ПОЕХАТЬ ВО ЛЬВОВ

Поехать во Львов. С какой станции
направление на Львов, если не во сне, то на рассвете,
когда роса сверкает на чемодане, когда
вылетают экспрессы и скоростные поезда. В спешке
отправиться во Львов, ночью или днём, в марте
или в сентябре. Но только, если Львов существует,
если его можно обнаружить посреди границ, а не только 
в моем новом паспорте, и копья деревьев – тополей и ясеней –
еще громко дышат как индейцы, и если ручьи бормочут
на своем тёмном эсперанто, и змеи в траве, как мягкие знаки
в русском языке, скрываются в чащобе. Уложить вещи и улизнуть,
в полдень, раствориться, как падающие в обморок барышни. И лопухи,
зеленые армии лопухов, и ниже, под навесом венецианского кафе,
улитки рассуждают о вечности. Но кафедральный собор стремится ввысь,
если вы помните, такой безукоризненно прямой, прямой
как воскресенье, как белые салфетки, и ведерко с малиной на полу,
и мое еще не родившееся желание,
только сады и травы и янтарь черешен королевы Анны, и нечестивый Фредро.
Львова всегда было в избытке, никто никогда не мог разобраться
в его предместьях, прислушаться в бормотанью каждого камня,
обожжённого солнцем, ночью молчание православной церкви былo другим,
нежели молчание кафедрального собора, иезуиты
крестили растения, лист за листом, но они росли,
росли, не задумываясь, и радость царила везде, в коридорах и в кофемолках,
работающих самих по себе, голубых
чайниках, крахмале, первом формалисте, и в каплях дождя и в розовых шипах.
Замерзшая форзиция желтела под окном.
Колокола звонили и воздух вибрировал, рожки монахинь проплывали как шхуны
мимо театра, вселенной было в таком изобилии, что она должна была 
исполнять на бис еще и еще раз,
публика была в восторге и отказывалась покинуть зал. Моим тётушкам еще не могло
прийти в голову, что я воскрешу их 
и они жили так самостоятельно и так доверчиво;
служанки, в чистом и выглаженном, бегали
за свежими сливками, внутри домов
были и гнев, и большие надежды, Бржозовский приезжал 
по приглашению как лектор, один из моих дядек продолжал 
писать поэму под названием Почему,
посвященную Всевышнему, и было слишком много
 Львова, он переливался через края контейнера,
 взрывал стаканы, каждый пруд и каждое озеро
 выходили из берегов, он курился из каждой
 трубы, превращался в огонь, в шторм,
 хохотал вместе с громом, утихал,
 возвращался домой, читал Новый Завет,
спал на диване под карпатским ковром,
Львова было в изобилии, а сейчас
нет совсем, он неумолимо рос, 
и ножницы его разрезали, хладнокровные садовники
как обычно, в мае, безжалостно,
без любви, подожди, пока настанет теплый июнь
с нежными папоротниками, буйными
летними полями, то есть, реальностью.
Но ножницы разрезали его, вдоль линии и сквозь
ткань, портные, садовники, цензоры
разрезали тело и венки, садовничьи ножницы
прилежно вырезали, как из детской книжки 
фигуру оленя или лебедя, по пунктирной линии.
Ножницы, перочинные ножи и бритвы царапали,
резали и укорачивали пышные одеяния
прелатов, площадей и зданий,
 и деревья валились бесшумно, как в джунглях,
и кафедральный собор трясся, люди прощались, 
не утираясь платком, без слёз, такая сухость
во рту, мы больше не увидимся, так много смертей
вас ожидает, почему каждый город должен
стать Иерусалимом, и каждый человек евреем,
а сейчас, в спешке, просто
собирай вещи, всегда, каждый день,
и затаив дыхание, поезжай во Львов, в конце-то концов
он же существует, спокойный и чистый, 
как персик, он везде.

ВИД НА КРАКОВ

Передо мною Краков в серебристой долине.
Ласточки несут его на длинных
воздушных косах. Грачи в чёрных плащах
присматривают за ним. Голодные пчёлы
жужжат в кустах черёмухи.
Кошки на крышах автомобилей на страже.
Прошедшее, и происходящее, аккуратно разделены.
Королевские мраморные гробницы, гробницы 
в усыпальницах, Бог в молитвах, пальцы
в кольцах.
Передо мною церковь Святой Катерины,
никогда не достроенная, (как черновой
набросок). Готические арки стремятся
ввысь, как лопатки сонных монахов
которые забыли, какое слово
пробуждает Господа. Неглубокая низина 
предо мною. Одинокая старуха жила
здесь и умерла не так давно от старости 
или от одиночества. Кто запомнит, какое тесто 
она выпекала, и ее злые глаза? Какой нации
принадлежит она теперь? Кто предоставил ей убежище?
(Паспорт потрепанный, глаза: бесстыжие) 
Чёрные тополя стоят рядом с нею 
и соловей, запутавшийся в листьях, репетирует,
как всегда, свои жемчужные пророчества.
По вечерам неуверенные полеты летучих мышей 
и их шаткие договоренности друг с другом. 
Передо мною Краков, серебристая долина.
Девчонка бежит, опаздывая на свою лекцию,
сквозь плотный туннель из деревьев.
В ее волосах вырастают лепестки пионов,
время вьет гнездо из нежности в ее волосах.
Она бежит быстро, но не сдвигается с места,
она всегда на том же месте,
под каштанами, которые сбрасывают старые листья
и у них вырастают новые.
Предо мною поблескивающая трава,
открытые перочинные ножички, скворцы как пионеры, горизонт,
другие города, границы, балконы, размышления,
 двусмысленности. Туман поднимается и рассеивается. 
Прекрасные тела церквей медленно покачиваются 
как воздушные шары. Их колокола, гордые,
с бронзовыми сердцами, издают паучьи звуки. 
Дети бегут по плитам, катя обручи, и солнце перед ними,
в поисках прохлады, скрывается в тени платанов.
Из труб бегут тонкие дорожки дыма, как если бы 
конклавы были всегда в сборе
и если бы даже жилые здания жаждали
присоединиться к ним в играх мироздания.
И я слышу песню, которая становится 
все громче, она растет в дворовых волчьих глотках
песня тех, кого забыли, обиженных судьбой
немых, пропавших, мертвых
голоса всех тех, кто тихо прожил жизнь,
я слышу, слышу, звуки музыки растут,
гвалт, рычание, молитва, колыбельная,
песнь тонущий кораблей, крики уцелевших.
По утрам иволги просят пить, по вечерам
совы рыдают и брошенные милки 
тоскуют в местном театре
и дикая песня вибрирует в таком количестве глоток
и заключенного, и полицейского в штатском
охватывает дрема, так же 
как бесконечную вселенную
которую на время взяли в местной библиотеке. 
 

ПЕРЕВОД С ПОЛЬСКОГО: АННА ГАЛЬБЕРШТАДТ