Досвідусамітнення

1
Заокругленість ока дня що
спостерігає як павуксплітаєпавутиння

2
Для чого на моємустолістоїть стакан чаю
?
аджевінвжескам’яніввід часу

3
нещодавнопомітивщоречіречуть і глаголятьперестаючи бути іменникамистаютьдієсловами
слова щодіють
найбільшглибокі
та найбільшнебезпечні

4
інколибуваєтакевідчуттящоповз
крізь
мене 
проходять люди
мовкрізьпрозоруневагомуплівку
вони не помічають
усмішкиіншого
на своїхобличчях

5
я навчивсярахувати сходи
оскількизавждидивлюсяпід ноги
шкода лиш те
що я живу на першомуповерсі
і не маю драбини яку мавіаков

6
страшно бути на одинці з собою
тому щотоді
моя внутрішняпорожнеча
починаєговоритизі мною

7
люблю слухати як хтось в сусідньомудоміграє на фортепіано
люблю вигадувати про людей речіякіжодним чином до них не стосуються
інколиліпшеслухатичужумузикуніжґвалтувати рояль

8
якийсь час у мене в рукомийнику жила жива істота
поки вона не загинулавідокропу
я думаю людинавбиваючиіншулюдину
знаходиться у страху
в саміййогосередині

9
перестав їсти і спати
уподібнююсьсередньовічнимченцям
але більше схожий на в’язнявласноїсовісті

10
наскільки голос людинивідокремленийвідїїтіла
говорю
і не впізнаю
дивлюся у дзеркало
і не впізнаю
щось є в мені
щомені не належить

11
глибокимиранками
я чую як дзеленчатьтрамваї
щосьподібне
певнобулона початкусвіту
тількитодідзвонилиу іншідзвони

12
Лягаючиспати
я боюсь не прокинутися завтра
але майже не пам’ятающобулосьогодні
і зовсім не знаю що є тепер
зараз
і хто є я 
і щотакеце Я 
і чомудовкола так багато речей з якимипостійнозіштовхуєтьсяпогляд
поглядцепошукпричетності


***
Я віддаю свою ніжність
поламанимстільцям і розідраним книгам.
Притуляючисьщокою до
Великодніхвогнів,
щомайорять на стінах,
поступовоплямамитемпори,
стікають вниз.

Берези за вікномвтрачаютьсік,
я поцілую тебе там де болить,
і все мине,
як проминаютьдні,
залишаючиміжсторінокпоштівкистарі,
на яких,
березитягнуться до гори,
як високіцерковнісвічки,
щопломеніють на весні.

Я за руку тебе візьму,
і одного разу розбитескло,
стане озером наших снів,
у якомуплаваютьрибивеликі,
й малі.


Прохання

Дай поцілуватигрубу землю у вуста.
Пройти межею до кінця.
Дай силипам’ятаючи усе минуле,
уміннясіятинове,
в очікуванні жнив,
порахувавши в полі колоски,
і кожне зерня зберегтидля Тебе.
Дай волю бути у бутті,
навітьякщо у серці темно як в ночі.
Дай сірників, щобосвітити шлях,
середболотистихрівнин,
щоспокушаютьвідчаєм,
мовпомахом руки зім’ятисвіт і кинути в смітник.
Дай сили без надіїсподіватись,
дайсилислухатитвоємовчання,
на всякінашізапитання,
які і порох і трава,
полова на вітру,
щопнеться в небо,
не знаючи для чого є в колодязяхстарихприхована вода.
Дай мову, щоб з тобою говорити,
ниток, щобдіризашивати в тілі.

Цієївільноїпростоїмиті,
в якій і мужністьхризантеми,
і свобода
і твоя тиша, щодзвенитьпереливаючись у світі.


***
Як сліпідітиуявляютьсобісвятих?
Як моєсерцевпізнає тебе в пітьмі?
Як зберегти і бути збереженим,
коли листяопадає на весні,
і умбру жують за обидвіщокиспоглядаючи Рим,
замуленимпоглядомапеннінських озер,
засипанихзалізною охрою з усіхбоків.
Нехай нашепчутьмені, берези на чернечійгорі,
про щогогочуть качки,
що повернулись з південнихкраїв.
Я залишуїмтривогу свою, та колисковіпісні,
котріспіваютьсмертні для матерісвоїйземлі.

ПИСЬМО

Дорогая мама, сегодня очень холодно. Так холодно, что от мороза синеют руки. Я не помню, когда мы с тобой прощались, какого цвета была трава. Сейчас улицы побледнели до неузнаваемости. И все чего-то ждут. Веру и безверие мы потеряли давно, а друг друга и подавно. Остается только ирония или злая насмешка. Несколько мемов, придуманных на лету, шуток, перепощенных на страничку в фб, коротких смс в личку. Каков этот город, многие люди не узнали за всю жизнь, а теперь не узнают и подавно. Многие застряли в себе, и многим это невыносимо. Так, как будто бы ковырялся в ране, и потом палец застрял. Теперь страшно вырвать кусок мяса и остается только шутить. Юмор, игра, карнавал, заученные фразы из учебника по литературоведению, какие-то обрывки лекций толстого неуклюжего профессора, твердившего одно и то же: «У. Эко великий постмодернист нашего времени». Мама, этот глупый человек не знал, что Эко уже давно умер, оставив закатанные банки со словами на столе, и до сих пор не нашлось силача, чтобы вскрыть их. Оставим жалкие игры словами политикам и придворным интриганам, у нас с тобой сотни и сотни не выясненных вопросов, которые требуют ответов. Слышишь этот стук? Кто-то колотит столовой ложкой в стену. Ему так больно, так плохо, его всосало в себя отчаяние. Я встречаюсь в коридоре с этим человеком, боль расползлась по радужке глаза. Это что-то вроде болезни, которая лишает человека зрения, а потом отправляет на тот свет. Но мне его совсем не жаль, жалость и призрение ходят под руку, и ночуют в одном борделе. Этот маленький, почти эфемерный, человек с глубокими морщинами на лице, и согбенной спиной, трясущимися руками держит свою алюминиевую кружку стучит ею в двери пустых квартир. Жители нашего дома разъехались уже давно. Даже не помню конкретной даты, или числа, месяца, года. Помню только, что это была весна, конец марта, и было невероятно тепло, солнечно, и деревья за окном приободрились, они мерно покачивались на ветру. Этот ритм убаюкивает, навевает сны. Может быть, это был какой-то странный сон? Мне это видится теперь именно так. Взрослые сильные мужчины, выносят тяжелые коробки и стаскивают мебель во двор. Женщины несут пакеты и сумки. Дети теребят игрушки в руках. Кто-то ругается матом и нервно жует бумажный мундштук папироски, подкуривает, выдыхает дым, кто-то ссорится с женой, кто-то волочет под руку ребенка, кто-то где-то и как-то. Никто не может найти себе места в этом хаосе вещей. Ничего не забыть, не потерять, не перепутать, все собрать, уложить, упаковать, перемотать скотчем, погрузить и вывезти как можно скорее, подальше отсюда, на временные квартиры, по родственникам, друзьям, что-то продать на рынке, пока они еще работают, что-то раздать, что-то припрятать до лучших времен. Эти мысли витали не только в разговорах, но и как будто бы были высечены на лицах людей. Такие смешные? Напряженные. На них было больно и отрадно смотреть со стороны. Залитые солнцем и светом, они были полным отражением мира, его тайного напряжения, которое чувствовалось в том, как дрожь проходила по гладким зеркалам луж и по древесной коре поднималась все выше и выше, организовывала еле заметные наброски туч, которые через несколько часов накроют город своими тяжелыми телами, и пойдет грязный и серый мартовский дождь, смывая все на своем пути, даже улыбки детей, которые только и могли знать, что «и это не навсегда». Я навсегда запомнил эти лица, и эти голоса, иногда они прокатываются в моей голове доселе не слыханной музыкой, той квинтэссенцией мельчайшей золотой пыли, которая так волшебно звучит в запертой комнате, если зайти в нее в июле. Я думаю ты понимаешь, о чем я говорю. Мы жили тогда на старой квартире в самом центре, на пересечении Дмитриевской и Ярославской, в старом двухэтажном доме с окнами во внутренний двор. От прежних жильцов нам достались несколько плохих портретов среднесоветской эпохи, и два шкафа забитых книгами в основном это был ЖЗЛ и БВЛ, но попадались и «Памятники литературы». Капитанская дочка, Плиний, Толстой, с пожелтевшими от времени листами, изъеденными червями корешками. Они были такими же унылыми, как и вид на заброшенные гаражи, ржавый гриб и песочницу, в которой не было песка. Иногда я облокачивался на подоконник и долго, долго смотрел, как дождь косыми струями барабанит по всему этому царству, зашитому в металл. Я долго, долго мог так пролежать, всматриваясь в мельчайшие подробности нашего двора. Я ждал пока ты придешь с работы и устало упадешь в широкое кресло, от которого несло кошатиной, хотя кошек у нас отродясь не было. Ты, придя с работы, никогда не переодевалась, а ходила просто так, в джинсах и куртке. Ты гладила меня по голове и говорила – что проголодался, милый? И мы варили пельмени, от них исходил резкий дух, такой же продирается в мои сны, когда ты приходишь ко мне и говоришь – что проголодался? Милый. На этом всегда все заканчивается. Но тогда, после ужина, ты просила почитать вслух одну-другую главу из Достоевского, я ничего не мог понять в этих сложных отношениях, но я чувствовал, как это важно для тебя. Я чувствовал это, я любил тебя больше всего на свете. Ты много курила, и мне щипал нос дымок от твоих сигарет. Это были минуты радости, в которых мы были ближе, чем когда-либо, до или после. Прощания, каких ты не могла терпеть. Всегда закрывала глаза и уходила в глубину комнаты. Даже когда я уезжал совсем ненадолго, в лагерь или поход. Помнишь первый раз, когда я сказал, что хочу с одноклассниками в Крым, ты только произнесла – а кто же мне будет теперь читать?

– Ну, мам, – сказал я, – это ведь совсем ненадолго, всего лишь на выходные. И ты вот точно так же ушла в себя, но совсем немного, это длилось всего несколько мгновений, но мне уже было тебя жаль. Позднее случались и более длинные расставания, но вот этого первого я уже не забуду. Ты была ко мне ревнива, беспредельно ревнива, в старших классах, мягко и тонко спрашивала меня о девочках, как их зовут и кто мне нравится. Но я всегда убегал от ответа, я всегда прятал глаза, как-то отворачивался от ответа. Но от этого никогда нельзя увернуться до конца, как от мелкой дроби, выпущенной в упор, от самого близкого. Нет, что ты, это не ранило меня, по-настоящему, как в тот день, когда между нами произошла размолвка по какому-то пустяковому делу. И ты впервые не сдержала слез. Упрекая меня в неблагодарности. Это слово, «неблагодарный», засело во мне с той поры, и иногда, по утрам я вижу тонкую линию шрама на своем теле. В то же время, теперь я чувствую множество ссадин, царапин и шрамов на твоем. И они отзываются во мне болью, особенно, когда мой взгляд случайно коснется вазы с цветами. Ты очень любила кроваво-красные розы. И говорила невзначай, что они напоминают тебе о ком-то, кто давно исчез из твоей жизни. Я никогда не спрашивал о нем. Был ли он высокий, или среднего роста, какого цвета у него глаза, носил ли он шляпу или всегда ходил наголо, был ли он писателем (мне бы очень хотелось, что б он был именно писателем) или шофером на хлебзаводе. Я мечтал о нем, но все как-то не было повода, ни взгляда, ни намека, а когда я заикнулся о нем, ты ушла вглубь, так глубоко, что я потерял тебя на несколько дней и чудом нашел. С глубокими синими кругами под глазами и такой тоской во взгляде, что лопнуло стекло на старинных настенных часах, мерно отбивавших твою грусть: тик-так, падает капля, кап-кап, кап-кап. Это были сложные времена, и небо было так высоко и необозримо, как тот Бог, которого ты скрывала в своем сердце.

У меня всегда были какие-то неопределенные с Ним отношения, и мы с тобой не заглядывали дальше установленного предела. Но иногда мы захаживали в церковь. Смотрели на лики икон. И ты все пыталась вглядеться в них, как будто бы хотела увидеть в них его, того, кто вышел из нашего дома, раз и навсегда. Ах, Мама, как страшно один раз выйти из дому, и не вернутся в него никогда. Но еще страшнее застрять где-то между возможностью и невозможностью сделать выбор, стоять, балансируя на тонкой ниточке сомнений, до тех пор, пока она не разорвется окончательно. Тогда внутренний взор обращается куда-то в бездну. И тогда сжимается горло и хочется биться головой об стену, в тот момент, когда этот идиот колотит в стену своей чертовой ложкой. Я боюсь там, на дне своей души не увидеть твоих глаз. Вот что страшно, Мама. Хотя и к этому привыкают. Да, привыкают к чему угодно: к болезням, несчастьям, войне, горю, боли, унижению. Человек, мама, вообще удивительно восприимчивая тварь. От этого никуда не деться, она сможет стерпеть все, что угодно, а значит и я смогу. Ты помнишь, как ты учила меня не бояться темноты, как учила бороть свои страхи, запирая в темной кладовке, я благодарен тебе за это обучение, я так стал сильнее. И теперь чувствую себя достаточно сильным, чтобы вытерпеть этот холод, который сковывает каждое мое движение.

Сколько мы не виделись? Год, два? Три? Я уже перестал считать месяцы, дни, часы. Я перестал воспринимать время как нечто вещественное. Оно всегда ускользает от моего взгляда. И я никогда не могу сказать, который час. Но меня никто и ничто об этом не спрашивает. Потрескавшаяся рама окна, будто бы вход в мир дерева, скамейки, пустыря, гаражей, опустевших домов, брошенных велосипедов, машин, троллейбусов, трамваев, пустых магазинов, ТРЦ. Все куда-то спряталось, все куда-то исчезло, замерзло, выледенело, выхладело, замерло. Такое ощущение, что даже слова обледенели и выпадают изо рта комками. Я знаю, что тогда, когда меня не было рядом, Бог не оставил тебя. Там на краю, совсем одну. Одетую в свое одиночество, как в бледно-розовое пальто с большим пятном на спине. Талая грязная весна стекала по асфальту. А мы шли по лужам, как будто бы ничего не происходило.

По тропкам, по маленьким дорожкам, через лужайки и поля, мы бежим, бежим, бежим, мы несемся в никудаааа… громко играло радио из окна. Толстый мужик угрюмо смотрел нам в след, сверкая золотыми зубами.

 Мы с тобой одной и той же дорогой ходили в детскую поликлинику, где на первом этаже ты покупала мне пирожные. Корзинку или заварное? Лучше и то и другое сразу. В поликлинике было много родителей с детьми, и многие были из нашего района. Ты всегда мне говорила, чтобы я ничего не боялся, и что «я же мужчина», и это меня успокаивало, я разглядывал картонного зайца, пришпиленного на доску, и зажмуривал глаза, дышал глубоко, когда приказывали, потом не дышал, дышал и не дышал. Сейчас я тоже не могу сориентироваться в том, как нужно себя вести. Под пристальным взглядом вещей, находящихся у меня в комнате. Если тогда я боялся врача, то теперь мне не нужен врач, чтобы боятся, я боюсь самого себя, и того, что ты больше не услышишь меня. Я не знаю, что будет дальше, и иногда на целый день меня охватывает отчаяние, как тогда, когда ты повела меня на анализ крови. Я упирался, я боялся маленького стёклышка, которым делали укольчик в палец. Теперь вокруг меня огромное количество стекла, его так много, так много, что мне кажется, что оно разрубит меня пополам. На две половины. И моя голова и туловище будут жить отдельной жизнью от ног, которые кинутся куда-то бежать, бежать прочь от этой глупой головы, бежать, бежать от нее, за высокие горы, в долины, полные солнечного света, в знойные пустыни, бежать к морям с прозрачной и тихой водой, бежать к женщинам, нежным и страстным одновременно, бежать в глухие леса, прерии Амазонки, построить плот, охотиться на крокодилов, поймать самую большую рыбу в мире и выпустить ее, идти по земному шару, бежать, как белка в колесе, двигаться все время вперед, действовать. Но моя голова будет кружить на одном месте, она будет висеть в одной точке. Смотреть и хлопать ушами, закрывая то правый, то левый глаз рукою, высовывать язык, исторгать из себя слова. Обозначая предметы, символы, жесты, смыслы, расточать комплименты, говорить умности, глупости и разности, и все наблюдать, наблюдать, наблюдать. Мои волосы будут седеть, выпадать, отрастать, кривизна моего носа будет указывать на мою судьбу. Какая-нибудь девушка, женщина, попадется в сети моих глаз, и останется там, маленьким опилком, так я потеряю один глаз, а второй может быть мне выбьют в пьяной драке, и так я буду слепым, а потом слон наступит мне на уши, сначала на правое, а потом на левое. Смею тебе признаться, они у меня большие, помнишь ты меня иногда поддразнивала лопоухим. Ахах, так вот, когда я буду в Париже, Берлине или Нью-Йорке и засуну голову в вольер со слонами, они пробегутся целым стадом по моим ушам. Что же это такое? Как же так случилось, что я стал глухим и слепым, а мое обоняние ничего не чувствует. Я сам ничего не чувствую, и вот теперь мои руки дрожат от холода, и вот мои костяшки дрожат, ахахахахахах. Мама, ты знаешь, как только я допишу тебе письмо, мы простимся с тобой навсегда, этот холод доберется до моего, сердца, он войдет в него и заставит его потухнуть. Я чувствую, как это происходит прямо сейчас. Как нечто стучит, прямо в двери, вот прямо сейчас. И я не могу ему не отворить, не имею права, мы заключили с ним договор. Когда-то давно, когда тебя не было дома, а во дворе навалило кучу снега, и вороны сидели, скукожившись на деревьях, и шел мелкий снег, он медленно падал, падал, холодный и прозрачный день, на балконах валялся хлам, в окнах сидели люди. Я был один и …

Я увидел, как падает небесное тело, прямо перед окнами нашего дома. Но никто этого не заметил, кроме меня. И это тело было моим. И тогда, именно тогда, я стал взрослым…

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

Пользуюсь украинским и русским.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Русским владею с раннего детства.

Украинский выучил в 12-13 лет.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Это очень сложная история. Сначала я писал на русском прозу, и с этим я пришел в Харьковский дворец пионеров в литературною студию «Завязь» под руководством О.С. Тараненко. Там многие дети писали на украинском языке, и постепенно за год я плавно перешел на украинскую прозу, а потом начал писать на украинском стихи. Потом я вообще полностью перешёл на украинское письмо, оставаясь русскоязычным в бытовом общении.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Мне интересно экспериментировать с русским языком, от которого я отдалился на большое расстояние. Это связано и с научной деятельностью (в ВУЗе все тексты должны быть на украинском языке), и с творческой. Мне интересно попробовать войти в другое языковое мироощущение. Тут есть странный момент узнавания и неузнавания одновременно. То есть, когда говоришь, получается складно, а когда пишешь, то не узнаешь привычного ритма слов, и мысль развивается по-другому, и звук появляется совсем другой. Мне стало вдруг очень тесно в украинском языке, и захотелось что-то попробовать в других языковых регистрах и в другой форме, последнюю прозу я писал еще в 7-8 классе.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

По форме. Стихи на украинском, проза на русском.  Пока что это так, поскольку на русском все мои попытки стихосложения оказались тщетны, а вот проза иногда выходит более-менее (хотя и не мне об этом судить), но мне почему-то так кажется. Или, по крайней мере, мне хотелось бы, что бы так было.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Нет. Другим человеком я себя не чувствую, но то, что я работаю с другим материалом, нахожусь в другой знаково-символической системе – это да. Вот, например, последнее открытие буквально нескольких дней, в украинском языке слово життя среднего рода, а в русском языке жизнь – это она. Такие языковые столкновения происходят и в моих украинских стихах (иногда), это, как мне кажется, может рождать третий смысл. Мне кажется, что в этом есть неисчерпаемое поле для исследования формы и структуры. Это забавный феномен пограничности, поскольку Харьков находится на границе с Россией, и тут происходит это броуновское движение языковых структур. В этом случае я не имею ввиду суржик, а скорее другое состояние языка.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Да. Иногда я долго подбираю эквивалент русскому слову, иногда украинскому, даже в повседневной речи это происходит. Иногда, что-то выпадает, и ты вставляешь специально в украинское стихотворение русское слово, потому что оно более точно отражает настроение или состояние. И то же самое (реже правда) в обратную сторону. 

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Думаю, это открывает новые возможности для вскрытия предмета, например, слово «красный» как старая форма слова «хороший» или цвет красный. Красный друг, например (хороший, любимый и т.д.) в украинском будет иметь другой фонетический и семантический спектр, червоний (отсылает к иконописи) (червленый, червонец) – семантически пересекается с русским. В общем и целом, это две разные возможности для постижения предмета или слова. Самое прекрасное, что бывают семантические (фонетические) пересечения (как с тем же червонцем). Но какими же разными путями идут эти языки.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Перевожу. Чтобы быть доступнее русскоязычному читателю.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Да, были попытки. Это было скорее политическим жестом в сторону диалога культур. У нас тут последнее время одни только конфликты на этой почве.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Ох, с этим сложно.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Влияет в наивысшей степени.

Да, конечно, влияет и на мировоззрение, и на письмо. Мне отрадно думать о возможности читать Мандельштама, Достоевского, Платонова и многих других в оригинале, это даёт большую культурную подпитку, + читаю в русском переводе классику, хотя и на украинском тоже есть хорошие переводы, например, отличный перевод Л. Селина. Украинский мне дал возможность сквозь призму этого языка смотреть на мир, а русский –культуру (в смысле высокой полки).