Сны, от которых я просыпалась в уверенности, что это явь, запомнила навсегда, их было несколько. Первым таким, повторявшимся несколько раз, был сон с поездом. Обычная подземная станция метро, сажусь в вагон, двери закрываются, оглядываю пассажиров и вдруг понимаю, что этот поезд идет на тот свет, в другое измерение, в общем, что из него нет возврата. Во второй редакции этого сна он продлился до выезда на простор, но точно так же было понятно, что это какой-то не наш простор. И всякий раз, в волнении и недоумении, я думала, зачем же я села в этот поезд? Но это же был самый обычный поезд! Как же так? Где я? Зачем? 

        Этот сон сейчас я бы трактовала как начало взрослой, самостоятельной жизни, которая неизвестно куда ведет.

        Следующим был сон диковинный: будто иду я по улице и прохожу мимо крестного хода. А это какой-нибудь 1981 год, еще никакой церковной реставрации на дворе. В реальности я однажды зашла в действующую церковь, их тогда было мало, та была у метро Парк Культуры, пестренькой раскраски – любопытно же, что там внутри. А была я в джинсах, и тут на меня зашикали все находившиеся там бабки и тетки, что ужас-ужас, в церковь в брюках, и прогнали. Это было задолго до сна, я была первокурсницей, кажется, ну и больше не пыталась. А тут, во сне, меня в этот крестный ход втягивают, суют мне в руки хоругвь, и я должна с ней идти впереди, как бы вести этих людей за собой. А куда идти и вести, я не знаю, откуда ж мне знать, но понимаю, что должна, что ответственность, просыпаюсь и долго не верю, что это сон. Он, понятное дело, об ответственности, которая тогда означала нудное слово «надо», как чувство я набирала ее постепенно. 

        Третий сон был, вроде бы, тематически связан с предыдущим, но нет. Или не совсем. А год примерно тот же. Еду в пригородной электричке, за окном ночь, полная темнота, и вдруг там, на этом черном фоне, вспыхивает синий свет. Оттенка берлинская лазурь, яркий, светло-синий. И двигается вместе с поездом. И начинает со мной разговаривать, но не словами, а просто в моей голове или вообще во мне звучит: ты не веришь в Бога? Думаешь, меня нет? Вот я. Потрясенная, я просыпаюсь, и с тех пор это, не знаю, как обозначить, но есть. Мне неловко рассказывать этот сон, я воспринимаю его как интимный, и вообще никогда не обсуждаю это присутствие, оно для меня не связано с религиями, о которых и писала, и спорила, в них я вижу попытку перевода с непостижимого, но ощущаемого, на язык институций и обрядов, который меня мало занимает, церковь, в том числе, и веры в священство ее служителей у меня нет.

        Действие этих трех снов происходило в пути: в метро, пешком, на электричке. Был еще такой сон времен перестройки, когда я стояла на дороге, рядом с грузовиком, набитым людьми и чемоданами, и грузовик отъезжал, а я все колебалась, запрыгнуть в него или нет. Пришел ко мне в гости Дмитрий Александрович Пригов, я ему этот сон стала рассказывать, поскольку тот еще горел внутри, а Пригов мне как-то говорил, что умеет разгадывать сны, и он тогда сказал, что сон означает перемену в жизни. И она произошла, я уехала скитаться по миру – теперь, когда вместо железного занавеса воздвигся ковидный, думаю, что всё надо успевать делать вовремя, и как хорошо, что я успела познакомиться со всем, с чем хотела. И в снах, и в яви, я была в пути.

        А все страшные сны, которые выветрились, но помню, что были, происходили в замкнутых пространствах. Чаще всего, на даче, на которой я выросла и которую давно снесли. Ее недобрый родственный раздел, с возведением стены посредине, а вскоре и ликвидация в 1983 году, стали какой-то ушедшей на глубину травмой, потому всякие неприятности помещались туда даже десять и двадцать лет спустя. Не помню этих снов, только какие-то их отблески, поскольку неприятности были связаны с разными житейскими ситуациями, вскоре терявшими актуальность. Просыпаясь после сна, происходившего на этой даче, я знала, что проблема будет решена не в мою пользу.

        В середине девяностых, в течение нескольких лет, мне снились кошмары, и связаны они были со смертью мамы. Она страшно умирала от опухоли мозга и безуспешных операций, наверное, поэтому. Об этих снах вовсе не хочется вспоминать. А через много лет приснился страшный сон, будем считать его четвертым капитальным, который я почему-то сразу записала в виде стихотворения.


СТРАШНЫЙ СОН

Среди ночи проснулась от ужаса.
Сижу в комнате, еще люди,
Звук открывшейся двери, 
кого-то приветствуют, шутят,
как они узнали, кто это,
думаю, тут же ни зги не видно.
Это рыжий, ты что!
В воображении вижу яркую шапку волос, 
а в реальности – антрацитовую черноту.
Отмечаю разницу: внутри все так, 
как видишь при свете, 
а тут – ни дохленького фотона.
Кто-то дотрагивается до меня,
«Кто это?» - вздрагиваю. Они смеются:
здесь светло, ты что!
И перестают смеяться.
До них дошло, что я ничего не вижу.
И до меня дошло.
Ко мне подступают с участливыми вопросами,
и вдруг звук лопается, как пузырь – чпок,
это не они замолкают,
это я перестаю слышать.
Очень страшный сон.

25.02.2008

        Год спустя был сон, о котором я вовсе забыла, но, оказывается, записала его в Живом Журнале 2009 года:
        «Несколько дней назад мне приснился сон: некая запись, как бы цифровая, но цифры выглядели как буквы неведомого алфавита - разнообразные крючки. И вот эта запись, которая была мне предъявлена, одним кликом превратилась в человека. Человек живой, "настоящий", но слегка абстрактный, как с постера, висевшего на уроках биологии. Потом опять клик – и человек становится той же записью. Он может появляться и исчезать, а запись неизменна. Во сне это читалось как некое откровение, а наутро осталось ощущение, что я узнала нечто важное». И еще один, оттуда же: «Днем спала, и приснилось этимологическое: что слово грех – это переиначенный грек, и жрец – неправильно прочитанный некогда grec, то есть тот же грек». На самом деле грех –родственник не греков, а грезы, грозы, грязи и груза. А жрец – жертвы. Сон празднословия.

        Потом был опять страшный, и снова в пути, но не сон – в пути была я. Поезд Киев-Москва, год «до», какой – не помню, с 2008-го я зачастила в Киев, пять раз ездила, теперь это был бы целый квест. А сон оказался вещим.

        Поезд ночной, сплю, снится, что стою я в своей квартире и смотрю в окно, вдали виднеется какая-то верхушка Кремля. Картина реалистическая, из моего окна верхушка эта видна и в яви. И вдруг оттуда летит ракета. Я ее вижу очень отчетливо, металлическая, с коричневым пояском, на котором написан ее номер. И я понимаю, что она сейчас врежется во что-то, взорвется, и что это катастрофа. В ужасе просыпаюсь, вскакиваю на своей нижней полке, сижу, пытаясь понять, где я, и воспринимаю этот сон как реальное событие. Спать больше невозможно, тихо встаю, чтоб не будить соседей по купе, выхожу в коридор, смотрю в окно, там ничего – темнота, но во мне все повторяется и повторяется эта картинка с летящей ракетой. Дома сон продолжал меня преследовать, и я думала – как странно, что после приятного, спокойного киевского вояжа залетел в меня такой тревожный сон. Задолго до ракеты наяву.

        В последние годы сны улетают – буквально как облачко, вылетело и растворилось, пока просыпаешься. Только первые секунды что-то помнится, но сны эти совсем вне рацио и логоса, и нет не только слов, но никакого входного отверстия, гнезда, чтоб подключить их к бодрствующему сознанию. Возможно, это означает спокойствие, а вдруг в этих снах и тайнопись, которая зачем-то.