«Свойство зеркальце имело:
 Говорить оно умело».
 А.С. Пушкин
 
  

Мы, зеркала, оказывается, умеем не только видеть, но и слышать. Наверное, амальгама чувствительна и к звуковым колебаниям. Не важно. Аналитика – вот это действительно наше слабое место. Мы ещё хуже, чем чукчи в тундре. Мы не только поём о том, что видим и слышим, но и ни хера в этом не понимаем. Зато хорошо помним. Вот, расскажу немного о том, что я успело рассмотреть и расслышать в течение семидесяти лет своей жизни в Москве, столице сначала Союза Советских Социалистических Республик (СССР), а потом Российской Федерации (РФ). Если вас интересует, откуда я знаю про всякие историко-политические реалии, атрибуты и наименования, отвечу со всей зеркальной прямотой и ясностью: а я и не знаю! Просто считываю то, что попадает в поле моего вполне широкоугольного зрения. А туда за эти семьдесят лет попало столько всякой печатной дряни, вот и отражаю… Нет, конечно, всей этой фигни вам не вынести, так что – вот, держите самую малость; да еще постараюсь поменьше цитировать те документы, которые некогда лежали либо на столике под трюмо, либо на любой поверхности, что во мне отражалась. Честно говоря, не знаю, к какой категории зеркал себя отнести. Пожалуй, я – всё-таки trumeau, хотя и не занимаю простенок, и в качестве подставки имею не ножки, а достаточно массивную конструкцию с широкой столешницей и выдвижными ящиками. Но к разряду туалетных зеркал не отношусь. И уж точно я – не трельяж, как меня обозвала однажды Эльза Губергриц, достаточно редко посещавшая своих родственников, но каждый раз очень эффектно заполнявшая пространство. Возможно, я бы и не возражало против такой дефиниции, но в тот раз очень уж зычно фыркнул Борис Иосифович и заставил Льва притащить словарь Ушакова, чтобы раз и навсегда объяснить «твоей чересчур развитой в разных местах кузине» смысл слова «трельяж». «Впрочем, Эльзочка, как тебе, так и твоей тёте, в трехстворчатом зеркале будет тесновато», – ласково прошипел подполковник интендантской службы в отставке Б.И. Король. Лёва покраснел, а Сарра Моисеевна Губергриц мощным краешком мелькнула в моем боковом обзоре. А Эльза, тоже весьма крупная девушка, на критику не обращает внимания.

– Дядя Боря, вы – зануда! Жалко вам, что ли? Трельяж – похоже на грильяж, а я его очень люблю!

И Эльза продемонстрировала мне мелкие острые зубки. На отрывном календаре – 2 июля 1948 года. Пятница. Лёва Король закончил среднюю школу. Прямо подо мной лежал зеленоватый лист с буквами, похожими на те, что нарисованы на деньгах: «Аттестат зрелости». Там говорилось, что «настоящий аттестат выдан Король Льву Борисовичу, родившемуся в г. Смоленске 4 апр. 1930 года, в том, что он, поступив в 1943 году мужскую среднюю школу № 145 Ленинградского района г. Москвы, окончил полный курс этой школы в тысяча девятьсот сорок восьмом году и обнаружил при отличном поведении следующие знания по предметам…»

– Лёвка, ты – почти отличник! – щебечет Эльза, – вон сколько пятерок! Ой, одна тройка тоже есть, по физике! Всё равно, какой же ты умный.

– С пятёрками по русскому языку, истории СССР и конституции наш сын Лефф собирается поступать в технический ВУЗ, ну-ну, – подает реплику старший Король.

– Идите за стол! Ведь у Лёвочки праздник! – далекий голос Сарры Моисеевны.

…Вот не получилось по порядку. Начать надо было, конечно, с той ободранной конуры, что рядом с Лубянкой. Это мой самый первый московский дом, если не считать, конечно, Солнечногорскую стекольную фабрику, меня сформировавшую, и древесные мастерские Фортинбраса при Умслопогасе им. Валтасара, в которых (и ни в каких других!), по словам Бориса Иосифовича, меня вставили в фигурную наборную раму из изъеденного древоточцами орехового дерева. Мы заняли эту грязную комнату в феврале 1936 года, и я там было самой красивой мебелью. Из разговоров домочадцев стало мне известно, что в Смоленске, где они жили раньше и где родился Лёвушка, такого роскошного зеркала у них не имелось. «Вот как полезно быть братом влиятельных людей!» – приговаривала Сарра, а Борис Иосифович иронично выгибал правую бровь, загоняя её чуть ли не на макушку. Много лет спустя, его невестка, созерцая гримасы Короля-старшего, назовет его Барбарисом. А что? – похож. Часто видело его красномордым и как-то немного скукоженным, но при этом острым, ироничным, и всегда изящно-подтянутым, даже когда он был пьян. Так буду называть его и сейчас.  Еще там, на Лубянке, жили в нашей квартире клопы. В зеркало они не смотрелись, правда, никогда… Но мерзкие черные точки оставляли повсюду. Или бурые пятна, если удавалось, по выражению Барбариса, «призвать империалистического кровопийцу к ногтю». И как эффектно чесался Барбарис! А Сарра кричала: заверни его в бумажку, Боря, и сожги!» А Лев хлопал-хлопал глазами, а потом вдруг начал как-то судорожно хватать ртом воздух и тихо сполз по дверному косяку на пол… «Приступ! Астма! Дышать! На улицу! Но ведь мороз! Дышать! Дышать!» – мальчика заворачивают в одно толстое одеяло, во второе, и Барбарис выносит его из комнаты.

Довольно скоро из этого душного клоповника мы переехали в гостиницу Центрального Дома Красной Армии, на площадь Коммуны, между Божедомкой и уголком Дурова (Лёва туда рвется чуть ли не каждый день). Сначала мне тут было не особенно интересно: Королей поселили в трехкомнатном номере, и меня поставили в самой дальней комнате, да еще и так, что я видело только угол комнаты и окно. Ничего интересного я там не смогло рассмотреть: унылый пустырь и строительные леса вдали. То ли дело, когда мы переехали в однокомнатное жилье этажом выше. Здесь, в номере 236, я за два года хорошенько сумело разглядеть и обстановку, и собственных хозяев, и их гостей. Чаще всего я вижу здесь Сарру Моисеевну, сгорбившуюся над пишущей машинкой «Континенталь». Иногда Сарра перетаскивает свой печатный аппарат прямо на столик подо мной, и так бешено лупит по клавишам, что я дрожу. Зато могу рассмотреть разные интересные детали. Например, что машинка эта выпущена немецкой фирмой «Wanderer Werke A.G.» в 192… – а вот в каком точно году, сказать не могу – цифра выбита нечетко… Сарра работает иждивенкой. Это мне стало ясно из справки, которую шутник Барабарис специально вкрутил в «Континенталь», будто бы жена и напечатала её. Сарра весьма скоро обнаружила бумажку, насупила брови, но, прочитав, радостно закудахтала: «Габт-габт-габт!» Бумажку же положила так, что я увидело весь текст:

«Пролетарии всех стран соединяйтесь! На наш № обязательно ссылаться. (Изображение небольшой красной пятиконечной звездочки.) СССР. Центральный орган Народного Комиссариата Обороны СССР. КРАСНАЯ ЗВЕЗДА (красными буквами). Редакция. 13 июля 1937 года. № 319 (фиолетовыми чернилами). Москва, ГСП, Покровка 7. Телефон № 4-90-29. СПРАВКА. Дана настоящая Король С.М. в том, что она действительно находится на иждивении ее мужа – инструктора ЦО НКО СССР «Красная Звезда» – тов. Король. Дана для предоставления в дирекцию ГАБТ. Секретарь издательства /Кулагина/. (Фиолетовая финтифлюшка.)»

Со временем проясняется и просветляется (очень хорошие для зеркал слова «ясный» и «светлый», заменяющие достаточно пустую для нас дефиницию «понятный»), что профессия Сарры – не только иждивенка, но и временная машинистка в отделе управления делами ГАБТа. С ним тоже становится все мне ясно в те минуты, когда передо мной появляется хихикающая кудрявая блондинка в грубом бюстье. Барбарис пристроился сзади и крепко прихватил деву за крупные перси.

– Борис Осипович, вы не боитесь? – она кривит алые губы и смотрит на меня в упор.

– Нет, мадмуазель, – рука Барбариса сползает на трепещущий живот, – это чувство не может быть знакомо красным командирам, даже если они числятся по интендантской службе и пишут трактаты про крепкую воинскую дисциплину и строгий строевой порядок, как основу жизни советской армии. А мы, спецкоры-краснозвездовцы, не остановимся ни перед какими испытаниями, уважаемая Наталья Тимофеевна.

– А жена и сын? Вдруг они сейчас придут?

– Не извольте беспокоиться, сударыня, – рука Барбариса плавно скользит вниз и немного в сторону, к завязкам на бедре, – Лёвушка в пионерском санатории, а Сарку я лично пристроил в дивное место на полный рабочий день. Да-с, завидуйте, товарищ делопроизводитель, моя жена служит в Государственном академическом Большом театре СССР.

– Врете!

– Да вот те, красная звезда!

– ГАБТ, – завороженно шепчет Наталья Тимофеевна и зажмуривается, – вот счастливая! В театр каждый день ходит, с ума сойти… Самого Лемешева, небось, тоже видит с утра до вечера. Ах, какой он!.. Ох!.. Борис Осипович, да что ж вы такое делаете?..

– Т-с-с, Наталья Тимофеевна! Это к тебе Лемешев заглянул на огонек. О, да-а-а!

– У-у-у-у!

…Передо мной однажды промелькнуло письмо Борису Иосифовичу из Воронежа, датированное 29 ноября 1934 года. Так были такие строки: «Как же – значит можно целовать и необыкновенным образом? Я вас тоже целую. Обыкновенным образом. Наталья». Что ж, есть вероятность, что три года спустя она добралась до Бориса.

…Блондинка тряхнула кудряшками, открыла глаза и вдруг, коротко хохотнув, смачно меня поцеловала. Ого! Это – обыкновенный образ? На стекле остался сочный алый след. Разглядывать его ажурные бороздки, конечно, интересно, но теперь на все остальное, что я разглядываю, наложен жирный отпечаток жадных губ. Он остается даже после того, как Борис размазывает помаду по стеклу. Вообще с годами смотреть мне становится труднее и труднее: зрение портится, и я вижу мир через множество мушиных точек, опрелость, затуманенность, паутинку сверху, оттиски папиллярных узоров, пыль и несколько трещинок в угловых полях обзора. Потеря ясности и светлости – признак ухудшения зрения зеркал. Несколько раз меня мыли, но людям невдомёк, что от воды может произойти самое ужасное – потемнение амальгамы, а это уже почти слепота. Интересно, что параллельно со зрением теряется и слух…

А про Лемешева я слышало в те дни часто. Сарра Моисеевна рассказывала о нём с придыханием. О том, как выступая в Краснознаменном зале Центрального Дома Красной Армии, Сергей Яковлевич все два отделения глядел, не отрываясь, на прекрасную незнакомку, то есть мадам Король-Губергриц.

– Он пел специально для меня! – торжественно заявила Сарра.

– Блеющий козёл – вот кто такой твой Лемешев. Ленский, одним словом. Пристрелить – и точка, – возмутился Барбарис, – чтоб я больше имени это не слышал!

– А я не желаю, чтобы ты якшался со своими шалавами!

– Тут Лёва! Сын, пойди погуляй! Держи рубль.

– Не смей подкупать ребёнка!

– Молчи, женщина! Ступай, Лев… Сарка, слушай, еще немного, и я уйду жить в редакцию «Красной звезды» …

– Ы-ы-ы-ы.

– Да не реви, дура.  Вон зеркалу и тому тошно смотреть на твою размокшую личность…

Ругаются они часто и страстно. Но со временем Лева перестает бояться, что папа «уйдет навсегда». Куда? Не в редакцию же, в самом деле, где, как я однажды услышало «рабочий стол для Короля – обетованная земля». Это была такая шутка.

В 1938 году мы снова переезжаем. В коммунальную квартиру в доме на проспекте, который называется Ленинградским. Здесь я простою 28 лет. Короли занимают всего одну комнату. С одной стороны, мне видно хорошо, но с другой… Борис Иосифович любит гостей, но комната так тесна, что застолья с особо важными гостями Короли устраивают у соседей по коммуналке, в 32-метровой комнате, в которой живет Броня Давидовна Кац и её сын Слава. Но и в нашу комнату, нет-нет, но заглядывают друзья-«краснозвездовцы». Чаще всего Саша Шуэр и Лёва Иш, всегда громкие, веселые и растрёпанные. Шуэр пишет под псевдонимом П.Огин. Ему доверяют писать про новинки кинематографа. Что такое фильмы, я узнало гораздо позже, когда стало смотреть телевизор в последней квартире Королей. Картину «Ленин в 1918 году» тоже увидело, и, оказалось, что читало об этом фильме шурину статью 3 марта 1939 года. Там еще так было написано: «По коридору идет высокий, широкоплечий, немного сутулый человек – Горький (артист Н.Черкасов). Он открывает дверь в кабинет Ленина. Обрадованный Владимир Ильич идет навстречу, горячо жмет руку, забрасывает вопросами, но Алексей Максимович настроен мрачно. – Владимир Ильич, – обращается он к Ленину, – арестован профессор Баташев. Это хороший человек. – Что значит «хороший человек»? – хмурясь, спрашивает Ленин. – А какова у него политическая линия? – Баташев прятал наших.  – А может он вообще добренький? Раньше прятал наших, а теперь прячет врагов? – Это человек науки – и только. – Таких нет, – отрезает Владимир Ильич». О фильмах в «Красной звезде» пишет и Руня Моран. Несколько раз видело его. И до войны, и после. И после того, как он семь лет отсидел в лагерях. И стихи его тоже читало. Вообще-то он – Рувим Давидович, но Барбарис зовет его Руней. Кстати, самого Барбариса его племянницы зовут Тёпой. Да, так вот стихи Руни я прочитало уже после смерти Тёпы. Вот эти:

 «Запнешься на полуслове,
 Споткнешься на полдороге,
 Погибнешь от полулжи.
 Так значит, будь наготове,
 В постыдной дрожи тревоге
 И сам себя сторожи?
 Неволя – моя недоля,
 Свобода – моя забота,
 Я – почва её семян.
 Бесславна полуневоля,
 Бесправна полусвобода,
 И обе они – обман.
 Возможна ли получестность?
 Бывает ли полуподлость?
 И где между ними грань?
 Растленности повсеместность
 Нам алиби тычет под нос,
 Попробуй-ка, совесть, встрянь!
 Убийцам ещё не страшно,
 Блудницам ещё не тошно,
 Беспечен ещё Содом,
 И зло ещё бесшабашно…
 Но Страшный-то суд уж точно
 Не будет полусудом!» 

А самого Барбариса не так уж и часто я видело в 1939 году. Что такое командировка? Это когда Бориса Иосифовича нет дома. Но командировка командировке рознь. В 1936 году, например, командировкой Барбарис называет загулы. Он сам мне в этом признался, с омерзением вглядываясь в отражение хронических синяков под глазами. А в 1939 и 1940 годах командировки – это и в самом деле командировки. Почти весь год старшего Короля нет, и судя по статьям, публикующимся в «Красной Звезде», номера которой Лёва все время раскладывает передо мной, он – то в Киевском военном округе, то в Минском, то в Ленинградском, а под конец года его вообще занесло куда-то на север, сначала в Петрозаводск, а потом на линию Маннергейма.  Вот, №271 от 27 ноября: «Финские мальбруки слишком далеко зашли в своей картежной политической игре. Настал час унять бандитов!» А иногда, читая краснозвездовские статьи Короля, я вдруг ощущаю какой-то непонятный внутренний зуд, вибрацию, будто пролетел надо мной самолет, и тогда понимаю, что это, наверное, и называется чувствительностью… Связан этот зуд всегда с тем, что Король вдруг пишет или что-то делает так, будто бы понимает внутреннее устройство зеркал. Первый раз нечто подобное я испытало, прочтя в достаточно бессодержательной статье из 35-го номера от 12 фефраля 1940 года такую мысль: «Быстрая острая наблюдательность – родная сестра инициативы и военной хитрости. Тот, кто обладает этим неоценимым качеством, не даст себя в обиду и всегда перехитрит врага». Точно! – завибрировало я, – у нас надо учиться! А еще со мной такое происходит, когда Борис Иосифович рисует, особенно самого себя, глядя в меня… С 1941 по 1945 годы под командировкой подразумевается война. А в 1950 году была еще одна командировка, долгая, аж на три года, в Иркутск, в редакцию какой-то областной газетёнки. Но почему-то родные Короля называли эту командировку ссылкой. И вернулся оттуда Борис Иосифович совсем другим. Усталым. Постаревшим. Больным. Но вот именно тогда он и рисует больше всего, а я неслышно подрагиваю изнутри, то есть по-зеркальному переживаю… Когда гости нашей комнаты смотрят на картинки Барбариса, то часто говорят одно и то же слово – «о, похоже!» Был такой разговор у Бориса с его другом Сашей Шуэром перед самой войной. «Никто, – сказал Шуэр, – не смог меня нарисовать похоже. Даже Кукрыниксы, даже Ефимов! В этом моя неповторимость, Боба!

– Саша, ты хочешь, чтобы портрет был похож на тебя? Это можно сделать. Для тебя «похожесть» – это то, что ты привык видеть в зеркале. Так вот что мы сделаем: я нарисую твою физиономию, глядя не на тебя, а на твое отражение в этом трюмо, хорошо?

– Ну, рискни, твое величество, – скалится Саша, – посмотрим-посмотрим.

А еще через десять минут:

– Ого, похоже! Дашь мне?

И больше я никогда не видело ни Шуэра, ни его портрета. Мне потом Барбарис рассказывал, что Саша погиб под Киевом осенью 1941 года, в окружении, которое называли «Уманьским мешком»…  А Лёва Иш погиб в Севастополе. Борис Иосифович смотрел на меня воспаленным красным глазом, и потухшая папироса дрожала в правом углу его рта. «Суки, суки, – шептал этот рот, – почему не меня – в Киев? Мне надо там быть, мне… Хочу стрелять, хочу дырявить гадов, а мне – интендант! Суки, суки…» Я так никогда и не узнало, стрелял ли майор Король, но до Восточной Пруссии он дотопал, факт. Надо сказать, что я не читало газет довольно долгое время с начала войны, аж до марта 1943 года, когда вернулись из эвакуации Сарра Моисеевна и вытянувшийся Лев. До этого вообще было затянуто черным сукном, которое Сарра притащила специально для меня еще за пару лет до войны.

…Семь раз меня завешивали этой пыльной плотной тканью. Два раза в 1939 году. Сначала когда умерла Шарлотта, а потом – Феня. Это родные сестры Барбариса. А в феврале 1940 года расстреляли брата Мирона. Борис тогда подошел ко мне со стаканом водки. Залпом выпил, а потом стряхнул остатки прямо на стекло. И как-то скривился. Или это сквозь капли водки так было видно? И стал меня завешивать знакомой тряпкой. Вдруг подлетела жена.

– Ты с ума, Борька, сошел? Прекрати, а если увидят, а если узнают? Мирон же не просто враг народа, он самый главный враг! И тебя тоже расстреляют!

И тут первый и последний раз на моей памяти Борис Иосифович отвесил Сарре пощечину. Смачно. И ничего не сказал. И на семь дней отключил меня от созерцания, завесив этим сукном. Ну, во время войны полтора года я было закрыто. И в 1946 году, когда еще один брат Бориса, Миша, умер. Следующий раз – уже в новом жилье, отдельной двухкомнатной квартир на Сходне. «Коллектив редакции газеты «Красная звезда» с прискорбием извещает, что после продолжительной тяжелой болезни скончался военный журналист – фронтовик, бывший краснозвездовец подполковник в отставке КОРОЛЬ Борис Иосифович, и выражает глубокое соболезнование семье покойного». И с июля 1967 года я больше не ощущало той вибрации, того зуда… Хотя рисунки Короля, на одном из которых я само изображено, висели на стенах и отражались во мне еще очень долго, до самого почти конца… Последний раз меня занавесил поседевший Лёва в 1985 году, и больше я уже не видело сутулую гору Сарры Моисеевны… В тот раз перед тем, как меня укутали, я увидело очень интересное лицо: высоченный лоб с розовой бородавкой посередине, черные мохнатые брови-гусеницы, горбатый нос, скошенный к левой скуле, выразительные глубокие морщины, длинная рыжая борода с проседью…

– Вы спрашиваете, зачем мы это делаем? Чтобы не отвлекаться от скорби. Вы, Лев Борисович, где молитесь? В спальне? Правильно, нельзя молиться у зеркала, это, знаете, как будто самому себе… А в дни скорби люди будут молиться и здесь… И отец ваш так делал? И не рассказывайте мне, что он был не праведник! Ну, и что из того, что он был атеист? Вам же это не мешает молиться за память родителей…

А потом с годами и Льва Борисовича вырастает пушистая белая борода. Он часто сидит передо мной и читает письма от сына и внучки из Израиля. Сына зовут Мишей, и он тут несколько раз мелькал. В начале восьмидесятых этот лохматый студент иногда появлялся здесь с веселыми девицами буквально на ночь, а на следующее утро уже мчался с ними куда-то далеко, то в Грузию, а то и на Дальний Восток. Однажды Миша подошёл ко мне и вдруг состроил абсолютно такую же рожу, как и его дед Борис: иронично загнал правую бровь чуть ли не под самую челку. В руках он держал продолговатый предмет цвета почерневшего серебра. Я раньше эту вещь не видело.

– Пап, это что за антиквариат у тебя на антресолях догнивает?

– А, сынка, молодец, что нашёл! Самая ценная вещь, что осталась от киевских Королей. Какая-то старинная сахарница. Видишь, на донышке написано 1634? Наверное, год. Папа говорил, что она как-то с Бродским связана была, но я не помню, как?

– С Иосифом, что ли?

– Нет, был такой сахарозаводчик в Киеве. Знаешь, как говорили? Чай Высоцкого, сахар Бродского, Россия Троцкого… А Иосифом звали моего деда, твоего прадеда.

– Ты помнишь его?

– Нет, конечно. Они с бабушкой умерли единочасно в гражданскую… От испанки, от гриппа.

– Ничего себе! И эта сахарница все, что от них осталось?

– Почти… Еще вот есть две фотографии. И…

– И?

– И мы с тобой!

– Слушай, а что там внутри, в этой сахарнице? Крышка будто прилипла… Чем-нибудь подцепить надо.

– Оставь, сынка, не будем ломать старую вещь. Пусть стоит себе, где стояла. Когда-нибудь передашь ее своим детям или внукам.

…Как-то все с годами тускнеет, темнеет, жухнет… По-прежнему передо мной справки, документы, картинки, фотографии, чьи-то лица. Но с остротой восприятия – проблемы. И я уже не так жадно считываю всё, что попадет в поле отражения. Но вижу совершенно сумасшедшие сборы. Вся квартира перевернута вверх дном. На полу – картонные коробки, баулы, чемоданы. Груды бумаг вывалены из моих ящиков. Обессиленный старец полулежит в кресле. Лев Борисович умирает. Всклокоченная борода Миши нависает над новой пачкой справок. Вижу, что ему удалось в считанные дни получить разрешение на перевоз отца к себе, в деревню под Иерусалим. С собой Короли берут рисунки Барбариса, рукописи, фотографии. И сахарницу. Все остальное – бросают.  Меня тоже.  

Несколько недель спустя, сюда приходят люди в синих комбинезонах и выносят оставшиеся вещи. Меня пытаются снять с моей столешницы, сильно дергают вверх, и – ого! – сначала потолок летит мне навстречу, а потом – пол, и вот я слышу звон и треск, и весь мир распадается на длинные узкие лезвия. Но я по-прежнему вижу его и слышу. Даже когда весь мусор вместе со мной выносят из дома и кучей сваливают позади мусорных контейнеров, стоящих под тополями.

…Вдруг порыв ветра бросил к одному из моих осколков обрывок машинописного листа, и я успело прочесть – «Так убей же хоть одного! Так убей же его скорей! Сколько раз увидишь его, Столько раз и убей!» Да-да, это Симонов. Константин Симонов. Он тоже к нам приходил, еще на Ленинградское шоссе, и Борис однажды нарисовал, глядя в меня (чтобы было похоже!) этого аккуратно причесанного человека с щеточкой усов под тонким носом…

…А потом я еще довольно долго видело раздробленное небо – разного цвета, с облаками и без, иногда пересекаемое птицами и следами реактивных самолетов, то сквозь дождь, то сквозь туман или снежинки, со звездами или с размытыми сумерками, разное в разные часы, разбросанное остроконечными кусками, но одно и то же…