ГОСТИНИЦА

– Какую свиную отбивную ел я на Фаворской горе! – сказал портье. – Вспомнишь – плакать хочется. Слышь, солдат, в Иерусалиме нет, видать, таких ресторанов – у вас там сплошной кошер, никакой жизни, одни ортодоксы да госслужащие. А здесь, в Галилее, народ добрый, приветливый. Ты вот на меня посмотри.

Он стоял в проеме, как веселая кариатида, подпирая косяк мохнатой рукой; подмышки благоухали деодорантом. Лицо его, оживленное мелкой асимметрией – намек на флюс, легкое косоглазие, – гармонировало с фасадом этой маленькой гостиницы, правое крыло которой сдвигалось в галилейскую полумглу, поросшую кустами. Запах цветов смешивался с его деодорантом. Сумерки настигли меня в пути, ближайший Солдатский дом находился в часе езды отсюда, в Тверии, а где тут поймаешь попутку! Номер стоил шестьдесят шекелей, но портье (отставной старшина, уважавший армию) взял с меня двадцать, пообещав уладить это дело с хозяйкой.

– У нас тут постояльцы не чета тебе – солидные люди, – похвастался он, когда мы поднимались по темной лестнице. – На днях гостил профессор, археолог из Университета Афулы, за обедом столько всего нам наплел! Сказал, совсем неподалеку, в Кфар-Нахуме, Иисус ходил пешком по воде и ловил рыбу руками. А может, гои и врут. Слышь, солдат, оказывается, кого только в нашей Галилее не было – и финикийцы, и греки, и римляне, и хрен знает кто. Это еще до арабов было. Такую погань тут расковыряли, не поверишь – каменные херы, размером с огнетушитель, только без яиц. Весь край в развалинах – красота! Хочешь – любуйся ихней Венерой или богородицей, не хочешь, посети могилы праведников, благословенной памяти. Я тебе говорю, мы люди радушные, это тебе не ваш Иерусалим.

За что он так взъелся на мой город, я так и не понял. Наверху тоже было темно, сломался выключатель, а окно в конце коридора заслонял широкий стенной шкаф, стоявший спиной ко мне – прямо у двери в мой номер. Постель, покрытая свежим бельем, симулировала девственность. На стене светилась фотография начальника генштаба (суровый берет, задумчивые глаза, усы военного цвета), а напротив рекламно синел Кинерет в фате утреннего тумана. Торшер произрастал между креслом и письменным столом, пригодным для аграрных мемуаров. На столе пузырилась зеленая пластмассовая ваза с разномастной флорой.

Снаружи к дому сползались холмы, усаженные серебряными валунами, над которыми тяжело кружилось рваное галилейское небо с подтеками заката. С приземистой оливы взлетали вороны, а поодаль, сквозь мглу, нежно розовело иудино дерево. Все это я уже видел, видел в одном из прежних странствий – и увижу еще не раз.

Приняв душ, я погасил свет и лег на кровать, до пружинных судорог заезженную туристскими парочками. Почти сразу меня обступили зыбкие, бессюжетные сны – в них, ликуя, журчала вода, светившаяся изнутри каким-то кобальтовым свечением, пахла травой и влажными камнями – вероятно, смешанный эффект душа и плаката с Галилейским морем. Кто-то бедный и безликий окликал меня – но не по имени, а как-то иначе. Зов был тихий, тревожный, ночная душа спряталась от него в явь – вскоре я проснулся.

Ветер, задрав занавеску, наотмашь бил по окну, в конусе абажура плясала лампочка, и ее тени с явственным шуршанием носились по потолку, мешаясь с бликами истлевающей предрассветной луны. Простые киббуцные очи начальника штаба сверкали сухим пистолетным блеском, усы топорщились. По полу, разливая воду, катилась пластиковая ваза с припадочным громыханием.

А за стеной с озером сквозь шум струились странные и милые голоса. Казалось, переговаривались мать с дочерью, и дочь что-то торопливо и сбивчиво рассказывала, а та перебивала ее восклицаниями, – веселое недоумение, не может быть, неужели, – и обе изнемогали от смеха. Потом я услышал, как вода лилась там в кувшин – с таким звуком, будто кувшин был каменный, и в этой воде снова плескался и расходился со стеклянным звоном летучий смех, и девушка все болтала и смеялась, и все это походило на быстрый лепет маленького римского фонтана, выбрасывающего тонкие струи в каменный бассейн с бронзовыми львятами. Я совсем не различал слов, порой они напоминали мне греческий, иногда испанский или ладино, чуть-чуть итальянский, но все это было не то, какой-то другой язык, который я, быть может, слышал в детстве – но в каком, в каком детстве мог я его слышать? Только одно слово уловил я, и это было мое собственное имя, но прозвучало оно иначе, другое, забытое мною имя, беглый контур души. Я не сразу его опознал и не успел отозваться, имя прошелестело уже так тихо и невесомо, словно его назвали напоследок, как пароль, уходя от меня в неведомый легкий путь. А потом все смолкло, и затих ветер.

В окне я увидел торопливую киноварь зари, мельхиоровые камни громоздились на холмах, как черепа бессчетной родни, как светлые кости отринутых поколений, готовые пробудиться к текучей и беспечальной жизни. Под самым окном, на голос невидимой флейты, выступали гомеровские овцы, облезлые овцы цвета хаки. Комната уже успела восстановить свою безличную гармонию, вчерашняя ваза с цветами как ни в чем не бывало стояла на письменном столе. Генеральское лицо больше не отделялось от стены, и зазывно синел Кинерет.

Внизу в вестибюле завтракали портье и хозяйка, вялая женщина в потрепанной кофте со спелыми пуговицами. Они пили кофе, отставив мизинцы.

– Садись с нами, – сказал портье, подвигая ко мне баночку йогурта и тарелку с каким-то гербарием. Хозяйка налила кофе.

– Что это у вас там за постояльцы, какие-то женщины в последней комнате справа?

– Женщины? – портье озадаченно взглянул на хозяйку, которая слизывала простоквашу с указательного пальца. – Да нет там никого. И никого быть не может.

– Но ведь я слышал голоса…

– Господи, это ж надо, – вздохнула хозяйка, сдвинув слегка брови. – Не знаю, что ты там слышал, только там нет никакой комнаты. Твой номер, крайний, угловой. Не пойму, как таких чудиков на военную службу берут.

– Погоди, ты где, собственно, служишь, парень? – привстал со стула портье. – Где твоя база? В каких ты войсках?

Не ответив, я поднял рюкзак и вышел в галилейское небо, подбитое травой и камнями. Долгая, изнурительно долгая служба досталась мне, Бог весть, когда она кончится, но я не откажусь от нее, потому что не знаю большего счастья, чем с рюкзаком за плечами и в солдатских ботинках идти по Галилее.

1981

ХЕВРОН

Холод здесь был такой, что тело на ветру стягивало бетоном, а кости казались арматурой. По ночам мы карабкались в небо по приставной лестнице и старались отогреться в дощатой караульной будке на крыше Дома Романо. В ноги там утыкалась мощная электропечь, и ее багровые спирали высвечивали похвальбу: «Здесь в этом доте я сломал целку арабке. До чего горячая пизда!» Но будка сразу перегревалась, ботинки начинали дымиться, и тогда мы выскакивали на крышу, откуда нас норовил стряхнуть ветер, и спасало только ограждение из колючей проволоки. Муэдзин на ближней мечети стонал: «Аллау-акбар!», узловатые кошки творили намаз или, потягиваясь, скребли жестяными когтями по небу. Ветер все сдувал и сдувал толстую мусульманскую луну, но та перекатывалась на новое место. Порой бубнил дождь, тоже отдававший кошатиной, и улица наливалась помойным мраком. На небе с грохотом переставляли утварь, кто-то бил в Хеврон огненным ломом, ворочая камни, – а на рассвете город приходилось отыскивать заново. Деревья группировались заново, вчерашняя улица вползала на какой-то новый, сегодняшний холм, и до казармы я добирался наощупь.

Этот сарай прятался на месте бывшего автовокзала и вместе с призраками автобусов кочевал по городу, к утру возвращаясь домой. Там мы пили кофе, отсюда сквозь ветер перебегали в столовую, если удавалось ее найти, а потом спали, пока нас не будил дежурный сержант Мордехай, которого мы прозвали Ангелом смерти. Он собрал четверых: Йосефа – домовитого столяра из Бат-Яма, кибуцника Давида, Авраама – очень начитанного студента из Южной Африки и меня. Сначала был еще с нами рижанин Боря Зиммер, бывший чемпион Латвии по боксу, но его перевели в комендатуру, и там он расхаживал по каменному двору, таращась в небо, расквадраченное колючей проволокой, или на узкие окна тюремных камер. Иногда оттуда доносилось вой и урчанье – арабы топтали стукача или наоборот, жарко любили друг друга.

Мы узнали, что Ангел смерти давно приятельствует с Йосефом, они когда-то вместе служили. В первый же день Ангел показал ему рынок, где Йоси всего за десятку купил роскошные электронные часы величиной с пепельницу, на которых было написано «Дженерал Моторс».

Мне не везло: Ангел всегда забирал его с собой на дежурство в лучшую будку Хеврона. Она стояла на крыше арабской виллы и сама у нас так и называлась – «Вилла». В ней было просторно и тепло, а не жарко, хотя ее согревали сразу две печки. Наружу выходили только для осмотра, а остальное время глазели в бинокли и тешились транзистором. Внизу жила богатая, пожилая и многодетная арабская чета, истовые мусульмане. Их распирало мнимым радушием, они угощали солдат отличным кофе – обычно присылали наверх старшего сына, угреватого балбеса, или семнадцатилетнюю дочь, рыжеволосую и шахерезадую. В казарму часто заглядывали Валид и Мансур, жандармы-друзы. Бросив свои дубинки на кровать, они угощались кофе. С Йоси они спорили о политике. Йоси голосовал за Ликуд, а они предпочитали левых социалистов или, на худой конец, Маарах.

– Во-первых, – говорил Валид, – я, как национальное меньшинство, стою за равноправие. Потому мне ближе Маарах. Мы, друзы, – те же арабы. Какая разница?

– А во-вторых, – уточнял Мансур, – при Маарахе был порядок, не то что сейчас. Теперь, при Ликуде, арабы делают что хотят, ты в него и стрельнуть не моги, если он на тебя нападет безоружный. А поди разбери в темноте, чем в тебя этот засранец кидает – камнем или гранатой. В воздух выстрелишь, и то тебя по судам затаскают. А как было при Маарахе? Вот, в 75-м тут арабы напали на людей, одной девочке глаз вырезали стеклом. Пока следователи еще не прикатили, мы их так уделали, что вспомнить приятно. Помню, из этой шоблы парень лет семнадцати был. Имя не называет. Вот, так, говорит, и запишите: «Я, – говорит, – король Хеврона». Был у нас в отделении один еврей, но крутой. Поставили мы араба раком, взял он «узи» и смазал его пару раз прикладом по яйцам, так что у того из штанов потекло. «Ну вот, – говорит, – теперь ты королева Хеврона».

– А вообще-то, – встревал Валид, – арабы вас, евреев, да еще резервистов, ни хрена не уважают. Зато как приедет один джип с друзами, так все эти вонючки ноги в руки. С вас тут на сборах какой спрос? А на нас ответственность.

Впрочем, сильнее, чем арабов, ненавидели мы еврейских поселенцев за то, что нас поставили их охранять. Их было меньше, чем нас, солдат, и, по-моему, они и так ни черта не боялись. Они селились в тех заброшенных домах, где до 1929-го жили другие евреи, такие же набожные и многочадные. Дети нынешних, чумазые, с закрученными проволочными пейсами, носились по всему Хеврону и были самой подвижной частью его и без того бродячего ландшафта.

Как бы ни ворочался и не расползался по ночам этот город, вилла всегда оставалась напротив нашей будки. Оттуда, из света, неслась тошнючая музыка, которую не могли заглушить даже кошки со своим муэдзином. Однажды, когда на заре был такой ветер, что приходилось удерживать себя за шиворот утепленного комбинезона, я увидел, как возле их дота, мощно ступая босыми ногами по железной крыше, появилась девушка с ведром и полотенцем. Она окатила голову водой из ведра. Волосы толстой рыжей струей потянулись по ветру. Она вытерла их, повернулась и ушла, громыхая ведром.

Тогда, закинув автомат за спину, я спустился по приставной лестнице и постучался в зарешеченную железную дверь. Там жила семья переселенцев из Бруклина, которая вставала очень рано. Мне открыла молодая хозяйка, в грязном переднике и платке, сдвинутом на левое ухо.

 – С добрым утром, сударыня, – сказал я. – Я продрог, как собака. Не могли бы вы угостить меня чашкой кофе?

Из коридорных глубин несло старым бельем и жареной рыбой, в проеме мелькали бледные дети. Один из них, сопя, смотрел на меня без всякого любопытства. Кофе пах рыбой, пироги – подштанниками.

Хоть мы их охраняли, эти ортодоксы не жаловали нас, сионистов, да и все наше безбожное государство. Просто они хотели жить в святом Хевроне, у гробницы патриарха, в первой столице еврейского царства.

Другие, из «Стальной ермолки», нагловатые веселые парни с талмудом и автоматами, угощали нас куда охотнее. Они жили в ешиве при синагоге Праотца нашего Авраама. Заглядывая в окна, мы видели, как ихний раввин доставал огромный фолиант и со стуком вытряхивал из него на стол буквы, а остальные тут же кидались на них, переставляя по-своему. Но крыша этого праотца была самым гнусным местом во всем городе. Вообще-то она примыкала к помойке – но по утрам помойка прикидывалась рынком, а крысы – торговцами, и, наконец, внизу медленно расходились бледно-зеленые железные двери арабского кафе, и ласковый старик-левша, обутый в ботинки на босу ногу, выносил немытые стаканчики с кофе на латунном подносе.

Но до этого нужно было прожить ночь. В тамошней будке не было электричества, если, конечно, не считать полевого телефона, одетого в хаки, так что мы разводили на крыше костры из рыночных досок и пытались согреться водкой.

 – Водка не поможет, – сказал в первую же ночь Давид, кибуцник. – Я зимой рыбачу на Кинерете, так чего мы только не натягиваем – и по три свитера, и куртку, и сапоги до подмышек, все равно холодно. А от выпивки только хуже. Сначала тепло, а потом еще больше мерзнешь. Но ты же из России, ты-то чего зябнешь?

 – Здесь ветер, – бормотал я, прихлебывая водку из горлышка. – Ветер.

Из тьмы впереди смутно выпирала кладбищенская гора, и мусульманские надгробья на ней то зарывались в землю, то выползали из нее, то разрастались прямо в дома. Мы были совсем на виду, и оттуда, с кладбища, нас ничего не стоило подстрелить, если б у мертвецов было оружие. А позади нас громоздились разрушенные здания, где евреи жили до 29-го года, когда арабы вырезали шестьдесят девять человек. Нынешние поселенцы еще не успели эти дома отстроить, а арабы туда не въезжали, потому что боялись привидений. Иногда в каменных квадратах бывших окон зажигался свет, где-то лязгали двери, давно сорванные с петель, мелькали тени в широкополых шляпах, и можно было бы подняться по лестницам без ступеней, отогреться у хозяев в эту нескончаемую ночь, попросить у них чаю, но я не мог покинуть свой пост.

Как-то раз, когда опять дождило, невысоко над собой я увидел пожилого, усатого ангела в синей спецовке с поблекшей надписью «Фирма “Тадиран”». Выпростав руку из-под мокрого крыла, он приколачивал к небу звезду, но промахнулся, тяпнул себя по пальцу, и звезда шлепнулась в лужу, спугнув крысу. А потом на крышу, планируя, спустилось серое перо, вроде куриного.

Днем, когда к нам присоединялся Йоси, мы вчетвером патрулировали Хеврон, обходя дозором Сугубую пещеру – гробницу Авраама, Яакова, Ицхака и Сарры. Только она та пещера одна не трогалась с места, потому что остальной город вращался вокруг нее – хоть Ави и уверял, будто по данным археологии гробница и роща Мамре находились где-то совсем в другом месте. Внутри, на верхнем этаже за решетками, стояли каменные глыбы, покрытые зелеными коврами с арабскими вензелями – эти камни были надгробиями патриархов, но сами могилы находились внизу, в яме, куда арабы нас, евреев, не пускали.

А вы знаете, что здесь похоронены еще Адам и Ева? – спросил нас раввин из ешивы, когда мы, устав от кружения, курили у стены гробницы.

А где похоронен змей? – сухо спросил Давид. Но раввин не обиделся, а предложил нам надеть тфиллин, и черные ремни стянули наше тело, не давая ему распасться.

Мы спотыкались о камни, их створки внезапно расходились, и оттуда, задев нас плечом, выскакивал небритый араб в кефии. А порой камни собирались в воздухе, и тогда он бил нас гранитом. Мы отступали к стенам, заряжая автоматы резиновыми пулями, но тут приезжал Валид с Мансуром, и камни с воем разбегались по местам. Здесь все было поддельным, даже бродячие деревья – приглядевшись, я замечал цементный ствол, проступавший из-под коры, а из веток выглядывали ржавые прутья. Примелькавшийся переулок вдруг свертывался в мусорную свалку, а та, что напротив, выпирала улицей, да такой крутой, что автобусы поднимались на задние ноги и шли стоймя. Из любого в нас могли шмякнуть гранатой, но однажды, совсем наоборот, нам осторожно помахали ручкой две старшеклассницы в серых мусульманских робах.

Казалось, что времени здесь не было, оно просто свернулось в булыжник и заснуло, но тут мы узнали, что ночь на исходе.

– Еще аж целых два дня осталось, – сказал Йоси со вздохом. Он держал на коленях ботинок, заколачивая в подошву гвоздь часами от «Дженерал Моторс». – Еще два дня в этом поганом городе. Жулик на жулике сидит. А я тут влип в такую историю, в такую историю! На этой самой вилле в меня втюрилась ихняя дочка. Сначала она мне кофе носила, а потом постепенно в меня влюбилась.

– Чего ты врешь? – укоризненно сказал Ави. – Зачем ты на нее наговариваешь?

– На кой мне врать-то? Да я от нее сегодня получил письмо — в бутылке из-под кока-колы, чтобы предки не засекли.

– А что она пишет, – спросил я.

– Да хрен ее знает. По-английски она не врубается, а письмо по-арабски. Слышь, Валид, будь другом, переведи, а?

Валид протянул чашку Мансуру.

 – Допей, – сказал он. – Я больше не хочу. Это моча, а не кофе.

Потом вытер руки о штаны и разгладил листок.

«Дорогой Юсуф, я полюбила тебя с первого взгляда. Но никто не должен об этом знать. Иначе меня зарежет мой старший брат. Мне здесь очень плохо. Дорогой Юсуф, умоляю тебя, забери меня отсюда и спрячь где-нибудь. Я хочу стать твоей женой. Твоя Мариам».

– Она что, совсем стебанутая? – поразился Йоси. – Куда я ее дену? У меня жена и трое детей. Мне 34 года. Что она, не может найти кого помоложе?

– Хоть красивая? – полюбопытствовал Мансур.

– Баба классная. И сиськи, и зеленые глаза. Почти блондинка. У ейного отца два магазина. Но мне-то что с ней делать? Да еще арабка. У меня семейная жизнь, дети. Ради них здоровье портишь, клиентов накалываешь. Как говорится, для детей будешь срать кубиками. Я даже не очень блядую. Зачем искать на жопу приключений?

– Здесь и не поблядуешь, – сказал Валид. – Это ж мусульманский город. Хочешь блядовать, езжай в Вифлеем. Там христианки, они, в общем, дают. А этой твоей Мариам просто приспичило трахаться. Не хочешь сам, познакомь меня с ней. Мы ее сразу утешим.

– Нет, это не по-людски, – огорчился Йоси. – Цинизм какой. Все-таки девушка влюбилась в меня, неважно, что арабка, зачем же ей жизнь портить. И потом, брат или отец ее за это зарежут.

– А так они тебя зарежут, – возразил Валид, – потому что ты еврей. А нас они не тронут.

– А во-вторых, – сказал Мансур, – надо ж совесть иметь. Что мы зря трудились, переводили? Не хочешь сам, уступи людям.

– Нет, – отмахнулся Йоси. – Я лучше напишу ответ. Это деликатное дело, я обижать ее не хочу. Я напишу, что для ее же счастья не могу увозить ее из родного дома, потому что куда ж мне ее деть.

– Хочешь, чтоб мы написали по-арабски? – предложил Мансур.

– Нет, тогда она сразу догадается, что в дело замешаны другие люди. Ави, будь другом, напиши по-английски, она поймет.

– Фрайер, – вздохнул Валид.

Ави отложил толстую книгу, которую он читал все эти дни. Я впервые увидел заголовок. Это было англо-ивритский словарь.

 – Давай бумагу, – сказал он.

Ночью я вновь плясал от холода на крыше дома Романо. Сквозь облака бодались минареты, мерцала мельхиоровая луна. На вилле все так же пылал свет, но музыки не было. По крыше, шурша прохудившимися башмаками, рассеянно слонялся Йоси, видно, он совсем не чувствовал стужи. Правда, и ветер улегся.

Утром, когда Ангел смерти отовсюду собрал нас и отвел в казарму, Йоси буркнул:

 – Ну вот, чуяло мое сердце. Обиделась. Прочла и с тех пор не разговаривает. Ни слова. Хоть бы взглянула в мою сторону… Знаешь что, Михаэль, будь другом, иди-ка ты завтра туда без меня. Хоть в дневную смену, да все же хоть разок отдохнешь на вилле. Ты уж извини, мне неудобно, что раньше не получалось.

Весь следующий день я провел на вилле. В будке на стене была распята 10-сантиметровая бабочка. Ангел смерти читал газету и гасил окурки в консервной банке. Радио рассуждало о политике. Еще утром старик-хозяин принес кофе на подносе. Он обвел меня добрым, лучистым взглядом. Я долго жил в Эстонии и знаю этот взгляд. Да-да, я старый, больной человек. У меня семья, доходы. И если я вас зарежу, не на кого будет оставить хозяйство, а в я тюрьме захвораю и помру. Потом на крышу поднялась Мариам. У нее были зеленые глаза, длинные, рыжей воды, волосы. Но кожа была плохая, обычная арабская кожа, толстая и нечистая, как мостовая. Спускаясь по лестнице, она напевала, ритмично встряхивая тяжелым крупом. На третий раз она спросила меня по-английски, как меня зовут, и уже перед самым нашим уходом, когда у нас кончилось курево, принесла из лавки пачку сигарет и арабские спички с тремя коронами.

 – Смотри-ка, – сказал мне Ави, когда мы паковали вещи, и казарма на глазах угасала. – В «Маариве» какой-то профессор пишет, что хевронские арабы в антропологическом отношении очень близки к евреям периода Иудейской войны. Это ж надо, какая пакость!

Он пустился было в рассуждения, но тут появился Боря Зиммер. Он влетел, оттолкнув в дверях Валида, взмахнул забинтованной рукой, а другой, неповрежденной, достал бутылку и рявкнул:

– Мишка, давай выпьем! Последний день!

– Что у тебя с рукой?

– Вот черт, незадача, – омрачился Зиммер. – Понимаешь, мы тут сцапали целую кодлу этих, которые камни бросают и все такое. А уже в комендатуре один вырвался и бежать, да прямо на меня!

– Ну?

– Ну я ему встречный и врезал. Только по челюсти побоялся – еще сломаю, думаю, хлопот не оберешься, компенсацию придется платить. Дал ему в лоб, а он с копыт. Вот кулак и опух. Ну и хрен с ним. – И добавил на иврите, обращаясь к Йоси и Валиду: – Ничего, рука-то правая. А я все равно левша. Как тот араб в кафе у Синагоги Авраама.

– С чего это ты взял, что он левша? – удивился Валид.

– Да он кофе всегда левой рукой подает.

И тут Валид засмеялся. Он смеялся хрипло, с гавканьем и хрюканьем, смеялся гортанно, словно что-то рассказывал по-арабски, а отсмеявшись, сказал:

– Никакой он не левша. Мне он подает кофе всегда правой рукой. А вам всегда левой. Потому что левую руку арабы презирают, они ею подтираются.

– Ну и город, – огорчился Йоси.

– А во-вторых, – послышалось за дверью, – я ему так прямо и сказал: служи я в Рамалле, я бы уж давно стал прапором (тут дверь отворилась, и вошел Мансур с Ангелом смерти), а не сидел бы еще в сержантах в этом вашем Хевроне.

– Ну и город, – сказал ему Зиммер. Здоровой рукой он достал пачку сигарет, я поднес ему спичку.

– Слышь, Мансур, – я протянул ему скомканный листок из спичечного коробка, – не можешь ли перевести?

– Погоди, – сказал он, – знакомый почерк. – Ага, «Дорогой Михаэль, я полюбила тебя с первого взгляда. Но никто не должен об этом знать. Иначе меня зарежет мой старший брат…»

1988