ДОВЕРЕННОСТЬ
 
Всю дорогу ей сон потакал, и уснувшей 
днем, в купе - наконец, прилегла,
возвращались когда-то
пропавшие вещи
и Артём, и отец, и подруга, и быть не могло,
но торжественно все-таки шло и вручалось,
и прощенья просил,
и просила, и было объятие через
слово, розы, и блюдо срослось, и воскресший слезал
кот со шторы, 
и понял, что любит, и Людка
про неё не врала, 
оптом были показаны утренники и отметки
за все годы - родитель хвалил,
а сновидице явного не было дела,
кроме трогать, встречать,
и неслышная станция мимо стояла,
как большая печать.


ВОЕННАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ

Во всех углах грозы сейчас стоят тазы и лодки,
на торсы мраморные головы 
напялены косые тряпки. 
Война
заламывает ветки,
разматывает реки полотнА
батального, 
сшивает их и рвёт 
и водружает, видишь бельма 
в глазах
патрициев? А вот
на месте бомбы пальма из воды, 
и утки под лежачие зады
ныряют и скрипят водовороты,
в смерть отворенные кончаются кровати, 
по анфиладе раненых несут 
и складывают возле постаментов, 
как гладиолусы, 
потом идут назад, 
в немилосердный ливень настоящий,
военной хроники музеев полевых,
в разрывах пулевых, мелькающие крючья 
не прочитать на следующий век,
а копии зарытых там на время 
войны, героев украшают струпья.
Втыкает в почву ледяные копья 
гроза и совпадает звук.
 

*
наклоняется ближе
тот кто книгу читал,
строка расплывается на острова,
остроконечные листья 
А, М или L
проплывающие венки 
О по ручьям запятых,
на дрожащие точки людей в городских садах,
близорукую жизнь буква за буквой несёт поток,
расплетает сюжет.

Он придвигает книгу к себе и 
в чёрной складке между страниц,
все умирают:
О. – невеста, ее и его отец, 
мать Гертруда, Лаэрт, 
неразличимые больше,
Йорика лунный череп в серой, как небо весной, земле,
в книге внутри
поцелуи червей, корни цветов, смола,
ржавые копья трагиков, уголь звёзд. 

Отодвигается и живет. 


*
Eле тронутые
старостью, летние дни за мостом в поперечных тенях,
все ещё стояли, и ты и я,
в стороне от них,

заслоняя дома и названия,
стиснутые сады, гортензии синие и карусель, 
за ней чьё-то платье с открытой спиной 
из последних мелькало сил,

но веселье кругОм на нет
сходило кругами, сбивалось с нот. Вспомни, как лев на оси замирал
вспомни, как свет палил,

когда вплотную стоять лицом 
было можно со мной, дыша,
вспомни зимой
отныне стоящее насовсем,
без теней, my love,
лифт
на пустом этаже.


*
Полоумная ходит вокруг фонарей. 
Кто увидит ее длиннорукую тень, испугается, дёрнется было
обогнуть, но она как вода из дыры,
как неясный комар испускающий стон, 
или зонтик, который сломали,

и его не закрыть, не убрать никуда –
так и тень ее тычется, льётся в следах,
и тебя накрывает собою
чей-то шёпот, зарытый секрет, тростником 
прорастающий, ветром, пружины крючком
или башенным боем.

Это чей погасает и снова горит 
полуночный фонарь, непостижный секрет?
Расскажи ей, несчастной, кругами
обходящую правду. В окне и в окне
разной жизни фигуры, и все не она,
и кукует огромное что-то над ней 
простираясь руками. 


*
Наизнанку вывернет – в один присест – 
дерево подветренное, книгу, куст,
каждое пятно в толпе реки –
наружу белым
вытряхнет себя в песок, и по одной,
шторы, вышвырнувшись было, 
втянутся обратно в окна, зарядит ровней
к ночи...

Знай себе, 
смотри дорогу вспять,
как выходят, подбоченясь,
городки,
как стараются ещё побыть
северные фермы в черепках герани, козы и дорожные значки,
то всплывают, то уматывают в тень 
башни силосные,
пыльные зады машин, 
и мостов колени, 
знай себе – смотри. На трёх 
зеркальцах, залитых небом вдруг 
проступает хохот,
всхлип о предстоящем дне, готовность ехать, 
дальше – горя шелест медленный во сне.

Пасека 
пчёл водяных 
толчея 
непорочная музыка. 
Слушай себе то вчера, 
то сегодня – в одних 
возится звук 
отсеках, 
в других замирает, 
в дуплах высоких и дырах дорог,
точно невидимый, серый пожар повсеместный пылает,
горюет, ревет в потолок. 

А наутро бывшее горе лежит вокруг 
свернутыми распластавшимися оболочками, 
робко светлеют его вороха и хоругви, смирительные рубашки, тулупы его и пальто, откровенные речки,
животами кверху, и дохлые облака,
и вот оно, сплющенное в лепешку, точно шлем поверженного врага, 
на глазах помещается в раму, 
в рыбу 
подземную, сводку погод, 

в сердце-стеклопакет.


*
В сторону Восточной Реки

До 
Иоанна Баптиста в 
лесах, но звонящего,
в сторону swan lake ballet – электронной афиши в аквариуме остановки, 
выше по улице 
где ничего
не происходит сегодня и не в ком
спившегося опознать человека, 

(колокол)

мы с тобой, озираясь, идём,
на ходу различая осколки 
зримого, бывшего целым 
до этой прогулки.

В прорезях города 
пусто сегодня по разные
стороны взгляда.

Нищий стоит, прислонившись к Одетте, воскресный.

Перья 

пара из люков торчат и закончились люди.

Все кругом норовит спрятаться и прикрыться,
а раньше наоборот -
оголялось, являлось,
говорило “люблю” а не вокруг да около, 
где мы, скажи на милость? 
Up town? Down town?

(колокол)

Дом заслоняется домом.

В поисках утра, мы переходим
на светлую сторону, тему,
не додумывая,
говорим, как умеем. 
В сторону звона 
уменьшаются знаки из меди и бронзы,
вон они –  
звезды-танцовщицы, протуберанцы,
лебеди, дребезг мельчайших денег,
слёзы прощального,
в сторону отведённых...

Слева едва
слышное катится солнце
как слово из белого в чёрное, 
отсечённая голова.


*
Были море невидимое
и мы –
отдельные люди,
в перспективе столбы, сложенные в дома, 
камни склеенные. 

Только двое о море догадывались, остальные 
думали 
это шум в батарее, накипь, соль на дорогах, чтобы не скользко.

Когда-то друг моя М говорила, что видела 
моря берег
то ли за Китай-городом, то ли в Замоскворечье, воочию,
светится ночью от ветра, как наше тело.

Книги на пуговицах, хокусая в стеклянных дверцах,
сны о сбежавшем и пригорелом. 
О, море! Мирятся рыбы, двоится 
тело под одеялом,

стонущее,
или это сирены вплывают в дома и в дом?
Так расступается 
и наступает оно – Настоящее,
только мы знаем о нем. 

*
Вместо песни

Раскинулось море широко 
и страшно смотреть на него –  
ковшами разрытую известь, овраги,
в летящем как пена снегу.

Как будто бы груди, колени, 
промежности, влажные рты 
вздуваются и западают на длинной, 
широкой волне, на лету.

О радио, страшное море
гремучих зубов и гвоздей –  
прямая трансляция близкого мира
сливается в грохот простой.

«Ты правишь в открытое настежь,
и город раскинут в снегу»,
с летящего горе слетает как ветошь,
он жмурится, вновь превращаясь в зародыш 
и больше не слышит ни зги.