Человек идет по улице. Крупным планом мы видим его лицо. На фоне толпы оно не выделяется ничем, но толпы нет, и потому зрители вынужденно запоминают эти черты. Больше запоминать нечего. Пейзаж отсутствует. То есть, он, конечно, наверное, присутствует, но где-то за кадром. Возможно, это стройные, как кипарисы, тянущиеся ввысь серебристые тополя; возможно – сверкающие каплями недавнею зимнего дождя узкие пальмовые листья; возможно – могучие заснеженные сибирские кедры. Кедры, впрочем, могут быть и ливанские – если это кедры вообще. А если – нет? Может, там вообще все происходит без ничего. Например, пустыня: песок, песок, песок или камни, камни, камин, камни и верблюжьи колючки, сплетенные, наподобие перекати-поле, в легкие, воздушные шары. Как передвигается в таких условиях человек? Бос он или обут? Во что: домашние тапочки, деревянные сандалии дервиша или просто кованые квадратные сапоги? Этого мы не видим.

Нам показывают только лицо.

От долгого вглядывания оно начинает казаться благородным. А при иных ракурсах вовсе красивым. Не исключено, что этот человек – еврейли антисемит: смотря чем он из своей нутри одухотворен. Может быть даже, он монгол. Великий могол. Последний из могикан. Первый среди нас.

Первый? А как же мы? Какие по счету? Расчет принято вести на первый-второй». Мы уже вышли из призывного возраста, но память свежа. Как предание, в которое верится с трудом. Он первый. Мы вторые. Все вторые. Такая метафора пугает. Но в колонне из первых-вторых каждый либо тот, либо другой, либо первый, либо его антипод. Таким образом получается, что есть много первых. Буквально каждый второй если считать с противоположного конца.

Пусть он первый, пусть. Но тогда и мы не обязательно вторые: кто докажет, кто имеет право судить, кому мы поверим на слово, без аргументации? Мы тоже первые. Бог с ним, черт с ним: если ему так нравится, он первый Самый первый. Первый-первый. Просто Первый. Какое мерзкое, однако, слово.

Скорей всего, оно не виновато, оно тут ни при чем. Видимо, любое сочетание звуков, даже самое, на первый (опять первый!) слух, великолепное, от частого пользования теряет свои прелесть и смысл. Надо делать паузы. Нельзя злоупотреблять великолепным.

Итак, он Первый. В этом нет его заслуги – что, он одаренней нас?

Нет же: так уж случилось, что он оказался там и тогда, где и когда до него никого не было – вот и стал Первым. Ха-ха-ха! Как же, никого не 6ыло1 Другое дело, что ему приятно гак думать, будто не было никого.

А мы не можем ничего возразить, потому что и сами наверняка не знаем: только догадываемся, отягощенные коллективным разумом прошлых, умерших уже поколений. Они умерли, а их пережитки – нас, они давят, диктуют свою волю, и никуда не деться от них. Если бы было наоборот! Как бы мы сейчас похохотали над ними, задавленными нашими пережитками. Но мы не они и не он, Первый, мы даже ничего не можем возразить ему, и не потому, что нечего, а оттого, что он там, а мы здесь, мы видим его лицо, а ему на это наплевать, ему наше наличие безразлично.

Интересно, о чем он думает. Интересно, и все. Не то, чтобы жизненно необходимо. Или – необходимо и впрямь. Ведь больше у нас в жизни ничего нет: только он, только его лицо. Ну, вот и появился смысл. Нет, вы только подумайте: миллионы (и это еще мягко сказано) людей на протяжении бесчисленного множества (пожалуй, чересчур сильно), тысячелетий пытаются обнаружить смысл жизни, решить, есть ли он вообще, и все ~ безрезультатно, а нам, вдруг, повезло: вот он, смысл, вот. Близко, крупным планом. При богатом воображении его можно даже пощупать.

Лицо не выражает ничего. Оно бесстрастно, как полная луна и безлунную ночь. Как лицо человека, которому не знаком запах сирени. Иногда возникает ощущение, что эмоциональность в принципе вне природы этого организма. Хотя – странная игра свеча! чуть изменилась точка зрения, и нот уже кажется, что губы дрогнули, расползлись, образовав тонкую дугу – ни дать, ни взять, остроотточенный полумесяц нарождающейся луны, упругий, нетерпеливый, зловеще розовый. Не хватает только Корана.

Неужели и этот – фанатик? Все первые – фанатики, это известно, иначе первыми и не становятся. Но здесь существует другая опасность. Опасность обобщений. Обобщить – значит оскорбить. Или того, кого обобщаешь, или само общество. Что это такое: «Все первые – фанатики»? Кто проверял? А если не все? Ну, тогда вы скажете, что правил без исключений не бывает, что исключения лишь подтверждают правила. Какой бред, и притом нелепый. Каламбур, шутка, тьфу, а вы вкладываете в это некий философский смысл, зло необходимо, иначе не было бы понятно, что такое добро, черное оттеняет белизну белого, антонимы действенны только но взаимосвязи – без нее они попросту превращаются в синонимы, в тавтологизмы, вырождаются в нечто законченное и бесспорное.

Обобщать – нельзя. Неэтично. Может быть, этот человек вовсе не фанатик, он ведь не виноват, что такой ракурс, как будто – злодей. Пусть покажут иначе. С их-то техникой! Придись на меня, я бы взял и обошел со стороны: с одного боку посмотрел, с другого. Забрался бы, в конце концов, на какое-нибудь высоченное дерево и глянул отгула вниз что – не нашел бы подходящего аспекта. Помилуйте, было б только желание!

Ну, вот, слава Богу, сработало что-то и у них. Хоть и с опозданием, но догадались. Теперь губы не дрожат, не расползаются – совсем иная картина. Теперь на это лицо можно смотреть вечно. Оно успокаивает и берет ответственность на себя. На него можно положиться.

Такой человек не предаст. Придя первым, он столь уже многих предал, что теперь это ему просто неинтересно. Новизна ощущений исчерпала себя, канув в глубину веков. Так далеко, что иногда он даже забывает, было ли это на самом деле. Сейчас, например, судя по выражению лица, он не помнит ничего. Хочется вспомнить. Видно, что хочется. Тряхнуть, так сказать, стариной.

Но он один. Предавать некого. Нет подходящей кандидатуры. По крайней мере, мы не видим ее. Мы не видим никого, кроме него. Кроме его лица.

Это лицо завораживает. Как пучина водоворота. Как вид раздевающейся незнакомки. Если смотрит мужчина. И наоборот, наверное – если женщина.

Кстати, никто еще не доказал, что этот человек – он. Очень даже может статься, что – она. Если напрячься. Если уметь мечтать.

В таком случае, жаль, что показывают только голову. Голова прекрасна, что и говорить: тонкий разрез глаз, чуть вздернутый носик, рот приоткрыт, веки полуопущены. Ярко-рыжие волосы. В таких можно утонуть, если изображение цветное. У нас – черно-белое. Черно-серое. То ли они считают, что нам хватит и этого, то ли мы так видим.

Каждый художник видит так, как хочет. Каждый из нас в душе художник. Это не обобщение. Обобщение было бы, если сказать: «Все в душе художники». Я не говорю «все», я говорю «каждый». Они говорят: «все». Они говорят: «они» – о нас. Мы говорим: «они» – о них. Все говорят одно и то же, но каждый думает о своем. Поэтому обобщать нельзя.

Если этот человек – женщина, интересно, что там, под кадром. Какая она: молодая или пенсионерка; может быть, вовсе девочка. Хотелось бы все увидеть собственными глазами. Хотелось бы многое узнать. Каков род ее занятий, замужем или вдова, сколько детей и мужчин было у нее в прошлом и есть на данный момент. Что она предпочитает: поэзию или конный спорт, суп из шампиньонов или «Шампанское». Верит ли в Бога. Или хотя бы в любовь с первого взгляда. Если этот человек действительно Первый – должна верить. Мы все влюблены в нее, даже женщины – я не обобщаю, я знаю, что говорю.

Этот человек – символ свободы. Его лицо – символ свободы. Его глаза – а мы сейчас видим только глаза – символ свободы. Символ чего-то потустороннего.

Но мы – по эту сторону.

По ту сторону наверняка сидят другие – наверняка сидят, на­верняка другие, потому что – не мы. Не мы они хотя бы уже потому, что находятся по другую сторону. И смотрят — с другой стороны. Все, что мы видим справа – для них левое, все, что они видят справа – слева для нас. Не подлежит сомнению только то, что в центре, да и то – лишь тогда, когда изображение отсутствует.

Человек идет по улице. Иной раз изложение конкретного факта _Может оказаться не менее ложным, чем обобщение, ненавистное уже всем.

Вот, к примеру, откуда известно, что он идет по улице: ведь кроме лица другой информации у нас нет. А с таким лицом можно идти не только по улице. Можно ходить по комнате. Взбираться на Эверест. Лидировать в забеге на пятьсот метров. Заниматься любовью. Защищать родину.

Можно вообще не производить движений.

Сейчас я уже думаю, что человек не идет, а сидит: в кресле перед камином; на корме яхты; в тюремном сортире.

Нельзя совсем исключить и того, что он лежит – черт его, в конце концов, знает! Лежит и читает книжку (перед кадром); лежит и глядит в потолок (над кадром); лежит и думает о себе (внутри кадра).

А кто дерзнет отрицать, что он мертв?! Что вокруг него – белая ткань савана; каркающее воронье; апартаменты египетской пирамиды?

Всех, кто смотрит сейчас вместе со мной, я мысленно призываю: вглядитесь! Всмотритесь в это лицо. Что вы видите в нем вообще человеческого? Не находите ли вы, что оно напоминает нечто другое, нечто от человеческого далекое, нечто такое рыбье-птичье-насекомое? Нечто животное. Зверское. Правда, напоминает? Очень напоминает. Страшно напоминает. Оттого, видимо, что напоминает, и страшно.

Особенно сейчас, в таком ракурсе – вид сверху, под углом в тридцать пять градусов к жертве, с постепенным к ней приближением. Лоб, прорезанный морщинами, набух; скулы выступают с боков, горя; сдержанно пощелкивают нижние клыки. Вы слышите глухое рычание? Нет, звука нет, но – слышите? Я даже чувствую запах готовой разразиться трагедии.

Как хорошо, что призывал я мысленно – в противном случае половину слабонервных давно уже хватил бы удар, и трагедия разыгралась бы вживую. Успокойтесь, ничего такого не произойдет: мы ведь видим только голову, одну голову, всего лишь голову. Для трагедии нужно еще и тело, одна голова трагедии не делает. А где здесь тело? Тела нет. Раз мы его не видим – значит, его нет, кто сказал, что есть, что оно вообще должно быть?

То есть прежде всего мы имеем дело с головой. С одной только головой. И те, что по ту сторону от нас – тоже только с одной. По большому счету, с той же самой. Что ж вы все – головы испугались?

У головы нет рук, нет ног. Она не может воспроизводить себе подобных. Она – всегда лишь часть и никогда – целое. Мало ли славных голов было отсечено от живого тела! И что – кому-то причинился от них какой-нибудь вред? Только тем, у кого отсекли. Взять хотя бы того безумца, что всех водою кропил и остался в памяти потомства как предтеча. Потерял голову – в переносном и прямом смыслах. Выходит, поделом, не кропи и головы не теряй.

Так что, братцы, бояться и вовсе нечего. Раз у этого только и осталось, что голова, чего ж ее брать во внимание? Значит, заслужил. Дослужился, так сказать. Удосужился. Непонятно только, отчего это нам все время эту рожу показывают. Эту морду. Эту харю.

Именно, что харю, точнее и не выразишься. Была бы физиономия как физиономия, так нет же – одно сплошное мурло. Ряшка жирная, расплывшаяся, глазок почти не видно, нос какой-то размазанный, а подбородка нет совсем. Ну?! Что это – эталон? Интересно было бы узнать – чего. Зачем же мы смотрим, что надеемся там обнаружить?

Может быть, они хотят, чтобы мы себя с этим безобразием отождествили? Мы! Себя! А пошли вы все… не побоюсь обобщения, но и называть не стану, потому что так – обиднее. Да есть ли у вас глаза, в конце концов? Слепых попрошу опустить руки, они невиновны. Глухих тоже прощаю – они не слышат моих слов. Но вы-то, здоровые, вы-то…

Где вы вообще видите лицо, кто первый пустил слух о том, что то, что нам показывают, это лицо? Кто этот первый?

А-а-а, вот и докопались, вот и дошли до истоков, добрались до смысла. Первым мог быть только Первый. Первая. Первое. Остается лишь выяснить, как же Он-Она-Оно умудрились нам это сказать: ведь при ближайшем рассмотрении совершенно очевидно, что рта-то у них нет. Добро бы только рта, а на самом деле – вообще ничего. Ни-че-го. Все – отсутствует. Лица как такового – нет. Как же прикажете нам отождествлять себя с этим «нет»? Кто возьмет такую ответственность? Кто осмелится взять?

… Мы сидим притихшие, опустошенные. Кто-то, конечно, весело болтает, кто-то делится впечатлениями о последней выставке нон- стоп-пост-авангардистов, кто-то смущенно вытаскивает руку из-за пазухи соседки, которая напускно краснеет. Хорошо, пусть не все – я один, только лишь я один сижу притихший и опустошенный. Я понимаю, что меня обманули. Надули самым бессовестным образом. Или, точнее – самым честным. Я негодую. Я сломлен.

Я уже не смогу быть таким, как прежде. Пусть они думают, что хотят, я в их игры больше не играю. Вот сейчас встану и уйду. Не попрощавшись. Никому не пожав руки, не обняв любимой, не докурив последней папиросы.

Уйду и выйду в какой-нибудь конкретный – все равно какой, но обязательно конкретный – пейзаж. Человек должен время от времени уходить и все время идти. От времени не уйдешь, но идти можно. Куда глаза глядят, куда несут ноги, какая разница куда. С лицом человека, который идет по улице.