Наши истины ничем не лучше истин наших предков. Подменив концепциями мифы и символы, мы считаем себя «передовыми»; однако эти мифы, эти символы несут в себе не менее глубокий смысл, чем наши концепции. Древо Жизни, Змей, Ева и Рай значат не меньше, чем такие понятия как: Жизнь, Знание, Искушение, Подсознание. Конкретные образы зла и добра в мифологии являются столь же емкими, как понятия «Зла» и «Добра» в этике. 6 своей глубочайшей сущности знание никогда не меняется – сменяются лишь декорации. Любовь продолжается и без Венеры, а война – без Марса, и даже если боги больше в них не вмешиваются, события не стали ни более понятными, ни менее загадочными: просто на смену торжественности древних пришел набор формул, но остались неизменными константы человеческой жизни, которые наука постигает не глубже, чем поэтические сказания.

Современная самонадеянность не знает границ: мы мним себя более просвещенными, более глубокими, чем все прошедшие столетия, забывая, что уже учение Будды поставило перед тысячами человеческих существ проблему небытия, и воображая, будто именно мы открыли ее, только на том основании, что изменили формулировки и ввели малую толику эрудиции. Но какой западный мыслитель смирился бы с мыслью, что его можно сравнить с буддийским монахом? Мы плутаем в текстах и терминах: медитация – величина, неизвестная современной философии. Если мы хотим сохранить хотя бы некоторую интеллектуальную пристойность, нам решительно надо изгнать из наших умов любые восторги по поводу цивилизации, как и суеверное отношение к Истории. Что же касается великих проблем, то здесь у нас нет никаких преимуществ ни перед нашими далекими предками, ни перед нашими более близкими предшественниками, люди всегда знали все, по крайней мере относительно Сущности: современная философия ничего не добавила к китайской, индийской или греческой мысли. Да никакой новой проблемы и быть не может, несмотря на наши наивные убеждения и самомнение, стремящееся уверить нас в противном. Кто может сравниться с китайскими и греческими софистами в игре идей, кто превзошел их в смелости абстракции? Во все времена, во всех цивилизациях достигались все пределы мысли. В плену у демона новизны, мы слишком быстро забыли, что мы не более, чем эпигоны первого питекантропа, взявшегося размышлять.

Ответственность за современный оптимизм лежит в основном на Гегеле. Как мог он не заметить, что сознание нисколько не прогрессирует, а только меняет свои формы и модальности? Становление исключает совершенное свершение, оно исключает цель: события разворачиваются во времени без внешней по отношению к ним целенаправленности и завершатся, когда будут исчерпаны возможности продолжения пути. Уровень сознания различен в разные эпохи, но само сознание не возрастает в результате их последовательной смены. Мы обладаем сознанием не в большей мере, чем греко-рим­ский мир, Ренессанс или XVIII век; каждая эпоха сама по себе совершенна – совершенна и тленна. Существуют особые моменты в истории, когда сознание обостряется до предела, но никогда не было такого затмения ума, чтобы человек оказался неспособен заниматься вопросами собственного бытия, ибо история – это не что иное, как вечный кризис, то есть банкротство наив­ности. Негативные состояния – те именно, в которых обострено сознание – распределяются неравномерно, но они тем не менее присущи всем историческим эпохам. Уделом уравновешенных, «счастливых» времен явля­ется Скука – естественное следствие счастья; неуравновешенные, бурные эпохи подвластны отчаянию и порождаемым им религиозным кризисам. Составные элементы идеи земного рая несовместимы с Историей, с простран­ством, в котором процветают негативные состояния.

Все пути хороши, все способы познания законны: умозаключение, интуи­ция, отвращение, восторг, стенания. Видение мира, опирающееся на концеп­ции, не более оправдано, чем то, которое возникает из слез: доводы разума и вздохи – модальности, одинаково убедительные и одинаково никчемные. Я строю для себя некую форму вселенной; я в нее верю, и, тем не менее, эта вселенная рушится под натиском иной достоверности и иного сомнения. Последний из неучей и Аристотель равно неопровержимы – и равно уязвимы. Вечность и тленность свойственны произведению, которое вынаши­валось долгие годы, как и стихотворению, расцветшему в одно мгновение. Заключает ли в себе «Феноменология духа» больше истины, чем «Эпипсихидион»? Молниеносное вдохновение, так же, как многотрудное проникно­вение, преподносит нам результаты и незыблемые, и ничтожные. Сегодня я предпочитаю одного писателя другому, а завтра придет очередь автора, который прежде вызывал у меня отвращение. Участь творений духа, как и доминирующих в них принципов, зависит от нашего настроения и возраста, наших страстей и разочарований. Мы подвергаем сомнению все, что прежде любили, мы всегда правы и всегда неправы, ибо все хорошо и ничто не имеет никакого значения. Я улыбаюсь: рождается мир; я мрачнею: он исчезает, и появляются очертания нового. Не существует мнения, системы, верования, которые не были бы справедливы и в то же время абсурдны в зависимости от того, принимаем ли мы их или отвергаем.

В философии строгости не больше, чем в поэзии, точно так же как в уме ее не больше, чем в сердце; строгость существует лишь в той мере, в которой мы отождествляем своя с принципом или делом, за которое мы беремся или влиянию которого подвергаемся: все, что извне: и разум, и чувства – произ­вольно. То, что мы называем истиной – ошибка, пережитая не в полной мере, еще неисчерпанная, но она обречена вскоре устареть; это еще одна новая ошибка, которая лишь ожидает компрометации своей новизны. Знание расцветает и увядает вместе с нашими чувствами. И если мы одну за другой приняли все истины, это значит, что вместе с ними мы исчерпали себя и что в нас не больше жизненных сил, чем в них. История непостижима вне того, что вызывает разочарование. Именно так зреет желание предаться мелан­холии и от нее умереть…

Истинное знание сводится к бдению во мраке; от животных и нам подобных нас отличает сумма наших бессонниц. Какую плодотворную или странную идею создал соня? Вы крепко спите? Вы видите сладкие сны? Значит, вы множите ряды анонимного сброда. Дневной свет враждебен мысли, солнце ее затмевает, она расцветает только ночной порой… Из ночного знания следует: всякий человек, приходящий к утешительному выводу по любому вопросу, проявляет глупость или ложное милосердие.

Кому удалось открыть стоящую радостную истину? Кому удалось дневными речами спасти честь интеллекта? Блажен, кто может сказать себе: «Знание мое – печально».

История – это ирония в движении, усмешка Духа, сквозящая в событиях и людях. Сегодня празднует победу то или иное верование, завтра его повергнут, обесславят и заменят: верившие в него разделят его участь. На смену придет новое поколение: старое верование вновь вступит в силу; его разрушенные памятники восстановят… в ожидании новой гибели. Нет незыблемого начала, которое управляло бы милостью и суровостью судьбы: их чередование – следствие грандиозного фарса духа, вовлекавшего в свою игру и самозванцев, и ревнителей, хитрость и пыл. Присмотритесь к полемике каждой эпохи: она не кажется ни оправданной, ни мотивированной. Но ведь она была самой сущностью жизни своего времени. Кальвинизм, квиетизм, Пор-Рояль, Просвещение, Революция, позитивизм и т.д. – какая цепь неизбежных нелепостей… какая бесполезная и при том роковая растрата! От Вселенских соборов до современных политических споров, ортодоксия и ересь одолевали любознательность человека своей неотразимой бессмысленностью. Всегда будут рядящиеся в разнообразные одежды «за» и «против» – по всем вопросам: от Неба до Борделя. Тысячи людей несли бремя страданий из-за тех или иных нюансов, связанных с Девой и Сыном; тысячи других мучились из-за догм, пусть и не столь необоснованных, но столь же невероятных. Все истины создают секты, которые в конце концов разделяют судьбу Пор-Рояля: их преследуют и уничтожают, а впоследствии их руины становятся дороги сердцу, их украшает ореол мученичества, и они превращаются в место паломничества…

Не менее неразумно проявлять больше интереса к дискуссиям о демократии в ее различных формах, чем к диспутам, которые в средние века разгорались вокруг номинализма и реализма; каждую эпоху дурманит тот или иной абсолют, ничтожный и пышный, но кажущийся единственным; люди неизбежно становятся современниками той или иной веры, системы, идеологии, то есть принадлежат своему времени. И чтобы от него освободиться, надо обладать хладнокровием бога презрения…

Полная бессмысленность Истории может вызвать у нас только радость. Разве мы стали бы тревожиться ради счастливого будущего, ради заверша­ющего празднества, единственной ценой которого были бы наш тяжкий труд и бедствия, ради грядущих идиотов, которые станут злорадствовать по поводу наших страданий и резвиться на нашем пепле? Видение райского конца превосходит своей бессмысленностью самые вздорные надежды. Единственное, что можно было бы сказать в оправдание Времени, это то, что в нем бывают более плодотворные исторические моменты, ни к чему не ведущие случайные события, которые нарушают невыносимую монотонность растерянности. Вселенная начинается и кончается каждым индивидом, будь то Шекспир или последний простак, ибо каждый индивидуум переживает в абсолюте свою значительность или свою никчемность…

Какими ухищрениями тому, что кажется существующим, удалось ускользнуть от контроля того, чего нет? Момент невнимания, слабости в лоне «Ничто”: этим воспользовались злые духи-личинки; недостаток бдительности: и вот мы здесь. И подобно тому, как жизнь заменила «Ничто», ее в свою очередь заменила история: вот так экзистенция вступила в цикл ересей, подорвавших ортодоксию «Ничто».

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО: Лилит Жданко-Френкель