N 14 

Вначале показалось, что смерть Шаинского пройдет в недолгой печали об осиротевших Антошке, Кузнечике и Голубом вагоне. Маленький любопытный человек с внешностью Павла I покинул этот мир и приснился мне вчерашней ночью в мундире русского императора. Шаинский и Павел были чем-то одним. Композитор-император стоял с тростью на автобусной остановке. Один за другим подходили автобусы с разными номерами на световых табло. Павел-Шаинский ждал свой транспорт. Во сне я стремился запомнить номер автобуса, на который сядет композитор-император. Через несколько минут в сумерки приснившейся мне остановки въехал разноцветный автобус номер 14. Увы, бегущую строку «куда-откуда» я не разобрал. Шаинского увезли, сон закончился. Пробуждение было светлым: секунд 10 мне еще казалось, что и император, и композитор живы.

 

***

Приснилось, что мне предложили сыграть в хоккей за МГИМО. Я приехал на каток, одел белый свитер, белый шлем и черные хоккейные трусы. Мы все были двадцатилетние бодрые с сильными волевыми голосами. Я удивлялся и радовался своей скорости, хотя потом устал и очень хотел пить. Но до раздевалки стадиона во время перерыва я так и не дошел. Сон перенес меня в какое-то удивительное место на мысе, уложил на левый бок на траву, откуда из-за огромных валунов я наблюдал за морем. То засыпал, то просыпался. Спать во сне – это особое удовольствие. Ветерок поглаживал меня по лицу и забирался под огромный парусообразный белый хоккейный свитер. Это был фантастически нежный весенний ветер. Мой сновиденческий двойник удивлялся: почему раньше я лишал себя такого удовольствия? Мыс и матч почему-то были связаны крепкими морфейными узами, и мой хоккейный дзен дарил мне умиротворение от созерцания одной точки, в которой вершилось великое Нечто. Перед глазами появлялись облака, паруса, всякая странная белая мелочь. По воде плавали маленькие округлые предметы, похожие на белые хоккейные шлемы. На душе было хорошо, а телу было удобно. Потом я решил перевернуться на правый бок, поскольку пульс стал пробиваться даже сквозь хоккейную амуницию, производя противную нарастающую вибрацию. Но здесь включились уже тормоза сна, и я не мог найти движение, способное изменить мое положение в пространстве. Одновременно в море появился корабль яркого цвета, с которого через мегафон кто-то пытался докричаться до меня. Вибрация звука и сердца слились, мои тщетные усилия понять мегафонную речь и повернуться на другой бок создавали страшное, почти смертельное напряжение, которое прервал резкий спасительный вопль ремонтной дрели в квартире над нами… Я резким движением сел в кровати, и кто-то внутри меня вслух произнес: «Соседи мои, ευχαριστώ…»

 

НОЧЬ НЕЖНА

Приснился пионерский лагерь, в который я ездил в 1975 году. Во сне мы приехали туда с друзьями – бывшими пионерами. И нам было лет по тридцать-тридцать пять. Так случилось, что наш день мгновенно превратился в вечер, а потом в ночь. Мы участвовали в ночном купании, потом нашли старую ржавую душевую. Включили воду. И на удивление вода полилась. Потом я вдруг понял, что трусы мои намокли во время купания в реке, а другие у меня в чемодане, который остался в специальном домике для хранения пионерского имущества. Я вышел в темноту из душевой, обмотавшись большим белым полотенцем. Ночь стояла сказочная. Такой она может быть только во сне. Тихая прозрачная дышащая полная летнего озона. Никаких ветерков. Все строения пионерского лагеря освещались фонариками и луной так резко, что казалось, будто расстояние до них совсем небольшое. Я искал домик, где был мой чемодан. Что за чудо? – спрашивал я себя. Дышалось так, словно я сам был частью воздуха. На мне было только обмотанное вокруг полотенце, и я чувствовал свою связь с доброй сухой землей и темным материнским небом, радовался легкости и необыкновенному замедлению времени. Вход в чемоданную почему-то был открыт и даже освещен. Рядом сидели две очень красивые девушки и шепотом о чем-то говорили. Эхо их разговора поглаживало мои барабанные перепонки. Это рай – сказал я. И даже во сне я на миг испугался своего голоса. Мне показалось, что как только я вновь открою рот, великий покой и его краски вдруг испарятся. Я буду опять бродить по углам квартиры в поисках персонажей убежавшего сна, нажимать на клавиши, щипать струны, брать в руки ручку – лишь бы найти тот код, который связал бы меня опять с самим собой, тем самим собой, который только что был в раю.
И тем не менее, я набрался сонных сил и спросил девушек можно ли мне достать с полки свой чемодан и взять оттуда трусы. Девушки не возражали, а одна из них даже согласилась поддержать ладошкой стык краев моего полотенца, чтобы оно не упало в тот момент, когда я буду рыться в чемодане. Я достал чемодан, присел на корточки. Она тоже присела рядом и прикоснулась рукой к моему полотенцу. Ее касание было трогательным заботливым, настойчивым и бесконечно горячим. Одновременно она пристально смотрела на меня с нежностью и прямым вопросом. Моя правая щека пылала. Я рылся в своем барахле. В чемодане были ремни, белые майки, высохшие ящерицы, перекатывалась от края к краю, мешая моим поискам, какая-то бутылка. Я ждал мгновения, когда закончу ритуальные поиски и посмотрю на нее, пытаясь представить себе, как встретятся наши взгляды в главную секунду чудесной ночи. Именно в этот момент мне удалось нащупать трусы. Огромные, как парашют, черные трусы. Но неожиданно присутствие моей помощницы стало ощущаться все меньше. Я достал трусы, расправил их и понял, что это занавес. Проснувшись, я долго сидел на кровати, думая о своей робости и безалаберности.

 

СМЕРТЬ ГЕНЕРАЛА

Приснилось, что сборная СССР играла против Швеции. При этом все фамилии наших игроков начинались с буквы Ш: Шадрин, Шалимов, Шепелев, Шаталов, Шталенков и т.д. На льду гремели клюшки, игроки сталкивались щитками и шлемами, шайба влетала то в угол, то в девятку. Не помню, кто выиграл.
Но когда я в сумерках вышел на улицу, услышал деревянную чечётку сотен людей с тростью, они почти бежали куда-то и нервно гремели палками на тротуарах вдоль широкого проспекта, создавая напряжение и внося панику. Их дыхание напоминало приглушенный стон или жалобу. «Странно – подумал я – так много тростей, и ни одного котелка…» При этом по самому проспекту шла длинная молчаливая католическая похоронная процессия. Я остановил захлебывающегося слюной джентльмена, который, попискивая зимним воздухом, несся на огромной скорости с тростью в такт другим, и спросил:
– Кого хороним?
– Генерал Шаманов умер, командующий ВДВ, – ответил прохожий.
Потом посмотрел на меня диким взглядом и добавил:
– Счет 7-7. Все справедливо…
Между тем, трости создавали совершенно невыносимый шум, и я пристроился к похоронной процессии, протолкавшись в глубь колонны. Внутри было тише и безопаснее.

 

ЭТЮДЫ ОПТИМИЗМА

Приснилось, что я в космической обсерватории вместе со Славой Федоровичем, физиком-теоретиком. Смотрю в телескоп. Он пытается мне что-то объяснить, но я ничего не понимаю: ни сути Славиных объяснений, ни терминов. Только улыбаюсь идиотской улыбкой.
– Слав, я в нулях… Прости.
Тогда он весьма толерантно говорит:
– Хорошо, не переживай. Подойти вот к этому экрану. Видишь, на экране космический телескоп, он сейчас от нас в сотнях тысяч километров. Можешь дотронуться до него.
– Это как?
– Нажимаю на 10-секундный доступ. Вперед…
Я протянул руку к экрану и дотронулся до титанового или алюминиевого телескопа, который находился в тот момент бесконечно далеко от меня. Посмотрел на Славу и впервые увидел тяжелые темные мешки под его сверкающими глазами, в которых отражались все светящиеся нависающие над нами предметы. И я остро почувствовал, что нам не 20, не 30. Нам за 50. Но в этот момент Слава был воплощением молодости, расстояния и бессмертия. И еще в этом сне я вдруг понял, что совсем не боюсь смерти. Запинаясь, заикаясь, почти надрывным тембром сна я произнес:
– Теперь не страшно…
– Саша, пойми, бесконечность это и есть жизнь. Точнее: жизнь это и есть бесконечность.
Утром я так и не дозвонился Славе и Марине. Но, надеюсь, у меня еще будет шанс на этой неделе поблагодарить их за контакт с далеким космическим телескопом и, вообще, за этюды оптимизма.

 

НА СКАРЯТИНСКОМ

Снился мрачный сон, словно в нашем фонде на Скарятинском живут рабочие. На дворе какая-то темная гибельная зима, гнилые матрасы и огромная женщина-бригадир с белым заплывшими, как у бомжа, лицом спрашивает о том, кто такая Стелла, кто такие Рытов, Левашов…
– Тут какие-то бумажки с их именами.
Смотрела книжки старые – интересные были люди. Лет 60 прошло. Говорят, их епископ невзлюбил.
В этот момент в одной из пропахших потом и копотью комнат слышится кряхтение и шорох, оттуда выходит совсем пожилой рабочий.
– Я остоГожный стаГик, – говорит он со звенящим грассирующим Р первоклассника, – выходка владыки мне совеГшенно не нГавится.
Я вышел в лёгкой панике на Малую Никитскую в пургу, в неуютный колючий снег, пытаясь понять, кто я, куда я иду, жив я или нет.

 

ПОЕДИНОК  

18+

Приснилось, что я в очень милом ресторанчике. В какой-то момент начинаю поиск туалетной комнаты, спускаюсь на минус второй или третий этаж, открываю дверь в кабинку, будучи абсолютно уверенным в том, что там никого нет. Но это не так. На унитазе сидит маленькое покрытое слипшимися потными волосиками существо в четверть нормального человека с черными крыльями, с весёлыми карими точками-глазками и по-гусарски закрученными вверх усиками. Не успев осознать, что происходит, слышу истеричное: «пошел нах*й, нах*й, я сказал». Быстро закрываю дверь и на автомате придерживаю ее всем своим весом. Этого достаточно, чтобы не выпустить из кабинки чернокрылого монстра.
«Нах*й, я сказал» – кричит существо и жилистой сильной птицей бьётся о дверь с внутренней стороны. Осматриваюсь в надежде найти помощь. Неожиданно заходит уборщица восточной внешности. Я жестами апеллирую к ней.
– Отойдите, – говорит женщина. Я отошёл. Она вошла в кабинку со шваброй. Послышалось шуршание, пронзительный писк «пошла нах*й, бл*ть», потом донесся колокольный всплеск унитазного смыва. Наступила тишина. Женщина вышла и спокойным мужским голосом произнесла:
– Писайте на здоровье.
Я зашёл в кабинку и отдал последние воинские почести моему нервному оппоненту.

 

РУСАЛКИ К ПИВУ 

Приснилось, что в каком-то европейском городе в 18 веке праздник. Все вокруг разноцветное, пестрое. При этом небо пасмурное. Снилась тусклая белизна парусов, скрип бортов деревянных кораблей. Положив треуголку и кошелек на огромный деревянный стол, я сидел в кабаке. Мне подали праздничные креветки – маленькие, ярко-розовые. Присмотревшись, я понял, что это особые креветки – креветки-русалки с почти чешуйчатым русалочьим хвостиком. Я счищал с креветки хвостик, под которым мариновались опять же ярко-розовые скрюченные, как у эмбриона, ножки. У русалок были совершенно игрушечные лица, а они сами были соленые, горячие, сочные. В сопровождении холодного пива это людоедство мне удавалось на славу. Проснувшись, я стоял у окна, вспоминал как в мой пивной рот ныряли розовые голые креветки, что все это происходило на фоне серого неба и пожелтевших парусов. Вспоминал недавнее посещение музея Зигмунда Фрейда в Лондоне.

 

ВЕНГЕРСКИЙ СОН 

В ночь на субботу мне приснился венгерский культурный центр в Москве. Почему-то он находился на Мичуринском проспекте. Внутри все было отделано деревом, висели портреты известных венгров, среди которых я узнал трех моих сокурсников – выпускников МГИМО 1986 года. Один из них, Дима Погар, неожиданно появился и сказал, что я зря не бываю в центре. Оказывается, центр совершил уникальный рывок в науке и, благодаря венгерским технологиям, в каждом окне центра теперь можно увидеть хронологически разную Москву: западное окно – Москва 50-х, южное – Москва 70-х и т.д. Такая вот сказка. Я схватил фотоаппарат и начал жадно фотографировать деревянные треугольники-перспективы с окнами в дальней точке. Действительно, везде в окнах плыла живая разноцветная Москва. «Боже» – подумал я – как же нас любят в Венгрии». Сколько раз там бывал, но даже представить себе не мог, что все именно так. Тем не менее, понимая во сне, что время сна ограничено, я пытался сделать как можно больше фотографий в надежде вынести их из мира сонного и показать миру неспящему и удивить этот неспящий мир любовью Венгрии к России. Неожиданно выяснилось, что конференц-зал центра заполнен людьми. Ожидается концерт. В ходе концерта Дима Погар собирался прочитать несколько переводов моих стихов на венгерский. Он начал со старого студенческого стихотворения «Далеко, далеко…» При этом меня продолжала мучить мысль, что необходимо продолжать фотосъемку венгерского чуда. И я, не дослушав свой собственный стих и его перевод, вышел из зала и попытался выйти на улицу из дверей центра, чтобы насладиться хронологически разнообразной Москвой с улицы. Но на ступеньках центра фотоаппарат выпал из рук и покатился вниз. Объектив отразил несколько раз солнце непонятного нехолодного времени года и отправил мне в глаз жесткий почти каучуковый солнечный зайчик. Я проснулся.
Единственной реальностью моего венгерского сна остался перевод стихотворения «Далеко, далеко». Будапешт 2010 г. Тогда по рекомендации Даши Ващенко венгерские поэты перевели несколько моих стихов, и я совершил очередное чудесное путешествие в этот замечательный город, где участвовал в каком-то милом поэтическом фестивале.

 

Перевод Кенессей Каталин

VALAHOL, VALAHOL 

Valahol, valahol, hol az év tovaszáll,
Ki nem olvasott könyvország lapföldjein
Pihe vendéghaj hullik a hegy tetején,
S megy a méla csacsi, csak az orra után.

Valahol, valahol, hol még senki se járt,
Ahol nincs az ösvényeknek körvonala,
A sehol hidegén a vigéc taliga
Nyikorogja a síneknek fáradt dalát:

Valahol, valahol, valahol, valahol,
Kicsi cirkuszi lányka, pojáca mosoly
Szemein, ül a labdán, a szíve dalol,
Valahol, valahol, valahol, valahol.

 

ДАЛЕКО, ДАЛЕКО

Далеко, далеко, там, где кончится год,
На бескрайней земле непрочитанных книг
На вершине горы тает снежный парик,
И задумчивый ослик куда-то бредет.

Далеко, далеко, где никто не бывал,
Где пунктиры маршрутов кончаются, где
Лишь повозки скитальцев в холодном нигде
Утомленно скрипят вдоль расколотых шпал…

Далеко, далеко, далеко, далеко
Улыбнется на шаре циркачка в трико,
Рыжий ветер в глазах и на сердце легко
Далеко, далеко, далеко, далеко…

 

КАНДЕЛЯБРЫ

Приснилось, что сижу на парапете портовой набережной и швартую огромные, но почему-то очень легкие корабли. Над парапетом постоянная ночь со звездами. Невысокие, но мощные черно-синие волны ударяются о камни где-то внизу. В какой-то момент на горизонте появляется металлическая посудина, она подплывает, и я на маленькой лодке, как мини-буксир, выравниваю ее и пришвартовываю к причалу. Во сне я успел обслужить два таких корабля.
По сценарию сна моим помощником была огромная белая птица с длинным клювом, похожая на пеликана. В профиль птица выглядела вполне убедительно, но когда она смотрела на меня в упор, то два желтых диода – два светящихся совершенно тупых глаза обдавали мои мозги волнами безумия и штиля. Этот идиотизм усиливал влажный перламутровый перпендикуляр клюва.
Птица следила за звездами, и в ту секунду, когда в темном небе появлялись огни летательного аппарата, начинала клокотать всем огромным мешкообразным горлом, издавать гортанные звуки, хлопать крыльями и потом на чистом русском языке, чуть захлебываясь, каждый раз произносила:
– Так горят канделябры мечты.
Я каждый раз пытался ее исправить, отмечая, что канделябры гореть не могут, что в канделябрах горят свечи. В ответ птица поворачивалась и смотрела на меня двумя тупыми светящимися лампочками. Я пытался найти там хоть что-то, имеющее смысл, но увы… Когда я проснулся, птичьи глаза с электроподсветкой, близко посаженные, вооруженные длинным карающим клювом, продолжали светиться. На какое-то мгновение мне показалось, что у меня тяжелое косоглазие. Но звонок в школе напротив все быстро расставил по местам. Перед нашими окнами уже много-много лет кабинет биологии.

 

ГЕЛЕНДЖИК

В 1.45 ночи я направился к самолету компании Этихад Абу-Даби – Москва под завывание аэропортного диктора:
– Passenger Абрам Шевченко please immediately proceed to gate 30. The flight will be closed in 3 minutes.
Сел на свое кресло у окна. Обложился книжками. Народ рассаживался по местам. Заливающиеся от смеха девушки-арабистки из Универа СПб, летевшие в Питер через Москву после олимпиады по арабскому языку, заняли два ближайших ряда. Они буйно приземлились на свои сидения, одели наушники и сразу затихли. Девушка рядом со мной мгновенно уснула. И я тоже стал готовится к долгому пятичасовому ночному полету, в котором чтение должно гармонично сменяться сном. Где-то через час чтения я понял, что спать не хочу, что просто надо немного сменить позу в кресле и продолжать наслаждаться книгой, звездным небом, гулом турбин. Но в этот момент моя соседка во сне уронила голову мне на плечо. Я посидел какое-то время, надеясь, что межкресельная трансгрессия вот-вот закончится, и мне удастся спокойно вернуться к чтению. Но девушка спала, и я решил не будить юную арабистку. В этом странном дискомфорте-параличе читать было невозможно, поэтому, зацепившись за первое счастливое мгновение, я тоже уснул.
И приснились мне российские военные корабли, военная техника у моря, а также Александр Самарцев, который призывал солдат не воевать с Украиной. Александр стоял у воды на берегу перед каменным склоном-стеной, на естественных уступах которой сидели многочисленные военные.
– Солдаты, остановитесь! – кричал Александр. Ветер усиливал голос поэта. А солдаты хлопали ему в ответ. На военных почему-то были пилотки с красными кисточками, как у испанских республиканцев образца 36 года. Судя по общему настроению сна, воевать никто из них не собирался и не хотел. Пилоточные кисточки покачивались от аплодисментов и ветра. На берегу был мир, а на море был шторм. Волны, ускоренные ветром, обдавали темно-зеленый брезент железа, оголяя угрюмую наготу танков, пушек, бмп и другого военного инвентаря. Я спустился к Самарцеву и напомнил ему, что нас ждут на семинаре по греческой поэзии. Он еще что-то сказал солдатам, и мы под аплодисменты поднялись по деревянной лестнице на вершину склона. А там начиналась уже другая реальность с бесконечной зеленой равниной, светло-серой дорогой и геометрически совершенной автобусной остановкой. Повсюду царила полная почти безвоздушная тишина. На остановке я вспомнил, что мы находимся где-то рядом с Геленджиком. И что на улице Луначарского собрались поэты. Я еще раз подошел к склону, чтобы насладиться контрастом, посмотрел на тысячи сидящих военных и яркие точки красных кисточек на пилотках, напоминавших маковые поля первой мировой. Потом вернулся в тишину равнины. Тихий автобус подъехал к остановке, и мы с Александром Самарцевым направились в Геленджик.
На этом сон завершился. Я открыл глаза. Свет в салоне самолета уже горел. Арабистки пересвистывались-пересмеивались. Этихад приземлялся в Домодедово. На выходе из самолета после посадки я встретил счастливого загоревшего на персидскозаливном солнце космонавта Федора Юрчихина, одного из лидеров греческой общины России. Мы обменялись несколькими фразами на греческом. Потом попробовали вспомнить когда виделись в последний раз.
– Так в Геленджике, на открытии музея в прошлом году, Александр. А еще я был в жюри Олимпиады по греческому имени Рытовой в мае. Тоже в Геленджике – сказал Федор Николаевич.

Ωραία, Θεόδωρε, θα τα πούμε σύντομα – ответил я космонавту и подумал: Ах, Геленджик, Геленджик, вжик, вжик, вжик, уноси готовенького…

 

ПРОЩАЙ, СЕЛЕНА…

В последнее время каждый раз, когда проводил рукой по все менее заметной прическе, находил чьи-то длинные седые волосы. Одна моя очаровательная знакомая заботливо сняла с моей темно-синей кофты такой вот длинный седой волос, усмехнулась и сказала: «Саша, это не ваш стиль, ахахаха… » И я задумался. И вспомнил, что недели три назад мне приснилось, что случайно на грузовике сбил хрупкую седовласую ведьму где-то в пригородах Санкт-Петербурга… Почему-то я точно знал, что несчастную звали Селена. Ночь во сне была легкая, сухая, бесконечно прозрачная. Яркие фары моего грузовика. Мутная причмокивающая теплым ветерком луна. Маленькая шелестящая кучка смятой желтой бумаги в коктейле с порванной на куски серебряной фольгой – все, что осталось от ведьмы. Я ждал, кто быстрее приедет: экипаж ГАИ или ветхие когтистые секьюрити из параллельного мира. Ожидание закончилось пробуждением. Но легкая нервозность оставалась.
В этой связи поездка на культурный форум в СПб представлялась мне несколько рискованной. Ну, понятно, что темные силы активизировались бы, но и питерское ГАИ могло обвинить меня в том, что сбил человека, да еще и водительские права не для вождения грузовика. Категория С в них отсутствует. Но в СПб я все таки отправился.
На завтраке журнала Форбс Мединский много рассказывал о восстановлении исторических памятников вокруг Питера: дворцов, усадеб и тд. Была у меня мысль предупредить министра, что надо быть поосторожнее с национальным наследием…
После возвращения в Москву никаких длинных седых женских волос на макушке. Ритуально сожгу на даче чудесную книжку о hell-fire clubs in England. Прощай, сон-ДТП… Прощай, Селена…

 

НАД ОВРАГОМ

Приснилось, что я неожиданно и несметно разбогател одновременно с вежливо оглашенным приговорным медицинским диагнозом. Я не испытал особого страха, просто решил, что хотя бы немного поживу в квартире, где могла бы пройти моя другая счастливая жизнь. Во сне мне уже было известно, где находится эта квартира, как выглядит дом. Дом с арками на холме над оврагом в старинном русском городе Клин. В нем было все: прошлое, будущее, неуловимое настоящее. Я был совершенно один, никого не знал, ни с кем не общался. Первое время я постоянно выходил на балкон над оврагом, видел школу, где никогда не учился. В дальних домах в окнах горел свет, мелькали силуэты, в темной глубине оврага шуршала листьями осень, а над трубами дома парило пронзительное русское счастье. Казалось, что я не смогу проснуться, просто не смогу, потому что щедрая провинция обложила меня старыми интересными книгами, внизу покачивался уютный фонарик у входа в маленький продуктовый магазин. Я открыл большую книгу и увидел в начале статьи фотографию моего деда в военной форме. Статья называлась «Почему мы сдали Клин немцам». Прочитав статью, я вышел на балкон. Дом над оврагом напоминал крепость, а овраг – ров. Огромная высота, измерявшаяся от моего балкона до дна оврага, вызывала какой-то странный вертикальный восторг и шок. Я был горд за деда, который освободил Клин, дышал высоким просторным осенним воздухом, вновь и вновь топил свой взгляд в черной бездне осенней листвы. Потом как-то легко проснулся. Без медицинского страха и со сладким чувством, что стою над неизвестным осенним оврагом. В старинном русском городе Клин.

 

АЛЛА АЛЕКСЕЕВНА

Приснилось, что я сидел в огромном застекленном пространстве, напоминавшем бассейн или вестибюль горного отеля, на удобном шезлонге и полуспал. Иногда я взбадривался и беседовал с такими же сидящими в шезлонгах. Спрашивал, «Что у них? Как дела?» Некоторых из них я не видел до этого много-много лет, некоторые уже умерли. Самая долгожданная короткая беседа состоялась с Аллой Алексеевной Язьковой. Алла Алексеевна – профессор, политолог, мой научный руководитель во время написания диссертации и настоящий друг нашей семьи. Она скончалась 7 ноября 2015 года.
– Алла Алексеевна, как хорошо, что мы говорим с вами, как хорошо. Жаль, что с группой Ахтисаари мы не успели полететь на Кипр.
– Сашенька, дорогой, таковы обстоятельства. Но вы связывайтесь с Вероникой. Она будет рада. А мне жаль, что не получится вновь попробовать чудесную еврейскую рыбу, которую делал Ваш папа. Увы…
Я не нашелся, что ответить…
Во сне я неожиданно перенесся в далекую детскую весну, где я шел по длинному коридору нашей квартиры и знал, что меня все любят. Папа и мама. Из кухни струился запах еврейской рыбы. И самое главное – голос. Голоса. Родители беседовали, позвякивая сковородками, так приглушенно, так нежно, так восхитительно. Это была любовь. И я был ее частью. И я неминуемо неукротимо сквозь зеркала и весенний свет приближался к кухне. К этим любимым голосам. Я был внутри счастья, откуда можно было совершать только редкие хоккейно-музыкальные вылазки и, конечно, нести неизбежную ученическую повинность в школе. Моя няня, Елизавета Григорьевна Лаврентьева, тоже была на кухне. Но сон вернул меня на шезлонг, в молчание полуспящих. Алла Алексеевны уже не было рядом. На стене висели огромные часы, но я не мог понять, что за время показывают их стрелки. Ничего магического или монументального. Просто не понятно. Я встал и подошел к раковине. Включил холодную воду и долго держал под ней руки. И это было прекрасно. В этом белом просторном прозрачном зале струя холодной воды, ниспадающая на мои еще теплые руки.

 

ДАВНЫМ-ДАВНО

Приснилось, что в Москве после наводнения все улицы покрывает 10 сантиметровый слой воды. Поначалу, это казалось вполне нормальным состоянием. Но через какое-то время у меня возникло страшное утомление от большой отражающей небо лужи. Две Никитские, Поварская были под зеркальным тонким слоем воды. Она не поднималась и не опускалась. Мне это чем-то напомнило запах скунcа, который страшен не мгновенной волной вони, а методичным неугасающим ни на секунду прессом органического запаха, въедающегося в мозг и разрушающего чувство каждодневной гармонии. Я постоянно искал подъезды, возвышения, уровни, чтобы как-то уйти от воды. В конце концов, мне пришла в голову идея поехать на вокзал, сесть в поезд и отправиться куда-нибудь в Подмосковье. Уже в вагоне, который значительно возвышался над страшными водными 10 сантиметрами, я почувствовал удивительный комфорт. А через полчаса я сошел на неизвестной станции, сел в какую-то машину и поехал опять же неизвестно куда. Постепенно солнечная погода сменилась на пасмурную. По стеклу забарабанил дождик. Среди полей я увидел силуэт человека, который под дождем куда-то стремительно шел. Я остановился, предложил подбросить. Он согласился. Уже в машине мой попутчик предложил выпить чашку чая у него дома и познакомиться с семьей. Я все равно никуда не торопился, наслаждаясь возможностью ощущать под ногами и колесами сухую землю. В доме было много людей. Он попросил свою сестру или жену показать мне дом, двор и окрестности. Мы приступили к экскурсии. В какой-то момент девушка взяла меня под руку. И это было так неожиданно воздушно и нежно, что я оступился и потерял контроль над своими мыслями. Меня уже не интересовал дом и все остальное… Точнее, интересовал, но только, как связь с этим удивительным голосом и рукой, которая акцентировала каждую фразу, сжимая мое запястье. Я жадно слушал ее рассказ, ее интонации и делал все, чтобы ей было удобно держать меня под руку. Я боялся смотреть на нее, на эту неизвестную девушку, жену или сестру промокшего под подмосковным дождем человека. Чувство бившей в виски гармонии и счастья застилали мой взгляд. Я уже начинал чувствовать, что вот-вот проснусь. Но тем не менее, пытался запомнить как можно больше. Хотя ничего особенного там не было, ничего, за что можно было зацепиться и вынести с собой в реальность-реальность, ни цвета, ни геометрии, ни смысла. Только голос и касание. Девушка продолжала: «Папа построил этот гараж давным-давно». Ритмически ее пальцы сжимали мою руку синхронно с ударениями: давнЫм на давнО… ДавнЫм-давнО…
Потом я ехал в поезде назад в Москву, и мои вены пульсировали «давнЫм-давнО, давнЫм-давнО…» В Москве под слоем воды я куда-то долго шел, жалея о том, что формальная московская событийность очень уступает чудесным неизвестным местам, находящимся не так далеко за ее пределами. В моей голове проносились виды из вагона, фигурка промокшего человека в полях. И тут я вдруг понял, что в том неизвестном доме я забыл свою машину, на которой подвозил сельского незнакомца. Меня парализовал страшный стресс и сон закончился.
Открыв глаза, я радостно осознал, что никакую машину нигде не забыл, что побывал в каком-то удивительном месте, а вена на моей левой руке продолжала пульсировать: «давнЫм-давнО, давнЫм-давнО…» 

 

НИКОГДА НЕ УМРУТ

Приснилось, что поздно вечером опаздываю в аэропорт. Нервничаю, петляю не понятно где… В конце концов вижу дорожный знак, напоминающий самолет, и решаю ехать только туда. Пребываю в какой-то грузовой терминал. Ни пассажиров, ни табло. Только контейнеры, толстопузые самолеты и люди в спецодежде. Спрашиваю у местного служащего, как добраться до пассажирского терминала. Мы садимся в его электрокар и едем. Неожиданно выясняется, что за окном зима, снег, новый год, школьные каникулы. И что мы в детстве, в 70-х, приближаемся к пансионату «Подмосковье» Министерства Обороны. Я уже не волнуюсь. У меня твердое ощущение, что в пансионате мои родители. Что они живы и живы все, кто там бывал в 70-е. Вспомнил, что как-то вечером в январе 76 года перед началом киносеанса в «Подмосковье», сидя на первом ряду, я обернулся назад, на почти полный зал, на темные силуэты, утопавшие в красных креслах, вгляделся в лица этих людей и сказал себе со всей детской волей и силой: «эти люди никогда не умрут. Никогда». Я очень боялся мыслей о смерти, мыслей о бесконечности. Я маниакально считал среднюю продолжительность жизни в секундах, в минутах. Иногда мне становилось очень-очень страшно. И вот однажды я спросил себя: почему мне интересно читать? Почему я могу представить себе и почувствовать прошлое и будущее? Не означает ли это, что я существовал всегда? Может быть, каждая секунда – это другой я? Я только что выпил стакан воды, «другой я» еще только пьет, а еще «другой» только наливает воду в стакан и тд. Все связано, уплотнено в своей механике и метафизике. За окном летел снег. Я уже не думал о самолетах и никуда не опаздывал. Мой сон становился все уютнее и светлее.

 

КОМАР

На осеннем концерте прекрасного бельгийского пианиста Стефана Гинзбурга несколько раз погружался в радостный сон под музыку Баха и Прокофьева. В момент, когда я первый раз ступил на сонную прохладную терру, кто-то принял паузу за окончание сонаты Баха и робко хлопнул. За ним последовали еще три-четыре хлопка. Их я и унес в царство Морфея, где начиналось большое сражение с комарами. Десятки людей аплодировали не по причине восхищения музыкой, а ради массового убиения летающих хоботков. 31 симфония Баха, написанная, когда композитор окончательно потерял слух, вдохновляла зрителей на гибельные овации. При этом сам Бах сидел за роялем. Абсолютно глухой, он просто стучал по клавишам, словно мрачный разогрев перед концертом негритянского джазмена где-нибудь в заштатном городке американского юга. Потом все стихло. Мне показалось, что я проснулся. Но это было не так. Во сне я подошел к голубой стене гостиной посольства Бельгии, испещренной черными точками невинно убиенных насекомых. Они напоминали ноты 31 сонаты. В этот момент раздались уже настоящие бурные аплодисменты. Я вернулся в зал. Стефан Гинзбург поблагодарил слушателей от имени Короля всех бельгийцев и вернулся к роялю, чтобы завершить концерт 8 сонатой Прокофьева. На 15 или 16 такте я опять отдалился в свои сонные пределы, где вместо Сергея Прокофьева меня ждал опять абсолютно глухой Бах. Он попросил помочь запихнуть свой желтый надувной матрас в багажник маленького автомобиля, напоминавшего фиат. Мы очень старались, но результата не было никакого. От бессмысленного напряжения я опять проснулся и увидел, как Стефан Гинзбург продолжает вздрагивать над клавиатурой, извлекая просторные звуки щедрой 8 симфонии Сергея Прокофьева. Засыпая вновь, я подумал, а почему пианиста зовут Стефан Гинзбург, а не Аллен Гинзберг, например? С этой мыслью я опять перенесся куда-то на юг Америки, на границу с Мексикой, в дзен-бит-джанк, в гости к миллионам комаров болотистого приграничья. Приближался неотвратимый комариный реванш…
Я проснулся под отчаянные аплодисменты. Это был прекрасный концерт. Просто фантастический концерт. Я долго брел сквозь теплую осень до своей машины. Доехал до дома. Открыл антологию молодых греческих поэтов Austerity measures и перевел самое первое стихотворение этой достаточно большой книги.

Панайотис Иоаннидис

КОМАР

Вчера всю ночь читал
в кровати под ярким светом лампы
поэзию, написанную во время тирании.
Комар
кружил живой угрозой
для сна и наслаждения.
Его убил и вновь продолжил чтение,
потом устал
и лампу погасил.

 

ЧЕРНАЯ КРОВЬ ВАН ГОГА

Приснилось, что вокруг поле с подсолнухами. Ни ветерка, ни движения вокруг, просто темная жидкая прохлада, омывающая каждую черточку лица, вырисовывая мой собственный профиль и заставляя меня осознавать себя частью суши. Среди поля стоял стол с включенной лампой. За столом сидел человек в очках и в белой рубашке с короткими рукавами. Я сорвал огромную тяжелую шапку подсолнуха, подошел к столу, поднес ее к лампе и увидел, как электрический свет освещает не матовые черные семена-семечки, а глянцевые прозрачные черные зерна с белой косточкой внутри.
Черные гранатные зерна.
– Счищайте сюда, – сказал человек в белой рубашке, доставая нож и подвигая белое блюдце под тяжелый подсолнух.
Я начал счищать, выковыривать черные прозрачные пузырики с косточкой, работая ножиком, как смычком. Зерна лопались. Черный сок сбегал струйками на белое блюдце. Через несколько секунд на блюдце возникла горка из черных гранатных зерен в черной кляксе.
– Попробуйте, это очень вкусно.
Я выпил кисло-сладкую черную жидкость. И мне показалось на мгновение, что цвет моих глаз потемнел, что в мире белого света яркой лампы никогда не будет настоящего солнца. И это было прекрасно, словно я остался на ночь в школьной библиотеке.
– Поздравляю вас. Только что вы выпили кровь художника Винсента Ван Гога. Теперь ваша жизнь станет другой, также, как и ваша группа крови. Теперь у вас третья группа, отрицательный резус. Это сделает вас сильнее.
– Спасибо. А как дойти до станции из этих мест?
– Видите тропинку? Идете по ней два километра до реки. Там ночной катер. Главное, подайте сигнал фонариком с пристани. А до поезда отсюда не дойти.
Я испугался, что поменяв группу крови, уже не дойду ни до какой пристани, что все так безумно далеко, что гранатные зерна с черной кровью голландца превратили меня во что-то другое, не похожее на меня в начале сна, когда я появился во влажном прохладном вечере, уверенной сухой сушей.

 

ЗА ТРИ ДНЯ ДО СМЕРТИ

Пытался во сне выучить немецкий, чтобы до конца жизни успеть прочитать несколько старых фолиантов из библиотеки монастыря в Мельке. И вот я выучил немецкий и приехал в Мельк. Там в одном из библиотечных залов меня встречает стройненькая хрупкая блондинка в черном и приговорным голосом сообщает, что я якобы не успел, что книги мне не прочитать, поскольку умру через три дня. С грустью вдыхаю запах монастырских книг и бреду на автобусную остановку.

Все это как-то очень осязаемо происходило за три дня до смерти, которая ждала меня в том полном лингвистических усилий сне. Я сел в автобус, доехал до Вены, и на конечной у Оперы водитель неожиданно подозвал меня и сказал, что жить я буду долго, что слова дамы в черном это бред, что черную магию Мелька можно разрушить прочтением нот из какого-то произведения Моцарта. Я сразу же направился в нотный магазин, а потом в кафе Тиролерхоф напротив, чтобы выпить венский меланж со сливочным эклером и отпраздновать продолжение моей жизни во сне и наяву.

 

ПРЕЛЮДИЯ

Приснилось, что я в южном городе и точно знаю, что меня любит какая-то женщина. Я знаю это и не спешу позвонить, написать или встретить ее. Мне так нравится эта недолгая прелюдия перед встречей, что я наслаждаюсь каждым мгновением ожидания: гуляю по длинным улицам с двухэтажными домиками, долго жду автобус, еду на автобусе по странному маршруту в неизвестность и в полдень, в неизвестность и в закат, неторопливо пью кофе на разных перекрёстках, звоню на разные номера, которые неожиданно потеряли смысл. Мои мозги постоянно сообщают, что меня любит женщина, что она прекрасна. Во сне, вдруг открылось, что это Катя Милютина, моя одноклассница, с которой мы учились вместе до третьего класса. Потом она перешла в другую школу и ее следы затерялись.

6 июня 1983 года, когда я заканчивал 2 курс МГИМО, в день рождения великого русского поэта у нас был экзамен по истории стран Азии и Африки. После экзамена небольшой компанией мы поехали к Володе Блинову, в его квартиру на Октябрьской отметить начало сессии. Было еще рано, поэтому Володя предложил прогуляться по кладбищу Донского монастыря. На могиле Чаадаева лежали цветы. Володя сказал, что букет появляется каждое утро. Никто не знает женщину, которая приносит цветы. Она вся завернута в какую-то ветошь, в тёмных очках. Сумасшедшая или ведьма. Мы минут сорок гуляли среди могил камер-юнкеров и статских советников. Дома у Володи под плексигласом рабочего стола я рассматривал его выпускную школьную фотографию и неожиданно среди одноклассников увидел Катю Милютину. Володя рассказал, что она была абсолютным очарованием, что все мальчики были влюблены в нее, и что в 10 классе из-за Кати случилась трагедия. Один из ее одноклассников, не найдя ответных чувств, повесился. Весь юго-запад Москвы знал об это случае. В нашей школе выступал с лекцией психолог, рассказывал о самоубийстве и советовал советоваться с родителями и друзьями, не замыкаться в себе и тд. Неожиданно раздался звонок, приехали другие однокурсники. Потом было шумное доброе веселье. Но я думал о Кате и был страшно рад, что нашел ее. День был прекрасным и бесконечным. Поздно вечером я провожал мою однокурсницу Наташу Котову до дома, мы долго шли пешком и болтали о всякой ерунде – от корейского национализма до романтического африканского социализма, от Фиделя Кастро до «Сендеро Луминосо» (позже Наташа на несколько лет отправится в Перу, где в горах банды партизан-маоистов ищут свой «светлый путь»)…

Эхо уносило в глубины июньского вечера споры о том, кем лучше быть: несчастным человеком или жизнерадостной свиньёй, трагическим любовником или счастливым онанистом… Со скрипом закрывающейся подъездной двери Наташиного дома на проспекте Вернадского закончился тот теперь уже далекий долгий-долгий счастливый день. Проснувшись, я сидел в кровати, обняв колени, и думал о Кате, которая была похожа на Жюльет Бинош, о ее погибшем в любовном припадке однокласснике, вспоминал свой сон-прелюдию и вдруг почувствовал на спине, на затылке нежный тёплый ветерок южного города, где меня любит женщина.

 

ЕВРОВИДЕНИЕ

Приснилось, что Илья Прусикин взял в группу little big Сальвадора Дали и Михаила Юрьевича Лермонтова, и что все они участвуют в Евровидении. Рядом с местом, где проходит Евровидение, длинный песочный пляж. После каждой песни исполнители бегут к морю и со сковородочным шипением охлаждают красные горячие лица. На сцене песок, скрипят доски. Сальвадор Дали после исполнения песни раскручивает микрофон и выпивает из него коньяк, произнося на чистом русском: «очень хорошая песня получилась».

 

НОВЫЙ ЗАКОН

Приснилось, что какой-то бледный человек с закрытыми глазами и открытым ртом вез меня в сиротский приют куда-то под Новосибирск. Я пытался понять почему мы едем именно в это место и по какой причине. Человек полуоткрыл глаза и сообщил, что после смерти родителей всех везут в сиротские приюты. «Но я уже совсем немолодой, мне много лет, у меня семья» – отвечал я. «Сейчас всех везут в детдома, если родители умирают. Независимо от возраста». И во сне я вдруг почувствовал свет и спокойствие, почувствовал, что мне было не страшно подчиниться столь странному закону, изменить жизнь. И мне показалось, что я стал персонажем Лейба Квитко, пионером в каком-то загадочном пионерском лагере. «Анна-Ванна, наш отряд…».