(ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА)

 …на пустынной улице, стелящейся покато,
в чьих одинаковых стеклах солнце в часы заката
отражается, точно в окне экспресса,
уходящего в вечность...
                            И. Бродский


                                                                                                                  Вена. Апрель, 2011.

Ада уже собралась уходить, бросила несколько папок в сумку и взялась было за пальто, как как ее окликнула Сабина Обермайер, руководитель их группы, готовившей выставку о шекспировской Англии. Ада вздрогнула от неожиданности и сама себе удивилась: обычно сипловатое дыхание и несвежий дух вечно сальных волос предупреждали ее заранее о приближении коллеги и начальницы.
− Ада, дорогая, ты уже начала писать нашу статью для каталога?
− Нет еще.
− А мы точно успеем к дедлайну? – обеспокоенно спросила Сабина, машинально поглаживая свои крупные коралловые бусы еще из тех времен, когда они делались действительно из цельных кораллов. 
− Конечно, успеем, − Ада надела пальто. 
− Сделаем, как обычно? Я нашла тебе тут еще пару интересных материалов. 
− О, спасибо, Сабина! Я как раз хотела зайти в библиотеку.
− Если еще что надо, дай знать. Представь, − Сабина понизила голос, − я вчера не смогла сходу записать свое имя. Пару предложений написать это вообще уже пытка. А эта статья мне очень важна, ты знаешь. Так что проси все, что хочешь, только пиши. 
Ада знала. К тому, что у Сабины не было таланта связно выражать свои мысли, она еще страдала от сильной прогрессирующей дислексии, делавшей написанное ею непонятным даже ей самой. А Сабина знала, что на Аду можно положиться. И в том, что Ада статью напишет, и в том, что не будет никаких разговоров и пересудов, которыми кишела музейная среда. «У соавторов всегда какой-то контрапункт, не один, так другой», равнодушно сказала Ада, когда они только начинали вместе работать. Ей даже нравилось, что никто не мешал ей облекать мысли в слова на свой вкус. А Сабина отлично умела работать с источниками и библиографией.
− My kingdom for a horse! − Сабина подмигнула Аде, сунула ей пару книг, папку с копиями, флешку, они перекинулись еще парой слов о выставке и разошлись. 
Выйдя из музея и вдохнув свежий запах венской весны и недавнего дождя, Ада двинулась к дому. Однако дойдя до Марии Терезии, остановилась, задумчиво покрутилась на месте и села на нагретую солнцем скамейку. Вытащив свой ежедневник, который служил ей дневником, она торопливо записала:

„Пытка“? Серьезно? Как можно вообще такое слово рядом со словом „писать“ поставить? Для меня писать − не пытка, не наслаждение, а то же, что дышать, глотать, спать. Это то, в чем и с чем я живу, как античный Нептун в своем океане. Стихия, в которой я растворяюсь. Пытка для меня − это когда я не могу писать. Когда я вынуждена делать то, другое, пятое, десятое и банально не нахожу времени писать, пишу коротко ночью, а потом едва могу встать рано утром. Вот это пытка. И если некоторое время не удается писать, начинаются нервные срывы и black out. Нельзя забывать, что когда пишешь, высказываешься, перерабатываешь, переписываешь, то какие-то факты или мемории просто перестают причинять боль, потому что вытесняются другим сюжетом.


Не перечитывая, Ада захлопнула ежедневник, проигнорировала попытку туристов всучить ей камеру для фото с памятником и осталась некоторое время задумчиво сидеть на скамейке, подставляя жаркому солнцу бледное веснушчатое лицо. Вокруг все кричало о весне: надрывающиеся воробьи, веселый бересклетник, душистый ветер, улыбающиеся деревья в парке. И только я думаю об Англии шестнадцатого века, а Мария Терезия об Австрии восемнадцатого. Ада поднялась и отправилась к переходу. 
Перейдя Ринг, она вышла на Марияхильфештрассе и пошла наверх, в сторону дома. Теплело с каждой минутой, Ада расстегнула пальто и, придерживая отлетающие полы, подумала, что напоминает собой раскрытую книгу. Она не заметила, где и когда потеряла заколку, и теперь ее золотисто-рыжие волосы развевались от легких дуновений теплого, как человеческое дыхание, ветра. 
Ада замедлила шаг у «Бортолотти», разглядывая толпу подростков, облепивших окошко с мороженым. Столики на улице были все заняты, и она решила зайти вовнутрь, подумать за чашкой кофе над статьей. Дверь сама открылась ей навстречу, и она почти столкнулась с человеком, выходившим из кафе, наступив ему на ногу. Ада подняла голову, чтобы извиниться, но слова замерли у нее на губах. 
− Привет, − просто сказал Низенбаум. 
− Привет, − ответила Ада. 
Ей показалось, что кофейное эхо вернуло им эти воробьиные слова несколько раз. Нет, что-то не так. Слова приветствия затрепыхались в их ушах, как воробьи... Предложение не получалось, что случалось лишь тогда, когда она была очень взволнована. Ада недовольно поморщилась.
Низенбаум знал о ее сложных, исключительно литературных, взаимоотношениях с реальностью. Он улыбнулся и сказал:
− Надо же, как раз сегодня видел тебя во сне! А говорят, сны не сбываются и глупо их интерпретировать.
− Ну, почему же, интерпретировать никогда не глупо, глупо игнорировать знаки вселенной, даже если мы их не можем внятно истолковать, − ответила Ада. – Ты видел себя как обычно в облике Короля-Солнца? А что я делала в твоем сне? Играла роль придворной фрейлины?
− Как ни странно, я был я... − Низенбаум удивился, что она все еще помнит про его когдатошний повторяющийся сон с Людовиком Четырнадцатым. − Шел по Кэрнтнерштрассе, увидел магазин светильников, очень обрадовался, потому что искал что-то, лампу или люстру, не знаю. Я зашел, а весь магазин, словно пещера в сталактитах, завешан абажурами. Большими, маленькими... и все светятся.
− Как романтично! Волшебная пещера!
− Про волшебство я совсем не подумал. Заметил только, что здесь удивительно уютно, совершенно по-домашнему! Я стал искать кого-нибудь, чтобы спросить про лампу, и увидел тебя. Это оказался твой магазин!
− Спросил?
− Спросил! Ты очень обрадовалась!
− Почему? 
− Ну, не знаю, кроме меня больше никого не было. А может быть, ты меня тоже узнала? Может быть, мы были знакомы...
− В предыдущем сне? Что-то очень сложно.
− Во всяком случае, ты начала показывать мне разные абажуры, рассказывать про них, их истории.
− У моих абажуров еще и истории есть? Ну и? Ты купил мой абажур?
− Почему-то не купил, хотя даже выбрал один, самый большой. С историей.
− Какого цвета?
− Абрикосового, с золотистой бахромой.
− Ага!
− Что?
− Да так... И почему же не купил?
− Не знаю, почему-то вдруг заторопился, выбежал, сел на стоящий у входа велосипед и помчался по шалфейным полям и черничным горкам, которые оказались совсем рядом, прямо за углом.
− Как это типично для тебя!
− Прости! Но знаешь... меня ведь разбудили... Может быть, я бы еще и вернулся?.. Даже наверняка я бы вернулся, − в голосе Низенбаума прозвучали извинительные интонации. Он чуть коснулся ее плеча и его пальцы тут же запутались в ее волосах.
− Простите, можно пройти? 
− Сорри, вы входите или выходите? 
Народ начал собираться по обе стороны двери. Ада извинилась и протиснулась вовнутрь кафе, а Низенбаум смотрел на нее, стоя в дверях, не обращая внимания на толпу. Наконец, он сделал шаг вперед, вышел на Марияхильфештрассе, немного ослепленный солнцем, игравшим в окнах напротив, и хотел уже уйти, как Ада вдруг обернулась и окликнула его:
− Бени! А где это было? Где был мой магазин абажуров?
Низенбаум задумался.
− Мне кажется, примерно там, где казино.
− Ну да, я могла бы и сама догадаться, − она чуть кивнула ему, отвернулась и исчезла в туманной гуще итальянского кафе, унося вместе с собой запах знакомых духов.
На улице воробьиных снов нельзя поставить на любовь, но можно встретиться с собственной тенью и вернуться в прошлое, бросив жетоны на зеленое сукно.
И он так и не успел ей сказать, что с тех пор, как они расстались, он ни разу не видел себя во сне Королем-Солнце.