Сон был как никогда ярок и безжалостен, словно японский штык.

Кручусь на центральной площади Днепра, уворачиваюсь от трамваев и людей, пытаюсь остановить взгляд на удивительном отеле «Україна» (кажется, таки покалеченном гламуром) и тут понимаю, что рядом классная руководительница и мне нужно сдавать экзамен. Очевидно, что не готов – всегда старался съехать с любого экзамена…

Но протягиваю ей две тетрадки (очень похожие на те, которые исчезли в пасти далёких гэбух-прокуратур-ментур), одна коричневая, потертая, там стишки неоконченные, детские рисунки рыцарей и стрел (на сотнях ветров), вторая солиднее, поновее, голубенькая, модная, там все начисто переписано, осторожненько и грамотно: «Л. Толстой отразил в романе тягу русского человека к миру, именно поэтому Безухов радуется горящей Москве, а Наполеон неспособен понять нашу ультра-русскую душу, возвышенно-снежную, как степь за селом, где трупы валяются…» Не будем.

Вдруг Любовь эта Семеновна (давно умершая в крайней растерянности) возвращает мне коричневую тетрадь и говорит, что другой и не было, а в коричневой полный провал, все почеркано красной ручкой, понятно, что экзамен я не сдал, никуда не поступил и никуда не вышел, жизнь кончена и в трамвай меня не пустят. Смотрю тетрадку сам и ошарашенно пытаюсь прочитать красные чернила, почеркавшие мои бесприютные и никому не нужные стишки. Разобрать замечания, как всегда, сложно – учителя черкают точно, как врачи – чтобы никому не понятно было, в случае чего – слинять и сказать: «Вы не так поняли, клиент чертов»…

Всего трясет. Гибну.

Тут же вдруг оказываюсь на родном перекрестке проспекта и улицы ведущей к реке (где стоял киоск газетный и где мне всегда откладывали нужное), в руках у меня неподъемный сумарь со стаканами разбитыми, пытаюсь их осторожненько доставать из сумки и выбрасывать в урну, не режусь, но время идет, а мне как обычно нужно бежать через проспект, за этим нелепым занятием застает меня какая-то удивительная девушка в дредах и модных пестрых шароварах. Пытаюсь ей объяснить (шо объяснять и сам не знаю!), пытаюсь пригласить ее домой послушать «пласты», да вспоминаю что все давно продано, квартира заколочена, никаких пластов нет, а есть вот только – разбитые стаканы, о которые легко порезаться и не сданные экзамены. Никакого тебе, блин, диплома, никакой степени, дисера или хотя-бы – научной статьи со ссылками, только память о пересылках, этапах и умоляющий взгляд Любови Семеновны, когда видел ее последний раз там, на встрече с одноклассниками: «Мне надо с тобой поговорить, ты там в Киеве многого добился, я пытаюсь понять, что вы дальше хотите с нами сделать…» Я так и не подошел к ней, весело бухал с девчонками-мальчишками, что я мог ей объяснить, что? Ведь ничего я не мог с ними делать, а вот она с нами много понаделала, она еще далеко не самая худшая, вполне даже ничего, только вот зачем-то рассказала гэбистам, что я отказывался ходить на уроки НВП, а может это и не она рассказала, я все равно уже НИКОГДА не узнаю, дело они мне там не покажут, зато они его ТЕМ, КОМУ НАДО, показывают и хихикают…

Снять бы такой фильм «Готель Україна», так к экзаменам ведь не допущен…

…………………………………………

Снился длинный, этапный поезд, но совсем не «столыпинский», а уже модерновый, из хоррор-фильмов о будущем… Полуоткрытые платформы, охраны не видно, но все понимают, что если прыгнешь – лазером засекут и сожгут, как тряпку в печке… Тысячи заключенных, среди них вдруг мои мама с папой… Папа, как обычно, отмалчивается, только желваки бегают, и смотрит презрительно на происходящее, настоящий рыцарь… Мама кудахчет, навевает оптимизм, уговаривает во всем увидеть хорошее: «привезут, поселят, устроимся…» Мне хочется иронизировать: «Корову дадут, как обещали», но я сдерживаюсь. Мну шапку-ушанку с советской армейской кокардой и недоуменно смотрю на номер бригады, нашитый на куртяке.

Понимаю, шо вроде не моя… А номер своей вспомнить не могу, никак не могу… Проверяю тут же рукав – нет ли следов от козлячего треугольника (у нас суки давали такие курточки, где был след от нашивки, и потом отправляли на этап, воры по дороге, конечно же, цеплялись: «козлина?» – и доказать непричастность к «помощникам администрации» было сложно), нет следов, уже хорошо…

Поезд изгибается, тормозит, и я понимаю, что платформа полуоткрыта, можно легко уйти, но вокруг лес, снег, горы какие-то (похоже на Канаду), и куда идти, неясно… Тем не менее – рискую, перепрыгиваю на другой поезд, там теряюсь в толпе таких-же зеков… Лица их серы, напряжены, глаза цепкие – тут явно народ бывалый, это лучше, они просто так не прицепятся… Проверяю волосы свои – коротюсенькие, но сойдут для побега… Главное – одежонку раздобыть и понять куда валить, в какую сторону… Поезд завозит в какую-то военную часть, то ли зону…

Зона! Селят, выдают полотенца с пятнами то ли крови, то ли рвоты, место нижнее, блатное, хотя до окна далековато… Барак человек на полсотни, щупаю сразу одеяло (тонковато, холодно будет), подушку (ничего не подложили)… Выхожу в коридор, там на улицу, вдруг темнеет и опять мимо тащится поезд с полуоткрытыми платформами – терять нечего, не Гермашка ведь, прыгаю туда! Он медленно прет, понимаю, что маму и папу я бросил, становится нехорошо, но нахожу себе оправдание: «Все равно бы не помог».

Оно гулаговское, концлагерное, но верное. Оправдание.

Приостанавливаемся возле каких-то мастерских, я уже отодрал кокарду от ушанки, и спрятал ее за козырек шапки, впереди – на всякий случай, чуть чего и назад можно прилепить… Придумаю чего-нибудь… Спрыгиваю, иду вразвалочку в мастерских, явно вижу деревья за забором, вижу, что «колючки» уже нет, понимаю, что промка (промышленная часть зоны) и есть шанс выскочить, по сталкеровскому методу… Надо же, шо в голову лезет…

Но выходит вдруг солдат – без автомата, юный, однако здоровый и спрашивает: «Ты мужик, чего здесь?»

И тут доходит до меня, что я уже теперь мужик, а вовсе не юный еврейчик, лысый и с длинным носом, мне теперь больше доверия, в случае чего. «Ищу отряд свой, только сегодня прибыл».

– Статья, срок?

И тут меня пробивает горячий пот – я не знаю ни обвинения, ни срока, сдается что бессрочно, навсегда, ведь в любой момент их танки попрут и пацанва с калашами, а меня за что упрятать всегда найдется…

Просыпаюсь в ужасе.

Ужасно жалею, что бросил родителей, в том первом поезде.

По моей вине, по моей вине, по моей бесконечной вине…

И надо было шапку из сна прихватить – сгодилась бы, тёплая…

………………………………………………….

…дырень в горах, поселочек из десятка полудомов-полусараев, скорее всего Анды, место для ламедвовников (легенда Талмуда – 36 человек, незаметных, молятся Б-гу и поддерживают мир на Земле), грязные, бородатые мужики, говорящие на неизвестных мне наречиях (даже не испанский, может инки? майя?), брожу кругами над обрывом, является некая бабушка (Че Гевары?), сморщенная, в платках и юбках, зовет меня в домик над рекой горной.

Когда заходим туда – дом кренится, мне нужно бежать к противоположной стенке, чтобы держать равновесие, а бабушка упрямо выглядывает на краю домика, прямо в водопад, говорит мне что-то еле понятное, догадываюсь обрывками: «Кто-то приедет, будь осторожен, должен вывести, не выкажи тайну», в конце концов, выскакиваю из домика (свою шкуру надо беречь) и обращаюсь к мужикам у костра, мол, помогите-выручайте! Сидят с оловянными, полуиндейскими лицами, не понимают… Даже не шевелятся. Бегаю между ними, чую что нечто приближается, а что именно – понять не могу…

Вдруг звучит рефреном, словно в голове или в пространстве: шла беременная, с молодым мужем, выскочил мужик с ножом и зарезал моего парня, выкидыш, мальчик был, потеряла двоих…

и горы вдали солнечные

и безумные планы людей

………………………………………..

Ночью фотографировал такое прекрасное, такое настолько красивое, что невозможно себе и представить… Помню не всё, но что-то запомнил: некий проспект, длинный ряд горящих фонарей и перепутанных проводов, деревьев нет, но откуда-то сверху горел некий огромный фонарь и все блистало под легким дождем, искрилось и сияло. Потом вдруг с другой стороны меня – небо загорелось сине-белым и принялось переливаться светом, как переливается хрусталь, когда его вращаешь возле глаз, направив на солнце. Щелкал и щелкал фотоаппаратом. Потом возникли две ели – одна была темной, а вторая вдруг залита белым светом, и тоже искрилась как изумруд, контраст был невыносимо прекрасным…

Но сначала, а то вы подумаете, что это все наркотики… Попадаю в какой-то лагерь для переселенцев, типа Фридланда, который когда-то видел издалека. В нем работает Барбара (самый умный, добрый и приятный человек, встреченный когда-то в Германии), она что-то объясняет мне полезное и куда-то бежит, как обычно кому-то помогать… Я бегу за ней (дело в большой комнате, полудомашней-полуофисной), вдруг натыкаюсь на бывшую панкершу Джейн (колечко в губе, красные волосы, невероятное понимание-чувствование стихов Васыля Стуса, которые я ей читал), она вдруг почти такая-же, как тогда, и тот же вороний взгляд карих глаз и гоголевский нос, которого она стеснялась, еще и в немецкой деревне. Говорим о чем-то, как и тогда – половины слов не понимаем, но восхитительно чувствуем, догадываемся. Вдруг вижу на столе фотографии моей мамы, которые не видел никогда – неожиданно красивые, легкие, какие-то смешные, совсем не те, из полусталинских альбомов, где она всегда напряженно, по-советски улыбается, словно следователю с фотоаппаратом. И часто – в мохеровом берете или в убогой школьной форме, явно запугана…

Начинаю их перебирать, и вдруг всё исчезает, попадаю на какой-то блок-пост, только колхозный, с покосившимися воротами и двумя мужиками в фуфаях и с ружжами. Охраняем дорогу, бараки, курей, коровы мукают, собачка брешет…

Мужики и отпускают меня в город, где делаю вышеописанные фотографии, а потом замечаю, что в городе говорят по-украински, но не все. Попадаю на какие-то выставки в подвалах, меня везде знают и пропускают бесплатно, здоровкаются (хотя я никого не узнаю), проводят на какую-то сходку, где решаются даже денежные и технические вопросы: «Яким чином ми потрапимо до міста, ви ж розумієте, що вони відстежують? Попереджаю – жодних синьо-жовтих значків, краще за все навіть російською розмовляти», – говорит кто-то умный и я вспоминаю первые шаги РУХа (движение за перестройку) в тех отчаянно-степных местах… Картины на выставке не супер, но интересные – какие-то гогеновские краски, изображены казаки-мамаи, печальные, одинокие, без коней и шаблюк…

Бах – и попадаю уже в «хрущобу», где в туалете вдруг толкучка (там и одному было место мало), хочу курить, почему-то тайно, а не могу никак выпроводить каких-то гостей и особенно некоего старичка, усевшегося на унитаз… Наконец-то выпроваживаю, пытаюсь вспомнить фотки мамы, пытаюсь нащупать фотоаппарат и нащупываю! Есть! Это главное!

Да и просыпаюсь…

Нет, ничего не зафиксировалось, но там, где я был – осталось и никуда не денется.

………………………………………………..

…Ветер не просто бил по крышам и деревьям, словно пощечинами – резко, отвязно, гулко – ветер стучал черепицей и подоконниками, что-то звенело и гудело под утро, срывался дождь, который стучал деревянно по окну: «Проснись, проснись, проснись»… И свистело, и гудело.

А он был всё равно далеко, он снова был маленький, тихий, маялся на какой-то очередной койке в очередном садике или лагере. Хотел в туалет, но опасался спросить, где он, ожидая (и резонно) всех тех шуточек, которые так любит мужская ядовитая среда. В конце концов, вскочил и решил найти самостоятельно, иначе ведь можно и уписаться. Когда уже выскочил в коридор, увидел идущего навстречу начальничка – то ли воспитателя, то ли преподавателя, то ли офицера. Впрочем – какая разница? Там и сейчас даже преподы худакадемий орут матом и грозят армией, портянками и окопами, какая собственно разница между офицерьем, учителями или службистами? Он увидел в конце коридора вожделенную надпись «туалет» и решил, что успеет. Но препод, проходя мимо, таааак глянул на мальчишку, что стало плохо, словно выстрел раздался.

«Вот умеют они посмотреть – как припечатать, – подумалось молниеносно: думать не умеют, улыбаться многие не могут, вежливость отсутствуют, но припечатать или глянуть из под фураги – ох, умеют…» И мальчишечка побежал назад в палату, чтобы строиться и отчитываться перед взрослым.

Конечно, он уписается в реальной жизни, не во сне. Конечно, это там катастрофа на годы. Почти что изнасилование священником, о которых там не рассказывают до сих пор, а только ядовито лыбятся на откровения в других местах… А скольких там изнасиловали и насилуют сейчас?! Вы вообще можете себе представить, что там творится в тех одесских семинариях, если раньше, в 70-ых творилось?!

Проснулся, кроме ветра било еще и солнце. Голландские баржи переворачивало. По радио просили водителей фур быть осторожными. Всё шаталось.

Он вспомнил, как на днях опять заявили, мол «приезжай, передай нам свой опыт».

Требовательно, тупо, очень вздорно и точно так же – по-офицерски.

А не хотите помочь Голландии с баржами? Не хотите хлебнуть дождя, вместе с виски из фляги? Не хотите пойти на карнавал и оторваться? Не хотите неожиданно поцеловаться с пьяной и веселой американкой?

Нет?

Только с родиной целуетесь?

Ах молодцы, завидую.

…………………………………

…ехал в автобусе, сначала не понимал куда, потому что толпа была в шапках и тяжелых пальто, все неповоротливые такие, двери закрывались с трудом, люди орали, топтали один другого, за билеты никто не передавал…

Я понимал, что дело плохо – но сам устроился шикарно – сидел без ботинок на каком-то матрасике, сзади автобуса и посматривал в заднее стекло. Мелькал снег, развалы, завалы, потом вдруг появилось солнце и дорога выпрямилась. Распрямилась. Рядом со мной оказался отец, даже в хорошем настроении, что бывало редко. Я стал ему показывать дома за окнами автобуса и тут ощутил, что это явно Израиль, нечто среднее между Иерусалимом и Тель-Авивом… Стал догадываться, что едем в аэропорт, и пассажиры даже стали подтверждать, возник мат-перемат, типа «везут как скот, но скоро пересадят в самолет…» Стал искать паспорт и думать куда полетим – то ли во Франкфурт, то ли в Днепр? Отец молча улыбался, а я узнавал места и повороты – вот Бен-Иегуда, вот тахана мерказит и опасный спуск в африканские кварталы, вот трамвай, вот вдруг Яффо…

Неожиданно автобус остановился и нас выпустили в ночь (стемнело резко, Бог выключил лампочку), велели идти пешком куда-то вверх, я пошел быстро, так как вроде знал дорогу, папа потерялся (и я подумал, как когда-то в юности: «и отлично»), шли толпами, одни стремились на франкфуртский рейс, другие на Борисполь, третьи вообще непонятно куда… Все происходящее становилось совсем странно, так как часть людей всё равно шагала в ушанках, теплых шубах и… в босоножках.

Неожиданно дошло, что пошел не туда, что надо было просто пересесть в другой автобус, а теперь уже тот ушел, и нужно бы брать такси, но в какую сторону, и куда мне лететь???

А толпы прибывали, люди шли, шли и шли, как на штурм Зимнего… В толпе звучали споры, слышно: «Президент сука, все козлы, голодаем». И это было до того привычно, что даже радовало… Пытался найти отца, так как понял, что он еще застрянет в Эрец, а что немцу там делать? Тем более давно умершему?

И проснулся. Лето настало по расписанию, словно немецкая погода действовала как и чиновник – точно, вовремя и неуклонно. Закон есть закон. Так надо.

Порядок должен быть.

И захотелось надеть шапку-ушанку, которую носил в интернате…

……………………………………….

Наконец-то сон, настоящий, долгий и путанный, как надо… Я на каком-то заводе, страшном как никогда – прячусь в станках и станинах, ездят какие-то чугунные болванки туда-сюда, кто-то орет, кто-то стонет… Дымы и вонь. Я не могу понять, как тут оказался, но одновременно чую, что высовываться не надо – заставят разматывать какой-то длиннющий кабель, или наоборот — сматывать, как когда-то… Бессмысленно и беспощадно, после школы туда «устроили», чтобы воспитывать.

Вместе с тем, понимаю, что надо валить, но как и куда?

Замечаю разговор двух работяг и вдруг радостно ощущаю – зеки! Двое в фуфайцах, пьют чаек из одной железной кружки и легко договариваются: «Ты, главное, тяни как можно дольше, совай этот напильник туда-сюда, пусть им надоест за тобой глазеть, козлам этим…» С ними понятно как себя вести и они работать не заставят, сами такие… Подкатываю бочком, типа свой… Чаю не предлагают, но, увидев состояние глаз, говорят: «Вали на барак, там есть косящие, среди них потеряйся…»

Долгий путь по цехам, шарахаюсь от кранов и воплей. Кто-то чего-то преданно заваривает сваркой, искры летят, все трещит-пыхтит, но ясно что туфта – никому это не надо… Кроме какого-то далекого начальства, которое беспросветно тупо и делает страшные глаза, двигает папками по столам, орет в телефоны, и уже тем – выше Яшки косого…

Наконец-то, каким-то чудом, оказываюсь на воздухе и тут же начинаю искать свой барак, зона огромная, тысяч на пять-десять наверняка… Видимо посаженные, перепосаженные, те кто не успели перекраситься, переметнуться, украли не то шо надо было, или вдруг заявили, что выходят из игры…

Типа, «не наша бригада», уже только за такое кое-где сажать могут… Народ не похож на разбойников, впрочем – всегда замечал, что в ментовке рожи у полицейских значительно более бандитские, чем у зеков…

Нахожу свою кровать, быт довольно приличен, кутаюсь под одеяло, чтоб не заметили – чем меньше тебя замечают, тем больше шансов на свободное время. Ну и опять-таки, можно мечтать, придумывать фильмы, вспоминать хорошее… 

Но являются зеки, слышится музыка и вдруг понимаю, что вроде и не зона – туристический лагерь или санаторий имени Спартака, а то и Джордано Бруно. Люди обсуждают женщин, музон, встаю (лежал одетый, чтобы, если потащат на БУР, в ледяной изолятор, – то в своих ботинках, в них кое-что всегда лежит) и выхожу на балкон.

Правда – танцы, сцена, санаторий.

Спускаюсь и включается день, хотя до того была ночь. Женщины сбиваются в стайку – одеты зечками, но уже странно, что в мужской зоне, или в санатории все-таки??! Объявляют: «Хор из колонии номер 95 исполнит новые песни Гребенщикова».

Буквально охуеваю, По-другому не скажешь.

Поют, правда, старое, но довольно складно.

Все в фуфайцах, платочках, юбочках и ботах.

Грандиозно.

Вдруг оказываюсь на теннисном корте. где собрались украинцы праздновать что-то – многие с венками на головах, сине-желтые ленты, вышиванки… Репетируют, хохочут.

Перемена очень резкая, и потому опять думаю отвалить на барак, залезть под одеяло, спрятаться…

Не получается – подходит бывший друг, превратившийся в звонкого дурака, из какого-то истеричного и неизвестно чему завидующего, во вдруг подобревшего, предлагает вместе делать какой-то нужный для праздника плакат… Недоумеваю: «ведь его украинское всегда бесило, аж типался весь от страха и ненависти»… Но рад, чего-то мастерим, вокруг бегают козы и дети…

Именно козы – это почему-то запомнилось.

И ветер хороший, теплый.

И зоны нет, когда прощают и понимают.

Когда просто знают, что все люди и все хотят жить, а не сидеть в кутузке с металлической ложкой в голенище. Черенок которой можно заточить об стены и разрезать кому-то горло, или себе, когда совсем невмоготу станет.

Ведь могут быть людьми, хотя бы во сне…