок» без меня будет. Я бегом через канавки-рытвинки, через корневища и крапиву. Но и дома, т. е. на даче, ее так и не было до сих пор. Еще на большей скорости, сократив путь-дорогу, возврываюсь на речной берег. Вижу – водолаз из воды вылазит, в неуклюжих руках обвисшее тело держит. А моя дуэнья рвет на себе уже почти последний, но крепкий (он у нее с рождения последний) волос и громко кричит: «Изенька», – так меня тогда называли.

Вот. Лежала она, думала, что загорает. Оглянулась, а мальчика-то нет. Был ли мальчик? Бегом туда и обратно вдоль берега. «Мальчика в голубенькой маечке с баночкой в ручонке малечков ловименьких не видели?» – «Видели, – отвечают, – а теперь не видим». Суть да дело, криво накось, хочешь не хочешь – вызвали спасителей. Ну, парень шар на голову водрузил, закрутили его по правилу левой руки и ушел на дно. Покопался-покопался, нашел мальчика, в голубой маечке и выносит его. А мальчик-то не тот! Не тот, кричу, мальчик! Все равно откачали.

Мама очень плакала. Но в угол поставила. До ужина.

Ну-с, кто может похвастаться?

То-то. Потому-то вы читатели, а я – писатель.

Глава 4

Александра Львовича Грокха, эмигранта и счастливчика, убили в Париже. Между Эйфелевой башней и Нотрдамским собором. Больше мне ничего о столице Франции не известно.

Армянские националисты стреляли в него из мортиры. Курды и турки обложили с двух сторон и пытались – ха-ха – убить двух зайцев. ОУНовцы перед расстрелом в подвале зачитали приговор, переданный по связке. Сионисты объявили ему голодную забастовку.

Немцы, датчане и разные прочие шведы долго и нудно предварительно брили наголо. Причем каждая нация-другой участок. А потом… Садисты, мазохисты, би- и дисексуалисты, эксгибиционисты.

Болгарин Марков подошел и похлопал А. Л. по плечу. Яд немедленно начал действовать, и через два часа мой герой уже лежал в больнице, где комиссар полиции изложил результаты следствия и ответ на ненаш (пишем слитно!) вопрос «за что?» Другой вопрос и по-другому бывший товарищ, а ныне господин, Грокх уже задать не мог.

Славный, славный Грокх. Бедный, бедный Грокх. Такой чистый. Такой наивный.

Товарищ Алиев, член Исполнительного Комитета, не понимая, что место занято товарищем Шеварднадзе не благодаря интервью Александра Львовича, верит – не только, верит – не в первую очередь. «Хватит, поуправляли татары Матушкой. Науправлялись. Доуправлялись. Зауправлялись. Хватит. Не хотим более!» – таково было решающее мнение отдельных товарищей, и хотя голуби ястреба Алиева справедливо указывали на его бакинское (а 27 – счастливое число, на три и девять делится и в сумме девятку дает) прошлое, слушать их не желали. С другой стороны, сам Шеварднадзе на всякий случай решил порешить Сашку. Чего еще вспомнит этот неожиданный свидетель и благодетель. И ястреба этих голубей, которые сейчас мирно пьют в Цхалтубе фетяску и смотрят на гору Медведь, привели в действие сложно слаженный механизм.

И – тело приступило коченеть.

Тогда заметалась душа. Она носилась из конца в конец тела, беспомощно пытаясь то пульсировать сосуды, уже ломкие и хрупкие, то дышать на остывающий мозг. Она ловила признаки сознания и в отчаянье заламывала руки. Она пыталась дышать его ртом. Не останавливать взгляда его на чем-нибудь слишком долго. Коченеющие суставы, синие пятна, скопившиеся газы. Все.

Бесполезно. 

И растерянная душа, покинув тело, долго и печально невидимым облачком зависла над своим избранником. Судьба его была непричудлива, но жизнь незавершенной. И вместе с этим телом душа не успела делать столь многого, нужного ей самой и для строительства Мира.

Это была не просто неудача. Это был почти крах, почти что-то. Онемев, она наблюдала, как медленно перед ней вращается Земля.

Впервые опубликовано в журнале «Контекст» №50 (1986 г.).