ОСТРОВА И БАШНИ

Острова и башни, которые я посетил во снах 
про друзей, раскиданных по миру.
Они стояли там в свечении памяти, терпеливые,
в обрамлении городов пограничья империй,
рассохшихся беседок, колючего боярышника,
деревянных ступеней, прогнувшихся под столкновением ног,
в школьных классах, госпиталях, как шрамы, бетонных домах.

С иронической улыбкой, вы стояли, выпрямившись,
как будто бы позируя для провинциального фотографа,
уверенные в том, что нам всегда известно больше,
чем могла бы передать фотопленка, больше, 
чем каракули холодных щелкающих линз, 
больше того, что остается от нас
в образе, интенции, мысли, поступке. 

Похищенные из Гринвичского меридиана или Краковского кафедрального собора,
где отмечая каждый час, трубит рожок, на отдыхе от системы Гегеля, 
вы глядели прямо на меня, как люди на портретах в Лувре: на улице,
под потоками весеннего ливня, сверкала молния, отражаясь в оконных стеклах,
книжные лавки с поэзией таяли.

То, что каждый провал отличается от другого: тоже мне утешение.
То, что у каждой задачи есть свое название,
каждая драма разворачивается в другом месте,
со своим финалом, молчанием, слезами, ужасом,
радостью, предвидением, успехом, гимном, заканчивается в церкви,
пустом поезде, тюрьме, лекционном зале, в грязи. 





БЕСЕДА С ФРИДРИХОМ НИЦШЕ


Многоуважаемый профессор Ницше,
иногда я вас вижу на террасе санатория на рассвете
когда спускается туман, и птицы 
начинают драть горло, распевая.

Невысокого роста, голова как пуля,
вы сочиняете новую книгу
и странная энергия парит над вами.
И мысли ваши маршируют, 
как бесчисленные армии. 

Ведь вам известно, что Анна Франк погибла,
а также ее одноклассники, друзья, мальчики и девочки,
приятели ее друзей, кузены и кузины,
и друзья кузенов и кузин.

Что такое слова, хотел бы я спросить вас, что 
такое ясность, и почему слова продолжают жечь
через столетие, хотя земля так тяжела?

Понятно, что нет никакой связи 
между просвещением и темной болью жестокости.
По крайней мере, два царства существуют, 
если не больше.

Но если Бога нет, и силы нет,
которая с отвращением сваривает элементы вместе,
что же такое – слова, и откуда
берется внутренний свет? 
И откуда берется радость, и куда пропадает ничто?
Где же прощение? 
Почему случайные сны испаряются на рассвете,
а прекрасные продолжают жить? 




КЬЕРКЕГОР О ГЕГЕЛЕ

Кьеркегор сказал о Гегеле: Он мне напоминает кого-то
кто построил огромный замок, а сам живет
в сарае рядом со своей постройкой.
Наш разум, таким же образом, довольствуется 
самыми скромными разделами внутри черепной коробки,
а те прекрасные состояния души, 
обещанные нам, покрыты паутиной, на время
нам приходится довольствоваться 
крошечной тюремной кельей, песней заключенного,
хорошим настроением служащего таможни, кулаком 
полицейского. Мы живем тоскуя. В наших снах
замки и засовы открываются. Кто не находил утешения
во взгляде с птичьего полета на малое?  Бог – это
самое крошечное на свете маковое зернышко,
в котором вспыхивает величие.   



ESPRIT  D’ESCALIER

На лестнице, тоскливой
как camera obscura, в зоопарке, населённом
буквами, мышами и мухами, внезапно вспыхивает 
голубая искра мысли. Наверху продолжается 
шумная вечеринка, шумное сборище. Ночью монахиня 
в широкополом чепце, сбегает вниз, по улице
Сент Джон. Там возникает стеснительная речь
слово «да», слово «нет», упрек, 
логический довод: в конце концов, задыхающийся, 
как бегун, возникает триумфальный дискурс.
Он появляется в сопровождении теней, фантазмов, 
несостоятельных снов, первого поцелуя
с огромной цифрой 1, сполохами озарившей небо, 
выпускной вечер в школе, смешные мелодии,
You Are My Destiny, и, конечно же,
то, что происходит, невероятно напоминает
судьбу, те же глаза, тот же нос, хотя значение тут
абсолютно другое. Парады маршируют вниз по улице
каждый раз с новыми транспарантами,
в квартирах мужья убивают молодость своих жен,
на лестнице, в полутьме, среди полуоткрытых
окон, сквозняков, полу-перил и лестничных 
площадок, распространяется другая реальность.
Тусклоcть – это просто недостаток света,
потемневшая тень, скомканная бумага, серая серость,
черные белила, мертвый кармин. В тусклом освещении
набираются смелости буквы, мыши и мухи,
вы слышите легкие шаги, и слабое эхо, на подоконнике 
дремлют усталые листовки, паук, полубог этого региона,
ткет свою липкую паутину. Мухи не уверены
в ее существовании, они только хихикают, 
иногда утрут слезу, или прошепчут молитву.
Несобранные, осиротевшие буквы 
читают свои невразумительные послания медленно, 
как в учебнике геологии, 
марки отлипают от конвертов. 
На стене, у погреба, 
криво нацарапанный мелом лозунг: Ничего нет хуже,
чем чужое самолюбие, и неразличимая подпись,
то ли Ц, то ли З.
Достаточно протянуть руку,
и уже начинается задний двор,
теперь он пуст, как блюдце в ожидании
клубники, горлицы бдительно
дремлют, они останутся 
в памяти местных детишек.
Предметы шепчутся друг с другом,
скрипят старые половицы.
Одного представителя самых старых мышей,
зовут Вольтер, и он упрям и молчалив,
он презирает эпоху романтизма
и даже после смерти он избегает
разговоров о смерти.
Тот, кто восхваляет ночь по ночам,
не доживет до рассвета.
В соблазнах темени, сладкой как молочный шоколад,
нет смысла, и старый мышь в парике 
корчит рожу.
Наверху вечеринка и грохот продолжаются,
Через минуту некто в ореоле радости
покинет компанию, со всей тяжестью грохнется 
на мостовую, уйдет по-английски, не прощаясь,
полетит, как кислород, поплывет,
разыскивая в памяти непроизносимые слова,
которые как свинец, зашитый в край белья, 
потянут его вниз, в траву, камыши, в песок,
в грязь. Но в сером сдержанном мире лестницы,
после пустого мгновения ужаса, 
снова прозвучат любовные стоны, страстные перебранки,
и иронические вздохи. 


ПЕРЕВОД С ПОЛЬСКОГО: АННА ГАЛЬБЕРШТАДТ