Не помню точно, почему я пошла навещать Изю Малера во Французской гостинице возле Старого города, напротив Новых ворот. Мы, разумеется, были знакомы, как знакомы между собой были некогда чуть ли не все ″русские″ обитатели Иерусалима, а уж Малера, хозяина единственного тогда в городе русского книжного магазина, знали, наверное, все. Но знакомство мое было самое поверхностное, так, видала его в магазине, сталкивались в разных домах, на улице, но разговоров. кроме как о книжках, не вели, о жизни его я ничего не знала. И пошла я навещать его, кажется, с каким-то чужим поручением.

    Гостиница называлась Hospice Notre Dame de France, и я недоумевала, почему Малер там, как мне сказали, лежит – ведь hospice это странноприимный дом, ночлег для паломников?

    Тут же была, оказывается, и больница. Хорошая, старая, с высокими потолками и просторными чистыми палатами. По коридорам сновали сестрички, по большей части молодые и миловидные, в серых передниках на широких лямках поверх длинных белых платьев. Я все еще не сознавала истинного назначения этого места.

    Малер встретил меня на ногах, не в постели, и мы тут же вышли покурить – не помню, курил ли он, но я-то точно. На вид он не показался мне слишком больным, только глаза запали и смотрят темно и глухо.

    Исполнив поручение, я затем спросила:

    – Ты сюда с чем попал? И надолго ли?

    Обычный прохладный больничный вопрос.

    – Навсегда, – спокойно ответил Малер.

   Шутит?

    Видно, ничего такого серьезного. По спине, однако, слегка продернуло льдом.

    – Нет, правда. Когда выпишут, не говорят?

    – Очень скоро.

    Что-то в его интонации заставило меня закрыть растянутый в светской улыбке рот.

    – Ну и слава богу.

    – Да, разумеется, слава ему, – он ухмыльнулся углом губ.

    Нет, он явно что-то говорил мне. И если приступиться к нему чуть настойчивей, то и скажет яснее.

    А я хочу? Мне надо? Да я ведь и так почти уже догадалась. И мне сильно не по себе. И я не знаю, что говорить, и очень хочу уйти.

    – Ладно, Изь, ты тут давай, а я побежала. Дела, дела! Пока!

    – Нет, не пока. Попрощайся по-настоящему.

    Я выбросила окурок и протянула ему руку, чтоб пожать:

    – До свиданья, Изя! Выздоравливай!

    Но он руки моей не взял:

    – Нет. Поцелуй.

    Я поспешно чмокнула его в висок.

    – Не так. Так не прощаются. В губы.

    – Ох, ну ей-богу, Изя! Охота тебе…

    Я к тому времени была уже вполне старая женщина и с мужчинами не целовалась.

    – Охота. Мне когда-то очень хотелось…

    – Вспомнил тоже… Вот «когда-то» и надо было! А теперь чего уж…

    – Не сложилось. Не постарался. Так хоть теперь. Carpe diem – другого уже не будет.

    Он смотрел на меня прямым открытым темным взглядом, и мне… Мне вдруг стало его ужасно жалко. Нет, не так, что: ″ах он бедняжка″, а так, как говорили когда-то русские бабы про своих мужчин: ″я его жалею″. Я его так сильно в этот момент жалела, что мне хотелось обнять его, прижать к себе, погладить по голове, по плечу, по спине и, раз ему это нужно – поцеловать. Как любимого человека.

    Я так и поступила.

    Изя Малер очень скоро умер.

    Хоспис – он для этого.