МОСКОВСКИЙ ЦИКЛ

(Александру Гаврилову - как и почти все)

I.
(Поглядите, как бросается
Белый низ на черный верх.
М. Айзенберг)

Вот она, моя красавица Москва;
посмотри в ее невинные глаза:
«Сулеймановна, отвесь-ка мне мясца:
два замерзших под мостом окорочка».
Нарастай, живое тело холодца,
верь, капустная пустая голова:
доедят печных румяных молодцов,
так и мы с тобой сойдем за молодца.
Бледномясый непроваренный дружок,
навались пустым ребром на посошок:
эту мокрую клеенку пересечь,
с мутным хреном за Москву перетереть,
похвалиться, что держался молодцом
в нашем майском победившем холодце,
и на вилочке, на вилочке торчал,
и под ложечкой, под ложечкой темно.
Зубы кроет чистым золотом Москва,
чтоб Господь ей в рот смотрел, а не в глаза;
Сулеймановна, на кончике ножа
поднеси нам порошка и ешь уже.


II.

ХОРРОР

Где Москва-река упадает в Лету,
о гнилую решетку клетчатые бока
обивает корабль складчатый,
и кривуль карандашный нежившего пассажира, –
безо рта, но с хером от пятой строчки и до полей, –
то как шмякнется плоской рожей, то глянет издалека
в глаз крысиный сводчатый, черный издалека,
а вблизи такой, словно глазика-
то и нету.

Запряжен в хароновский воронок
их хвостами сросшийся пятерик,
и в кабине радио – то “Пищит Москва”,
а то воет Дух на святой волне,
и чернильные зубы точатся о бока
всех, кого ученическая рука
смяла в клетчатый ком и отправила в чернь клозета
без бачка, но с "хером" на грязном кафельном ободке,
и теперь они вместе в геенне Мосливняка
полируют шариковые штыки,
точат в кровь карандашные грызюки,
ждут, когда мы, сраны троешники,
к ним сольемся, только воды в нужнике-
то и нету.

Но во облацех есть темна вода
и полна говнеца, аки мы всегда,
и когда на нас низойдет она,
мы сольемся, Господи, пред тобой,
под Москву Твою с черной рекой Твоей:
будь наш хер хоть от пятой строчки и до полей,
а в тетрадке Твоей по клеткам стоит конвой,
и во всей этой "крепости" без замка
нарисованной нами еще тогда,
когда много тверже была рука,
кроме нас никакого, в сущности, крыснячка-
то и нету.


III.

лицом опухла и прекрасна, у Красных у ворот,
в булыжник вперив деревяшки, Русалочка поет.
скрипят колесики подставки, прохожий мается,
и голос волнами над миром переливается.
и ведьма мушкою садится на грязный локон ей,
и ночь бездонная ложится на порт пяти морей.
какой там принц, помилуй боже, когда судьба дает
петь “Бублички” за русский рублик у Красных у ворот.


IV

РЕПЕТИЦИЯ ПАРАДА  

(Ю. Гуголеву)

Любовь Небесная сквозь дырочку в тумане
глядит-не дышит, как румяный из ПОГОНа
прыг через меленький собачий ручеек
возле Воздвиженки; ладонь ее потеет,
туман разлазится, она не замечает,
что свежесбитый пулеметчиками пес
уже вознесся и у риз ее верти́тся, –
и так подставится, и этак повернется:
ему положены два белыя крыла,
она ж вцепилась в ближний шпиль и поплыла.

Пятнистый бобик с головою крокодила,
ты сам знавал терзанья сладостного жала,
ты был фельдмаршалом, ты выводил своих
из-под Никольского, из двух котлов у Плешки,
из смертной битвы при кафешки возле блошки, –
и умер гоголем, под свой же адский лай
бросаясь грудью на поток защитной краски
за трех щенков, сосущих мамку под киоском,
не разобравшись в этом мирном пиздеце,
в оргиастическом лелеяньи конца.

Любовь Небесная, вернись к своей работе!
Мы тоже слабеньки в своей румяной плоти,
мы вроде песиков, – мы пустим ручеек
при виде этих груд из тела и железа,
но нечем лаять, – так утри ладонь об ризы
и нам на правильное место положи;
а без Любви оно и сухо, и противно, –
спаси нас, милая, в сей горький миг уставный,
чтоб нам постанывать сегодня не по лжи:
пусть над ПОГОНовцем крыла раскинет бобик,
над Машей – кошечка, над Сеней – упырек;
храни нас бобики – никто не одинок
в рассветный час, когда асфальт дрожит и гнется:
пока Отечество не всхлипнет, не забьется,
в предсмертной судороге в крик не закричит,
рука Всевышнего Отечество дрочит.


V

в еёйных теремах древесные перильца
ногтями подраны к подвалам от палат
и в клетках стволовых то кенар претворится
в соколика, то ад соколики творят
сама немытая, но брови сурьмяные
сидит красивая и страшная и ждет
когда Бирнамский лес на ложки хохломские
пойдет


VI

ЭЛЕРС-ДАНЛОС

Младенец кусает себе пяту, и гностик-отец от упадка сил
а ну чесать про конечный мир и бесконечность войны со злом,
пока сей малый уроборос урчит от боли и бьет рукой,
и слюни капают в колыбель, и зло ему лижет шерсть на крестце

А в окнах солнце висит крестом, двояко выгнут терновый куст,
и в васкулярах Москвы-реки сквозь лед кроваво глядят буйки,
и в тесной проруби мужики купают голые пузеля,
пока крещенские вензеля с презреньем описывает теософ

И мать младенцу голодной кутьи пихает крошку в размытый ртец,
а он выплевывает прикорм и выворачивается ужом,
и дикий рев его голышом плывет по льду к неживым баржа́м,
и в страхе звякают колокола, и мы сгибаемся до земли

О, гибкий отец, ученый дурак, и твердовыйная мать-Москва!
мы поползем по твоей земле от колыбели до полыньи
и сгинем в маленькой полынье, во влажной твоей ледяной полынье,
и вот один, обойдя буйки, въезжает по самое ВНЖ

И вновь младенец кусает пяту, крича от боли в сведенной пяте,
а ты лежишь, расставив мосты, колокола свои теребя,
пока мы лупимся об тебя, всем телом лупимся об тебя,
распялив свои размытые рты, морозя голые пузеля

И шерсть с окровавленных пузелей вмерзает в брандмауэры твои,
стоит невиданное тепло, сверкает солнечное стекло,
в подземных сокровищницах твоих сверкает искрами кодеин,
поглубже пытошный теософ готовит отцу иордань со льдом

И вот отца низводят к нему за оба вывороченны крыла,
и всякую правду исполнят они, оставшись с купелью наедине,
и то, что увидят в тебе оне, оставшись друг с другом наедине,
наверное, стоило ВНЖ. Наверное, стоило ВНЖ.


VII

КАМАРИНСКАЯ

– Ах ты, сукин сын, камаринский разночинец,
главной книжечки с нашим Божечкой разночтенец,
ты куда бежать и орать визжать
вдоль Покровки, сын полукровки?

– О, визжа шелками, дыша туманами коньяка и
яростного мороза, я войду под свод кабака и
отодвину похмельный ковш, ибо мне московский
хмель говорит: "Побудь со мной, нетаковский!"

– Ах ты сукин сын, чужое дитя Отчизны,
Божий слепочек из нику́да и протоплазмы,
ты почто зассать наш попляс плясать
вдоль столешниц, делатель грешниц?

-- О, седой паяц, я потому не пляшу и
рож не строю, что уже давно не грешу и
лишь пляшу поджилками, когда в пограничной зоне
хмырь ласкает красный, пока я сжимаю синий.

– Ах ты сукин сын, протестная твоя гузка,
семицветный шарф, трехцветная водолазка,
ты зачем бросать наш калач кусать
бородинский, всем нам единский?

– O, во рту моем прорастает если бы да кабы и
мой язык во мху заплетается за грибы и
вижу я такое, что от Покровки и до "девятки"
нет вкуснее закладки, чем эти мои опятки.

– Ах ты, сукин сын, на обитом ковром пороге
Родины, головою туда, где ляхи,
ты почто лежать и сипеть дрожать,
помиранец, мамкин засранец?

– О, когда б я правда на общее дело отдáл концы и
лег с концами и с выражением на лице и
выл предсмертно, то в этом своем непрестанном вое
всех бы сдал Москве, к кому повернут был головою.

– Ах ты, сукин сын, безъядное твое жало,
что ж тебе на том порожике не лежалось, -
ты куды ползти, сжав себя в горсти,
беспрозванец-грауэрманец?

– О, мне смерть моя не красна без кирпичной твоей крови́ и
дай же мне остаться не в кабаке, а в твоей траве и
воспросить напоследок, вцепившись в твою штанину,
то, что вовсе знать не положено гражданину:
что ж я, сукин сын, все бьюсь о твои пороги,
что ж я, сукин сын, все вьюсь по твоей дороге,
что ж я, сукин сын, все друг твоего народа,
что ж я, сукин сын, все смотрю на твои ворота,
что ж я, сукин сын, все вожкаю жалким жалом,
что ж, я сукин сын, все сыт твоим конским салом,
что ж я, сукин сын, все дрыжжу своей ногою, –
там одной ногою и здесь другою?


VI

Синие вагоны, черная вода;
ты еще зеленый, не живи сюда.
Не пылит дорога, не поет конвой;
посиди немного, нам до кольцевой.

את הסצנה הזאת נצטרך לשחק מחדש

היא החזיקה את דוקרן הקרח בזהירות מופרזת, וכל הפוזה שלה מתוחה אך עדינה ושברירית הייתה זו של רקדני בלט ברגעים האחרונים של מערכה מופרזת במקצת. הוא הסתכל על הדם הסמיך שגם בזרימתו המואטת היה משהו תיאטרלי מדי— ופתאום רצה להיות ילד, ילד קטן – ושהיא תהיה אמו, והוא ירוץ אליה ויחבקה בפאניקה, וישאל בקול שברירי ועדין: «אמא, את בסדר?»

כאשר

היא הבטיחה שכאשר יהיה לה סרטן, הוא יוכל לבחור את הגודל. אמרה אפילו שאת הצורה הוא יוכל לבחור כי חשוב לה – אבל לפני זה אף אחד לא חופר לתוך השדיים שלה.

הראה וספר

היא אמרה שאם הוא רוצה להבין, הוא צריך להסתכל עמוק-עמוק אל תוך הפה שלה, אבל ממש עמוק. הוא כבר היה מוכן כמעת לכל דבר, הוא הנהן בראשו והתמתח קדימה, והיא פתחה את הפה ונהמה בסימן שאלה והצביע אל תוך פיה ונהמה שוב. הוא ראה את החוטים הארוכים והמבריקים של רוק נמתחים ונקרעים בין לסתותיה, וראה חור חום קטן באחת השיניים אחוריות והגדולות לפתע, והענבל שלה היה קטן ואדום מאוד, – אך הוא עדיין לא הבין. פתאום היא סגרה את הפה בנקישה מפחידה והסתכלה עליו, והוא הסתכל עליה, והיא אמרה, ״אתה עדיין לא מבין, נכון?״ – ופתאום נשכה את לחיו, נשכה בכל כוח, והוא צרח וניסה להשתחרר, אך היא החזיקה בו עם השיניים, והוא צרח וצרח עד שהבין כמה דברים.

אמרתי לכם שזה יעבור

היו לו גירושים, מוות במשפחה, שוב גירושים, וכל החברים האלה שחייבים להיפגש איתך כדי לספר אחר כך אחד לשני שאתה לא כל כך בסדר ויש סיבה לדאגה, ואז הוא עבר דירה ומצא בין כל החרא שהשאירו הדיירים הקודמים מטבע חדש ומאוד נוצץ של עשרה שקלים, ופתאום התחיל סוף-סוף לבכות, וליילל, ולהתגלגל על הרצפה.

ועוד קצת

פעם הבאה הוא פגש את גבריאל כבר בגיהינום, כאשר זחל על שלוש לכיוון המים, ידיו השמאלית השבורה צמודה לחזה, להפסקה של ארבע דקות הולכת להיגמר הרבה לפני שהוא יגיע לאגם. הוא ראה את גבריאל ופתאום ליבו קפץ אל תוך גרונו והתחיל לפרכס כמו אישה בוגדנית בסיר אדום דפנות. גבריאל עמד ליד עץ בקבוק שרוף, חצי פניו היו מכוסים בדם, ועם כל נשימה מהגרון שלו היה יוצא ציוץ, ציוץ קטן ונחנק, אבל זה עדיין היה גבריאל. הוא הסתובב והתחיל לזחול חזרה, לזחול מהר ככל האפשר, אבל גבריאל כבר ראה אותו וקרא לו בשם, והוא קפא על המקום, כמו שהיה קופא עשרות פעמים לפני כן, כמו שקפא ביום ההוא. ״וואלה, חבר, תן לראות אותך!״ חירחר גבריאל, והוא הסתובב לאט-לאט, בלי לקום, נשארו שתיים וחצי דקות עד סוף ההפסקה, והוא אמר לגבריאל, ״היי״, ומיד שנא את עצמו. גבריאל התנתק מהעץ ובא אליו, מתנדנד ומשתעל אך מנסה לחייך, הוא עדיין היה אחד האנשים הגבוהים בעולם, שום גיהינום לא היה מסוגל לשנות את זה. ״ההפסקה שלי נגמרת״, הוא אמר לגבריאל והשפיל את ראשו עוד יותר. ״יליד טוב ירושלים״,  צחק גבריאל והתחיל להשתעל עד שרוק ורוד הופיע לו על השפתיים. ״לא כל כך טוב, הה? לא כל כך טוב, מאמי״, והעלה אצבע רועדת אל חצי פניו ההרוסים, בדיוק איפה ששפכטל תלש לו פרוסת לחי לפני שחתך את עורק הצוואר. ״עשרים ומשהוא שנה, הה?״ ״סליחה״, הוא לחש. ״עזוב״,  אמר גבריאל בקול עייף ונמוך, ״עזוב, זה הגיע לי, הייתי בן זונה, אני זוכר מה הייתי עושה לך. הגיע לי – ובכלל זה לא משנה עכשיו, נכון? מה זה משנה עכשיו. תן לי לראות אותך, גבר, אתה נראה חרא״, וגבריאל עשה צעד קדימה, ופתאום הוא הרגיש יד ענקית תופסת את השיער שלו – וברגע הבא רגל של גבריאל נתנה לו באיטה נוראית ביד השבורה, וכל עוד הוא צווך והתגלגל על הדשא השחור, גבריאל השתעל ולחש, ״עדיין יש לי את זה, הה? עדיין יש לי את זה, נכון?״

היכן אני נמצא

הוא ניגש אליה באוטובוס רועד וחצי ריק, אחד האוטובוסים העצובים של מוצאי שבת, – לאישה שהסתכלה לפניה בפה מעט פתוח וסיבבה את טבעת הנישואין שלה שמאלה וימינה, שמאלה וימינה, שמאלה וימינה. הוא אמר לה שמיד ראה אותה, מהרגע שהתיישבה, ושהיא יכולה לחשוב עליו כל מה שהיא רוצה, אבל הוא רוצה להוציע לה כוס קפה, לא יותר מזה; הוא בן אדם טוב, הוא בטוח שיש להם עתיד, עתיד אמיתי אם היא תתן לזה סיכוי – ממש עכשיו, ממש בתחנה הבאה, – הם יכולים לרדת מן האוטובוס ממש בתחנה הבאה ולתת לזה סיכוי, בבקשה. הוא לא ידע מה עוד להגיד לה, הוא הרגיש עירום ובודד, והיא סוף-סוף עזבה את הטבעת שלה בשקט, סיבבה מעט את הראש והסתכלה לו בפנים, והוא החביא את ידיו המזיעות בכיסים ונשם עמוק ועמד במבט הזה, והיא אמרה שאם הוא לא מבין מה זה צו הרחקה אז היא תמצא דרך להסביר לו, ושלמרות שילדים כבר גדלו היא בצ׳אק תעשה ככה שהוא לא יראה אותם יותר בחיים.  

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1.На каких языках вы пишете?

Я пишу, кроме русского, иногда на иврите и иногда немножко на английском.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

И английский, и иврит являются для меня выученными языками.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

Мне трудно припомнить, но мне кажется, что и на иврите, и на английском я начала писать несколько лет назад, когда перестала постоянно жить в России и стала больше времени проводить в Израиле.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом) языке? Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Это происходит само по себе, внезапно мое сознание начинает разговаривать со мной на другом языке. Я так или иначе очень много и очень часто думаю то на иврите, то на английском (больше на английском, чем на иврите), и время от времени у меня в голове начинают писаться стихи или проза не на русском языке. Мне очень трудно представить себе, как этот процесс происходит, и еще труднее его описать. В какой-то момент он просто начался, и я абсолютно не могла (да и сейчас не могу) его контролировать. Тут очень важно сказать, что происходят такие вещи крайне редко, в основном я все-таки пишу на русском.

5. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком, поэтом при переходе с языка на язык?

Процесс отличается очень сильно, потому что тексты мои на иврите или на английском, как мне кажется (по крайней мере я хочу на это надеяться), очень сильно опираются на контекст соответствующего языка, истории и культуры, поэтому мои переживания в момент написания этого текста очень плотно связаны с соответствующим контекстом и с проживанием соответствующих событий. Я чувствую себя не то чтобы другим человеком или поэтом, но человеком или поэтом (или прозаиком), погруженным в другую эмоциональную среду, – это безусловно.

6. Случается ли вам испытывать нехватку какого-либо слова/понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Нет, кажется, нет.

7. Меняется ли ваше отношение к какому-либо предмету/понятию/явлению в зависимости от языка, на котором вы о нем думаете/пишете?

Нет, и это само по себе очень интересно, спасибо, что вы обратили на это мое внимание.

8. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

У меня был очень интересный опыт автоперевода, когда журнал הו! публиковал мои ивритские стихи и попросил меня выполнить некоторое количество автопереводов на иврит моих русских стихов, для того, чтобы сделать более полную публикацию. Это был очень тяжелый опыт, потому что выяснилось, что, как и говорилось выше, на русском и на иврите я говорю не просто разными языками, но о разных явлениях с разным эмоциональным наполнением. Возвращаться к этому опыту мне бы не очень хотелось. Другой опыт такого рода был, когда я переводила с русского на английский собственную сказку «Агата возвращается домой», и это тоже была история про разное эмоциональное наполнение, и она мне тоже не понравилась. Третий же опыт такого рода был, когда я собственную короткую прозу, изначально написанную на иврите, фактически переписывала на русский. Там было гораздо легче, потому что я просто в конце концов отбросила написанное на иврите и переписывала его на русский заново.

9. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Да, и очень часто. Например, в моем романе «Все, способные дышать дыхание» есть довольно много и иврита, и английского, но – и это снова возвращает нас к теме автопереводов – я переводила иврит и английский на русский в комментариях к тексту.

10. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

В довольно большой, как и говорилось выше. Мне кажется, что каждый раз, когда я пишу на другом языке, я взаимодействую с другой культурой. Может быть, это иллюзия, но у меня есть такое ощущение.