Конечно, многое зависит от красной тачки.
                                                 Но еще больше зависит от Черной Речки.
                                                                                                     Б. Окуджава

Каждый текст представляет собой попытку остановиться. Попытка эта заранее обречена на неудачу. Но она сродни отравленной пуле. Лучше всего есть черешни и выплевывать косточки на землю. Вечное возвращение – это одна пуля, попадающая в след, оставленный другой.

1. Эсерка Каплан.

В детстве я любил Фанни Каплан. Собственно, я не знал ее имени. Она была просто эсерка. Эсерка Каплан.

Пожалуй, слово «любил», употребленное выше, не точно. Но бывает ли оно точно хоть когда-нибудь? Так или иначе, в любви этой не было ни малейшей примеси политики. Я не был ребенком-антикоммунистом. Я любил Ленина. Я ждал каждый день, что в Америке произойдет революция. Ленин представлялся мне носителем абсолютного добра. В пять лет я написал сказку, в которой Ленин строил детский сад и ракету, побеждал Гитлера, а на охоте жалел зверей. Эсерка Каплан была его полным антиподом. И за это я любил ее.

У меня постоянно вызывала любопытство ее дальнейшая судьба. Никто из окружающих не мог сообщить мне, что с ней стало. Однажды мне сказали, что Ленин велел оставить эсерку Каплан в живых, но посадить в одиночную камеру так, чтобы никогда никто не говорил с ней. Аристотель писал, что живущий отдельно от людей должен быть зверем или божеством.

Уже гораздо позже я прочел – в чьих-то воспоминаниях – что через три дня после покушения эсерку Каплан расстрелял в Александровском саду комендант Кремля, а потом вместе с Демьяном Бедным они сожгли ее труп в бочке. Демьяну Бедному разрешили присутствовать при расстреле для революционного вдохновения.

Все это гораздо менее случайно, чем может показаться.

Приказав расстрелять Каплан, Ленин и сам стал поэтом. Он думал, что смог осуществить наконец великую мечту русской поэзии. Он ошибался – но в своей ошибке он не был одинок.

2. Ленин и Ленский.

Псевдоним «Ленин» образован по аналогии с фамилией Ульянов. Следовательно, «Лена», на принадлежность которой он указывает – женское имя. Однако фамилия эта неизбежно напоминает о другой: женщина или река – Ленин и Ленский – два варианта одной фамилии, впрочем, несуществующей.

Стреляя в Ленина, Фанни Каплан повторяла жест Онегина, убивающего Ленского. Впрочем, жест этот с самого начала был сам для себя чем-то вроде двух поставленных друг против друга зеркал: стрелять можно только в себя, и не нужно было Маяковского, чтобы в этом убедиться. Так или иначе, на поверхности истории русской литературы выстрел Онегина породил рябь резонирующих событий: выстрел Дантеса, затем – Печорина – и, наконец, Мартынова. Они повторяли движения друг друга с неукоснительной точностью: в книге главный герой убивал героя второстепенного, в жизни все происходило наоборот. Смерть Лермонтова была худшим из всех возможных видов эпигонства. Всю свою жизнь он пытался доказать, что это неправда. Но если Печорин с явным вызовом его речной фамилии был стремлением переписать «Евгения Онегина» и биографию Пушкина одновременно – а Пушкин приравнивается к Ленскому еще в «Смерти поэта» – то дать Мартынову застрелить себя означало признать свою полную творческую несостоятельность и зависимость от Пушкина.

«Герой нашего времени» безусловно представляет из себя продолжение «Евгения Онегина»: Вера – Татьяна, конечно же, изменившая в конце концов мужу; а княжну Мери Печорин-Онегин, наученный горьким опытом, находит нужным влюбить в себя еще в пустыне, вдали от суетной молвы, чтобы в будущем избавить себя от усилий, понадобившихся, чтобы соблазнить Татьяну-Веру. Но этого было недостаточно.

Одержимый мыслью убить хоть кого-нибудь на дуэли, Лермонтов сам, безусловно, полагал, что все выйдет наоборот: застрелив Мартынова, он окончательно докажет свое превосходство над не сумевшим быть сильным Пушкиным. Дуэль – способ выяснения окончательной правоты – Божий Суд, который знает наперед и мысли, и дела, и решает, кто сильнее и желаннее. Таким образом, в области долженствующего быть Пушкин убивает Дантеса, а Лермонтов – Мартынова (Маяковский призывает к жизни это фантазматическое событие, мечтая о возможной разборке с Дантесом в ЧК, в которой ясен финал, следующий за вопросами – «а ваши кто родители» и «чем вы занимались до семнадцатого года». Сам Маяковский, как впрочем, и Есенин, дублируя пару Пушкин-Лермонтов, оказались в состоянии стать на место сильного только путем собственной смерти – они оба победили на дуэли, но единственным поэтом, которого каждый из них смог убить, был он сам).

Приказывая расстрелять Каплан, Ленин-Ленский только осуществлял вечную мечту Моцарта отравить Сальери – потому что если насчет того, что гений и злодейство две вещи несовместные и могут существовать еще какие-то сомнения, то оказаться слабым для гения непозволительно – и тут уже не поможет никакой Бонаротти.

3. Каин и Маркиз де Сад.

Убийство всегда казалось самым верным способом. Ситуация Каина в первый раз со всей очевидностью ставит вопрос о том, что делать отвергнутому. Каин не желанен без всякой причины, просто так. Поставленный перед фактом собственной отверженности, он тут же пытается все переменить. Оказывается, однако, что убийство ничего существенным образом не исправило – слабость Каина только увеличивается. Может быть, все дело было в его неспособности ответить как следовало – не отделываться афористическими отговорками а сказать: «Да, я убил его, потому что мне так захотелось». Впрочем, эта неспособность скорее не причина, а следствие. Каин похож на того героя де Сада, который, после совершенных злодеяний уходит молиться в часовню. Понятно, что ничем хорошим для него это кончиться не может.

Сам Маркиз де Сад, посаженный на неопределенный срок в Бастилию по настоянию своей тещи, был поставлен перед сходным вопросом. Внутренний двигатель всех бесконечных страниц, написанных Садом, сводится, по сути, к одному тезису, бессчетное количество раз повторяемому разными героями: если я хочу убивать и имею для этого необходимую силу и власть, значит, таково желание природы. Следовательно, это вовсе не преступление; наоборот, преступлением было бы нарушать волю природы, вложившей в меня желание убийства и давшей возможность к их исполнению. Не следует слишком задерживаться на упоминаемой здесь Природе. Неважно, как это называется – а у нас, пожалуй, и нет лучшего названия. Вопрос, не возникающий, не произносящийся ни разу, поистине запретный вопрос там, где дозволено все заключается в том, что следует делать тому, кто, обладая подобного рода желаниями, лишен средств к их исполнению, или становится жертвой других – то есть, что следует делать слабому.

Ответ, по-видимому, должен был бы быть следующим: слабый виноват уже потому, что он слаб: его стремление к злу и силе – не настоящее, потому что, будь оно настоящим, его носитель не был бы в подчиненном положении. Мир Сада – это мир, в котором действует непреложный закон: сильный не может оказаться на месте слабого. Особенно важно это потому, что сам Маркиз де Сад в момент написания своих книг (впрочем, и на протяжении всей оставшейся жизни) представлял собой именно такой пример сильного, побежденного слабыми и лишенного силы. В конце следующего века Ницше утверждал, что так происходит всегда: закон естественного отбора неминуемо ведет к тому, что выживает слабейший, а сильный оказывается побежденным.

4. Преступление и наказание.

Вопрос, задаваемый биографией де Сада, но не артикулируемый в его текстах, становится главным проклятым вопросом для Ф.М.Достоевского. Сам Достоевский, попав в ситуацию, аналогичную де Садовской, оказался гораздо удачливее и сумел-таки ее преодолеть: вернувшись с каторги в Петербург он стал довольно преуспевшим литератором. Может быть, именно в качестве компенсации и наказания за это, аналогичная проблема в его текстах не бывает решена никогда. Герой Достоевского всегда оказывается в конце концов тварью дрожащей, не имеющей права ни на что – несмотря на все свои старания быть сильным, оказаться на стороне власти – и власти не мирской, а самой что ни на есть внутренней и сокровенной, правящей миром.

«Живущий отдельно от людей должен быть подобен или животному, или божеству»*: – писал Аристотель. Бесконечный герменевтический круг ада, в который заключены герои Достоевского, а также он сам, маркиз де Сад, русская поэзия, Ленин и эсерка Каплан, можно было бы, пожалуй, описать следующим образом. Живущий отдельно от других – постольку, поскольку сам он живет отдельно от других – сам и определяет, кому он подобен – зверю или же Богу. Только его собственное предварительное знание способно низвергнуть его в бездну или же вознести к небесам. Однако, оставшись в полном одиночестве, живущий отдельно от других замечает, что уже знает, животное он или божество – и никакими, даже самыми отчаянными усилиями, невозможно заставить себя знать по-другому. Он животное – потому что знает, что он животное; он знает, что он животное потому что он животное. Ему никуда не уйти. Он будет пытаться остановиться – и не сможет.

5. Attendez.

«И слова грозного attendez я не решался произнесть» – писал Пушкин в черновике. Слово оказалось настолько грозным, что в окончательный вариант допущено не было. Оно произносится – в эпиграфе – но тут же влечет за собой грозный окрик:

 – Атанде!

 – Как вы смели мне сказать атанде?

– Ваше превосходительство, я сказал атанде-с.

Пиковая дама означает тайную недоброжелательность. Атанде означает – остановку.

Пушкинские герои пытаются остановиться. Их неудача становится еще необъяснимее от того, что в сущности сила, мешающая им остановиться, заключена в них самих – хотя сказать это только удобный способ обозначить, что силы этой нет вообще нигде. Пытаются остановится Вещий Олег и Евгений Онегин. Петр пытается остановить реку и застывает сам в вечной остановке – но и в вечном движении, как Нева в граните – и если лик свободы явлен, то прежде явлен лик змеи. Гирей застывает посреди сечи с занесенной саблей – и недаром смеялся Боратынский.

Попытка вовремя остановиться приводит к тому, что от сурового Данта отнимают последнюю букву и произносят на французский манер – Дант. Идентичность обозначающего и обозначаемого – как пуля, попадающая в след, оставленный другой пулей, опасна, потому что это – вечная неспособность остановиться. Произношение вибрирует – то на одну букву меньше, то на одну букву больше. Как вы смели сказать мне Данте! – Помилуйте, ваше превосходительство, я и не думал говорить Данте, я сказал Дантес!

Дантес – это вечная остановка – или не менее вечная ее невозможность.

6. Эсерка Каплан.

В детстве я любил эсерку Каплан. Слово любил, пожалуй, не совсем точно – но разве оно бывает когда-нибудь точным? Потом я, наверное, любил еще некоторое количество разных женщин. Одна из них сказала мне, когда мы прощались в каком-то аэропорту в каком-то году, все аэропорты и все годы похожи, иэто не ново – что она не верит во взаимную любовь. Она сказала, что взаимная любовь – это всегда трусость, потому что мы просто интуитивно понимаем, кто может влюбиться в нас – и убеждаем себя, что влюблены в него – правило, вовсе не исключающее возможности того, что иногда, руководствуясь теми же причинами, мы можем поступить противоположным образом. Я тогда ничего не ответил – а потом подумал, что здесь вступает в действие все тот же герменевтический круг: мы попадаем в поле любви или расставания, потому что совершаем определенные действия – и совершаем определенные действия, потому что уже находимся под влиянием силы, отталкивающей или приближающей нас друг к другу или от друга. Мы не можем удержать того, кого любим, возле себя, потому что знаем, что слабы – и мы знаем, что слабы, потому что не можем удержать любовь. Поводы остаются поводами и всегда найдутся. Ленин приказал убить эсерку Каплан. Однако отравленная пуля сделала свое дело. Сифилис -у тоже повод, и кого он волнует? Ленин умер через шесть лет. Ленин умер как Вещий Олег – от яда, убитый мертвой. Убитый сожженной русским поэтом эсеркой Фанни Каплан.