ИЗ ЗАПИСОК СТАРОГО СОРЕДАКТОРА

На дворе была ранняя весна 94-го. В культурном центре выходцев на углу улиц Штрауса и Пророков яблоку негде было упасть – не говоря уже о такой фантастической перспективе, чтобы шлепнуться вдали от родимой яблони или, чего доброго, закатиться и вовсе не воротиться. В гостеприимный духан Дато и Лины, в книжный магазин «Курсив» или просто на угретое местечко на ступеньках едва ли не всяк возвращался по нескольку раз на дню. На дворе стояла эпоха тревожного литературно-художественного безвременья. Верхи не могли, низы не желали, а середняк смотрел исподлобья, сдувал пену с пива и конденсировал творческую энергию. Наденька Краинская сочиняла свои эгофутуристичесие поэзы над чашкой чая, то и дело выпевая вслух какую-то особенно пронзительную строчку. Саша Ротенберг популяризировал труды Ролана Барта, которого некоторые еще путали с Ромэном Ролланом. Уже заполночь молодой, но уже дважды укушенный кобрами и эфами герпетолог Дреер развлекал юношей и девушек незабываемым исполнением шедевров бардовской песни под проклятия многодетных религиозных семей из соседних домов. Приезжие из глубинки и простые читатели газеты «Вести» имели возможность вблизи наблюдать деятелей литературы и искусства, покупать коньяк бедному народному артисту Валентину Никулину и слушать сногсшибательные новости за день до того, как они появлялись на первой полосе.

В «Курсиве» торговля шла из рук вон плохо. Вместо нее наблюдалось повышенное креативное бурление. Поток посетителей, рывшихся на полках с общеобразовательными целями и не собиравшихся ничего покупать, не иссякал. Завсегдатаи – литераторы, люмпены и просто сочувствующие, ветераны Синайской кампании и молодые дарования, сливки и подонки общества, временно уравненные в правах – плавно перетекая из-за стойки бара в одно из трех кресел магазина и обратно, неспешно сменяли друг друга, проводя часы vis-à-vis с писателем, издателем и книготорговцем Израилем Малером.

Изя восседал в клубах дыма за низеньким журнальным столиком, подобно медленно тяжелевшему от пива миниатюрному бодхисаттве или Синей гусенице на грибе, и с таинственным видом рассказывал избранным о том, что обладает удостоверением личности на имя Азриэля Шонберга.

– Впрочем, это не решает ни одной из моих проблем, – добавлял он и пускался в рассуждения о том, что врожденная музыкальность – это еще не всё.

То была эпоха лимериков. Мы с Гали-Даной сочиняли их на пару. Малеру был посвящен такой:

 Рихардвагнер один из «Курсива» 
 Был известным любителем пива.
 После третьего литра
 Вылезал он из свитера
 И о прошлом вещал прозорливо. 

То было время множившихся клубов. Вслед за Иерусалимским Литературным, уже успевшим обрасти бюрократическими излишествами, у Малера в магазине, при нашем активном участии, тоже завелся «Клуб мрачных и ненаходчивых», в котором проводились индивидуальные творческие вечера, во время которых делались магнитофонные записи, зарисовки, фотографии и строились планы.

В этом брожении умов и тел, в этом броуновском движении индивидуальных воль непременно должно было завариться что-то новенькое. Одной из постоянных тем окололитературных пересудов была зияющая каверна в литературной периодике. Заслуженный «22» – о ту пору «общественно-политический и литературный журнал еврейской интеллигенции из СНГ в Израиле» – все еще печатал, но уже не радовал нашего брата нонконформиста, дружественный «Обитаемый остров» скончался двумя годами раньше, после трех выпусков, так и не преодолев планку в 64 тоненькие страницы, в Тель-Авиве последовательно перевоплощавшийся сам в себя «Гроб времени» залихватски утверждал непреходящую гегемонию грозного авангарда 60-х, а об изданиях русскоязычного союза писателей в приличном шалмане даже и упоминать было не comme il faut. Прямо тут же, в «Курсиве», на руках у Малера и Тарасова, родился и умер альманах «Слог», по поводу которого Гали-Дана, сама принимавшая в нем участие, вспомнила бессмертные строки Николая Алексеевича Некрасова: «Слог хорош, а жиденько издание, так, оберточкой больше берут».

Главной причиной скоротечной чахоточности наших периодических начинаний с элитарным прицелом было банальнейшее безденежье. Гали-Дана предложила мыслить практически: если на соответствующее нашим вкусам и представлениям о современном литературном процессе издание нет денег, следует вернуться к самиздату. Тем более, что Малер некогда уже выпускал здесь, в Иерусалиме, самодельные «Ситуацию» и «Черную курицу» и, судя по всему, издательско-редакторская искра всё еще тлела под пеплом многочисленных пожарищ. Всё, что от нас требовалось – это поднести к пепелищу решительно зажженную спичку.

И тут события начали развиваться со стремительностью, которой никто из нас, признаться, не ожидал. Однажды пришли мы, как обычно, в магазин, и там между нами и Израилем Малером произошел следующий разговор:

Гали-Дана (пассионарно): Изя, выбора нет. Клуб – это, конечно, прекрасно. Но ведь не ради этого же мы тут находимся. Нужен журнал. Наш журнал, понимаете?

Изя (согласно кивая): Нужен.

Гали-Дана: Никто не принесет нам всем деньги на блюдечке. Если мы не хотим лить слезы, бесконечно обихаживать чужие и совершенно не подходящие издания, надо снова делать самиздат.

Изя (согласно кивая): Делайте.

Некод (всё еще отрешенно): Мы? Я-то тут при чем?

Изя (согласно кивая): Делайте-делайте. А я буду «и примкнувший к ним Малер».

Сказано это было тихо, но веско и непритворно. И как-то на удивление убедительно. Новая идея настолько огорошила всех присутствовавших, что практически без всякой паузы тройка новоиспеченных соредакторов перешла к обсуждению названия того, что еще минутой раньше существовало лишь в виде платонической идеи. И почти сразу Гали-Дана попала в десятку, предложив присвоить новому начинанию имя «И.О.». Нашему изданию предстояло стать исполняющим обязанности несуществующего в этом жестоком меркантильном мире журнала мечты. И все мы, немедленно одобрившие это название, практически одновременно увидели перед своим умственным взором античную нимфу, на протяжении веков преследуемую неутомимым язвящим оводом изящной словесности. С тех пор название на обложках нашего детища писалось поочередно то с точками, то без оных.

На первом титульном листе появились разнообразные варианты прочтения: «Иерусалимские острова», «Имя. Отечество», «Была корова у Моше – ИО-ИО-О!» (вольный перевод популярной израильской песенки для детей). Со временем к ним стали добавляться «Историческая ошибка», «Иерусалимская онтология», «Инакомыслие-отщепенство» – и так далее, и тому подобное.

Изя настоял на выборе бумаги редкого формата А5 – такие листы, сложенные пополам. представлялись ему верхом эстетического совершенства. Мы согласились, еще не зная, что за относительные прелести золотого сечения и добродетели числа Фибоначчи придется принять ничем не заслуженные муки. Как только был сделан изобиловавший визуальными излишествами макет первого номера, с которого предстояло «ксерить» немеченые 50 экземпляров, выяснилось, что три четверти копировальных машин в городе листы такого формата не принимают. Поэтому найти бесплатную аппаратуру у кого-нибудь на службе будет практически невозможно. Более того, те немногие коммерческие заведения, которые располагают подходящими машинами, берут за копию каждого непопулярного листа А5 на 5 агорот больше, чем за стандартный А4 и, к тому же, не делают заказчикам повсеместно принятых для А4 и А3 скидок за количество.

По счастью, хотя бы для первого номера подходящая машина нашлась в неком многоэтажном офисном здании, где подвизался в качестве ночного стража один из энтузиастов издания – впоследствии медиевист с мировым именем, в те далекие годы писавший юношеские стихи под псевдонимом Герберт Рум. Какие именно сокровища охранялись в этом учреждении, сегодня никто уже, видимо, не помнит, а мы и тогда этим совершенно не интересовались. Но процесс был поставлен весьма серьезно: в обязанности сторожа входило каждые полчаса совершать обход помещения и отчитываться по рации начальству, которое, к тому же, дважды за ночь для контроля за ним присылало инспектора. Каждый переход из комнаты в комнату был сопряжен с необходимостью отключать сигнализацию или каким-то немыслимым образом ползти по полу вдоль стенки. Были еще какие-то ныне забытые шпионские тонкости, в которые посвятил нас Герберт, когда мы явились туда в два часа ночи, сразу же после первого инспекционного обхода. Следующий должен был состояться в шесть часов, и до тех пор нам следовало завершить всю операцию.

Начало было многообещающим: новенький ксерокс работал чисто, аккуратно, с умопомрачительной скоростью. Враг рода человеческого попутал меня произнести неосторожную фразу:

 – Так мы, пожалуй, закончим часа за полтора.

– Тогда сделай половину, и мы устроим перекус, – решила Гали-Дана. – У нас с собой хлеб, пастрама, огурчики и дижонская горчица.

Сразу же после перекуса превосходный ксерокс сломался. Понять, что с ним случилось, никто из нас не мог, но он мало того, что наотрез отказался работать, так еще и заглотил несколько листов компромата. После этого трагического события наш резидент разнервничался – провал грозил ему потерей работы, а то и более страшными карами. Вслед за машиной, в нем самом что-то повредилось. В поток его бессвязных причитаний вплелась многократно повторявшаяся мантра:

– Замечательная горчица! Где вы брали такую горчицу?

Впоследствии оказалось, что начальство не обратило на сломанный ксерокс ни малейшего внимания. Но в тот момент положение казалось трагическим. Надо отдать должное Герберту – не переставая причитать, он не опустил руки и не прогнал нас с секретного объекта. За парой следующих дверей была еще одна машина. Она была постарее, штамповала копии гораздо медленнее и, к тому же, страдала легким недержанием красочного порошка, в некоторых местах припорашивая листы сероватым налетом. По крайней мере, она не сломалась, и незадолго до второй инспекции наша миссия была успешно завершена.

Возвращались мы на рассвете – валящиеся с ног и счастливые. Стоило нам забыться зыбким утренним сном, как над ухом пронзительно зазвонил телефон.:

– Некод, я вас случайно не разбудил?

Герберт!!!

– Еще как разбудил! Что случилось?

– Я хотел спросить: что же мы теперь будем делать с этой серотой?

– С какой сиротой?!!!

– С сЕ-ро-той.

Всё, на что хватило в этот момент моего красноречия, был слабый иронический стон:

– Видимо, смиримся с неизбежностью, Герберт… Спокойной ночи.

– Я сейчас завтракаю, – не уловив сарказма, отвечал тот. – Какая замечательная у вас горчица! Где вы, простите, брали такую горчицу? Вы говорили, но я забыл…

К полудню мы уже были у Изи в «Курсиве» с большой картонной коробкой бесценных, частично меченных «серотой» листов.

Теперь предстояло заняться сшивкой и переплетным делом. Надпись И.О. №1 делалась на светло-серых листах картона черной акриловой краской, широкой кистью и моею собственной рукой. Заменявший оглавление список авторов на задней стороне обложки я сперва тоже сделал сам. Результат моих каллиграфических упражнений был таков, что после двух-трех попыток все дальнейшие списки бисерно выводила фломастером Гали-Дана. Сшивать «ИО» скрепками (Изя почему-то называл это «скалывать») было отнюдь не легкой задачей. Мы вдвоем прижимали картонные обложки с двух сторон, стараясь держать их поровнее, а Изя изо всех сил жал на курок допотопного тяжеленного пистолета со скрепками, хранившегося у него, видимо, со времен первого самиздата. Один экземпляр из пятидесяти оказался сшитым неправильно. Попытки выдернуть скрепки привели к самым печальным результатам, и уникальность раритета превысила всякую меру.

Так или иначе, уже к вечеру столик, оправдывая название журнального, был полностью завален бесценными экземплярами новорожденного журнала.

Первой выложила на стол свои 15 шекелей Лара Герштейн. (Год спустя именно она добыла деньги на оплату типографских расходов сменившего «И.О.» «Двоеточия».) Следом за нею в магазин величественной поступью, словно на котурнах, вошел Давид Цискаришвили.

– Это что у вас тут? Журнал? Ва, какой красавец! Дайте два! Что вы смеетесь?! У нас в репертуаре комедия? А я не шучу.

– Дато, зачем тебе два? Что ты с ними будешь делать?

– По очереди читать! Слушайте, если из меня так и не вышло режиссера Станиславского, хотя бы не мешайте мне быть купцом Алексеевым!

Потом, к нашему немалому удивлению, покупатели стали являться один за другим. Миша Генделев потребовал, чтобы ему выдали экземплярчик за 5 шекелей.

– С какой стати, Миша? – изумилась Гали-Дана.

– Во-первых, я президент, – заявил он. – Во-вторых, я вам дам что-нибудь в следующий номер. А иначе – не дам.

– Дашь, дашь, как миленький, – Гали-Дана была неумолима.

– А кроме того, у меня нет денег. Я только что пообедал. Вот этот пятак – всё, что у меня осталось.

– На жалость бьешь, президент? Возьми в долг у Тарасова!

– Не смешно. Давайте! Я рецензию напишу. А иначе – не напишу.

– Напишешь, как миленький.

Неожиданно Изя вступился за президента. (Он всегда взывал к милосердию, хотя чаще сострадал тяжкой женской доле.)

Изя (обращаясь к соредакторам): «Дадим, пожалуй, а? Я исхожу из того, что у Миши Генделева должен быть наш журнал. В конце концов, там есть несколько моих текстов. А раз он утверждает, что у него больше нет денег, то другой возможности разрешить эту дилемму я не вижу…»

Гали-Дана пожала плечами, взяла 5 шекелей и протянула Мише «И.О.».

– С дарственной надписью от редакторов! – потребовал Генделев.

– С удовольствием! – подмахнула и передала мне.

Ставя свою закорючку, я разглядел дарственную: «Дорогому Мише – первый, бракованный экземпляр «И.О.».

Через пару недель «И.О.» презентовали в Литературном клубе, счастливо заседавшем в те времена под мельницей Монтефиоре, в уютном миниатюрном зале Фишера. В тот день атмосфера в этом переполненном зальчике царила особенно праздничная, казалось возродились милые, давно дремавшие под мягкой периной хорошего тона скандальные традиции «Русских сезонов» и Дада. Лара Герштейн дразнила авторов журнала, исполняя их авангардные тесты под гитару (при этом многие, как на зло, идеально ложились на мотивы жестоких романсов и революционных песен), я извивался и завывал, имитируя чтение Бокштейна и Тарасова. Зонтиками разгоряченная публика, правда, не дралась, и полицию вызывать не пришлось, но криков с места и демонстративного топота было в достатке. Один из наиболее почтенных по возрасту и чину ценителей изящной словесности выражал свое мнение о нашем издании заливисто крича ослом: «И-а, и-а, и-а!» Присутствие на вечере приехавшей из Тель-Авива Эфрат Мишори, которую наша публика тогда знала исключительно по первым переводам ее баллад, сделанным Гали-Даной, тоже подлило масла в огонь, опровергнув царившее в узких профессиональных кругах убеждение, что переводчица попросту придумала этот персонаж, а переводы ее – не что иное как мистификация, причем шитая белыми нитками, «потому что они (коллеги, имеющие несчастье писать на иврите) так не умеют».

Ближе к концу слово взял президент. Отдав должное «столь активному литературному функционированию редакторов», он заявил, что «высоко ценит замечательные переводы Данки», но, «за исключением Мешорери и, разве что Шабтая, богато представленная в журнале ивритская поэзия совершенно бездарна и инфантильна».

В ответ на это Гали-Дана в своем заключительном слове сказала, что «высоко ценит высокую оценку Мишки, но не очень понимает, как он может судить об их качестве, если не в силах прочесть оригиналы».

Праздник, как говорится, удался на славу. Генделев, бледный, как смерть, не сказав больше ни слова, стремительно покинул зал. Обычно веселый шумный проход от мельницы до культурного центра, где клубные встречи завершались за рюмкой-другой-третьей, напоминал траурное шествие. В духане Миша одиноко сидел в углу и что-то мрачно жевал. Давид многозначительно закатывал глаза и разводил руками.

Я подошел к президентскому столику.

– Тут какие-то странные слухи, как будто ты за что-то обижен на нас…

– Я не обижен. Я оскорблен. Вы видели, как они гоготали… Это очень дешевый популистский трюк. Она еще пожалеет.

– Да какой там трюк! Ты сам нарвался. А гоготали весь вечер – настроение такое веселое. Было… Ну хочешь – вызови меня или Малера на дуэль, только не дуйся тут в одиночестве, не отравляй нам праздник.

На это никакого ответа не последовало.

– Сидит там над своей котлетой, страдалец, – чуть не плакала Гали-Дана. – Смотреть больно… Так бы и убила.

Тогда нам казалось, что литературный мир рухнул. Но вызова на дуэль так и не последовало, да и вся ссора продолжалась дня два-три, не дольше. Презентация происходила в воскресенье, а уже в четверг в приложении к «Вестям» появилась рецензия на «И.О.» под прозрачным псевдонимом Михаэль Бен-Шмуэль. Досадная дороговизна издания не была обойдена стороной. Бен-Шмуэль писал: «Перед нами журнал явно некоммерческого толка (журнал дорог, ибо изготовлен методами «культурного самиздата» и, таким образом, раритетен)». Зато в небольшой заметке перечислялись многочисленные имена поэтов, переведенных с иврита. А заканчивалась она и вовсе лозунгом: «Ура элитарному журналу!» Свои тексты – цикл ироничных двустиший «Уединенное или дневник писателя» – Генделев дал нам уже в третий номер.

(Продолжение следует)