***
The talk is growing like a house grows:
a masonry of meanings held together
with voice, a mortal mortar that'll close
the edges of the upper and the nether.

The talk's a clot of verbs to stand upon
on just one foot.
We leave its fragile island,
step outside, and then — the meaning's gone.
A twilight garden stands around, silent.


Here in Lviv

"here in lviv, seeing jewishly and seeing historically are effectively synonymous"
(Jason Francisco, The Jewish as Enigma: Some Sightings and Notes)

Here, in the west of the east,
where the flaking past is swept away by a sweeper
and discarded
only to bare a deeper,
ever-growing,
relentless past,
like invisible yeast,

Here, in the west of the east,
where the graves are engraved
into the city's surface,
and the memories serve us
as the steps of a staircase lying unpieced,

Here, in the eastest west,
on a street that arches its back –– so feline ––
as if to say that your road is never a beeline
but a twisting quest,

Here, in the west of the east,
in the nest of the beast ––
of your memory, feathered and tethered ––
you are wading through silences, moving at hazard,
still unsettled,
but strangely relieved and released.


***
My February days, like window panes,
are all afog with breath and smoky sky.
Their scanty landscapes: gentle slopes and plains,
stick figures of the trees that pass me by.

Both eye and mind have lots of room to roam
all over winter's bleak anatomy,
across the whiteness of this sealess foam
which might absorb but never welcome me.

Then February hides its silverware
and tablecloth, but leaves a sieve to sift,
so that, when there is little left to glare,
it could still bless us with a parting gift:

new, finely ground snow that hasn't fallen
but hovers in the air like frosty pollen.



La cour
 
Au mois de mars, toutes les fenêtres donnent
sur la plus grande cour de l'année.
Que de pigeons, de piétons, de piétonnes
dans cet espace nouveau-né!

Les draps sur la corde ― ses ailes pliées ―
battent sans savoir ce qu'ils font,
les peupliers ― ses braves piliers ―
soutiennent l'absence de plafond,

Ses coins, ils s'ouvrent sur l'infini,
sur l'air plus bleu que l'eau,
où se déchaîne la polyphonie
de toutes les sonnettes de vélos.




***
elles corrodent la nuit, les secondes
du matin, ses p'tits pois,
quand elles tombent, les ombres fondent
et le jour se déploie

comme un nouveau rouleau
d'un récit non encore écrit
dans le monde tout bleu
où avril est le saint-esprit.




Палімпсест
	
                              Ірі Старовойт

Місто — мов пляшка з посланням,
що запливла у вершу:
перші писали останнім,
останні — наступним першим.

Місту нема де писати —
пише поверх себе.
Хто його адресати?
Ті, хто вапно зішкребе.

Ходжу тепер відшукую
мури, одвірки, плити,
де воно перед розлукою
встигло рядок вліпити.

	
***
сад наче самота —
просторий та прозорий,
він листям заміта
знебарвлений розарій.

так високо тепер,
так чути звідусюди
повітряних сестер
смішки та пересуди.

і цей зів'ялий рай,
розчинений незвикло,
затоплює украй
бліде осіннє світло.

сад наче довга мить,
яка завжди з тобою —
тут нескінченність спить
під самою стопою.





*** 
вот незваный сквозняк возник
между этим проёмом и тем,
но, влетая в один из них,
забывает, зачем летел.

и теперь полёт недалёк —
от окна ко второму окну,
будто в полдень прозрачный малёк
по речному мечется дну.



***
Клякса вечерних чернил, тяжела и лилова,
вся растеклась по лекалу квартала жилого.
Из окон кухни можно ещё успеть
увидеть, как вздорный кальмар по небу уносится вспять.


***
Вот чёрный жар исходит от земли,
во сне вздымающейся мерно.
Тень меньшей тени говорит: замри.
У пирса светится таверна.

Клематис серебрист как седина
и как звезда остроконечен.
Всю полость, что под звук отведена,
заполонил один кузнечик.

Останься здесь, с дремотой не борись,
ляг и смотри: всё тяжелее
он шествует, двуглавый кипарис,
по нескончаемой аллее.



*** 
весь отёкший от летних бессчётных щедрот,
говорит: раздень меня и разуй —
переполненный благодатью год
изнывает, как воздух перед грозой.

и сентябрь, помедлив, придёт затем,
чтобы кровь отворить, коли год набряк:
раскроит каштана шипастый шлем
и раскроет граната сжатый кулак.



***
Треснутый белый и выцветший жёлтый,
только лишь синий столетьями стоек.
Едет орлиная тётка с кошёлкой.
Тень, и на улицу выставлен столик.

В чаще незримо цикады засели,
звук их древнее, чем храм наверху.
Зелень из каждой стремится щели,
декоративна, как кудри в паху.

Медленный мир под лучами лоснится,
быстрый поёт у него под пятой.
Видишь, как бронзовый правит возница
бешено скачущей пустотой?



***
Такое странное вещество
зернистая полутьма,
виднеющееся из-под всего
подобие полотна.

Не суйся, кто в сумерках не силён,
на их пороге постой:
здесь контур непрочен и населён
роящейся пустотой.

Не шелохнётся сумрачный рой,
беззвучно идёт возня;
ах вот что бродило под кожурой,
под ложной плотностью дня.

Так в зиму видней очертанья дерев.
Вот, стало быть, мир каков,
когда обнажается, краску стерев
и света содрав покров.



***
В тревоге — что в тряском вагоне:
потерянность точно та,
и так же воронку в горле
раскручивает тошнота.

Возле окна встанешь,
где тьмы наросло на вершок,
и виснешь на нём, и тянешь,
чтоб снег тебе пальцы обжёг.


***
Воды не хватает этим пейзажам.
У города N пересохло во рту.
Студент, собор рисовать посажен,
упорно рисует шхуну в порту.

Вода за створками шлюза толпится
и выхода ищет себе: вон улица
покрылась рябью, а вон черепица
играет в красное море волнуется.



***
на верёвке бельевой
пифагоровы штаны
вот такой вышины
вот такой ширины
не надеты ни минуты,
во все стороны раздуты


***
Уж такой свирепый рассветный озноб
получаешь, ночь не поспав —
вся трясётся твоя основа основ,
дребезжит, как посудный шкаф.

Сновидение — хрупкая ткань весьма,
и не лучшая из защит,
но и самая прочная явь без сна
расползётся, по швам затрещит.

Что из них изнанка, а что лицо —
нынче не у кого спросить,
но тебе это драное пальтецо,
словно кожу, носить не сносить.



***
с утра угрожай, по ночам хорошей —
девиз моей спальной застройки.
за домом встают миражи гаражей,
что после попойки нестойки,

за ними могучие прут бурьяны,
поют, будто трубы органа,
становится двор вот такой ширины —
полынная фата-моргана.

серебряный сумрак повсюду проник,
во все просочился бреши;
вот светится тощим пришельцем турник,
незнамо откуда забредший,

и длится и длится ночной разговор,
у месяца бок отрос,
а яблоня-дичка идёт через двор
вразвалочку, как матрос

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

1. На каких языках вы пишете?

На русском, украинском, английском, французском, польском; ещё иногда на идише, но это только какие-то шуточные стишки или переводы песен.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Русский и украинский — родные, остальные — выученные.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

На русском лет, наверно, с четырёх-пяти, но это было не «писать», а просто форма общения. У нас дома всегда была — и остаётся — такая словесно-игровая атмосфера: с прибаутками, центонами, буриме и прочим. Когда я была маленькая, папа сочинял мне двуязычные — англо-русские — шуточные стишки (а в пять лет я услышала от него «Большую элегию Джону Донну»), дедушка придумывал смешные куплеты, обе бабушки часто декламировали любимые стихи или отдельные строчки.
В детстве у меня были эпические замашки: в шесть лет собралась написать поэму, дальше двух строк дело не пошло, но они оказались вполне исчерпывающими: «Облетают с головы тлеющие волосы, / Оставляя на щеках огненные полосы».

На английском и украинском ещё в школе какую-то чепуху сочиняла, на французском в юности тоже написала какую-то оду бороде. Но всерьёз начала что-то писать на этих языках намного позже: на украинском — в 2010, потом был перерыв, потом снова начала в 2014 году, когда переехала во Львов и гораздо глубже, чем до того, окунулась в звучащий язык; на английском — тоже в 2014. На французском — в 2019. На идиш стала переводить песенки где-то в 2011 году (а однажды мы с другом затеяли грандиозный проект: перевести на идиш антисемитский фольклор. Три частушки перевели совместно и на этом дело закончилось). На польском — где-то в 2016.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

С английским, французским и украинским причина была одна и та же: я влюблялась в кого-то, для которого этот язык был родным, и начинала слышать мир на этом языке, петь на нём, говорить и сочинять тексты.
С идишем так случилось потому, что я попала в среду, где активно сочинялись новые песни на идише, было много со-творчества и экспериментов.
С польским это началось, когда я стала часто ездить в Польшу и знакомиться с людьми, польской поэзией, песенной культурой польских кабаре 50х—70х.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Выбора как такового не происходит: просто прилетает в ухо какое-то созвучие, ритмо-мелодический обрывок (уже сразу на каком-то определённом языке). И начинает там свербеть.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\поэтом, при переходе с языка на язык?

Процесс не отличается, и человек тот же самый. Различие, наверно, только в том, что в каждом из языков чувствую себя — или, скорее, притворяюсь — преемницей другой традиции.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

В стихах, наверное, нет, а в разговорах — постоянно. Лезу за словом в карман и достаю оттуда нужное.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Моё отношение к нему не меняется, но отображение его на одном из языков (и вовсе не обязательно на родном) бывает полнее или точнее, чем на другом.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Только один раз перевела, но это было по просьбе друга, а так не перевожу — нет потребности, потому что каждый стишок звучит нужным мне образом только на каком-то одном языке, а на другом уже нет.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Изредка.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Люблю авторские французские переводы/версии песен Вероники Долиной. Мне очень нравится то, как у неё «исходник» и «перевод» могут пояснять, дополнять друг друга, могут довольно далеко расходиться, однако продолжают расти от одного корня, как раздвоенное дерево. И при этом каждое является самостоятельным поэтическим произведением.

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Очень сильно влияет — прежде всего потому, что каждый из них задаёт свою звукопись, свою ритмику. Так что из каждого вырастает отдельный звуковой словарь, другое слышание мира, значит — и другое письмо, поскольку пишу-то я «со слуха».