I

В столице я был лентяем, был конюхом
          премьер-министра, заглядывал в окна
Хофбурга и думал: нет, никогда мне не восседать
          ни за одним из этих столов, никогда
не выкурить трубки за синей бархатной шторой, которая
          Меттерниху застила панораму с зелеными кронами.

II

Меня подгоняли диковинными плетьми, библейскими фразами, книгами,
          ветер ноябрьский оголил мои бедра
и гневные псалмы вложил в измученный мозг деревенщины.
          Я спотыкался о знатность
этих бескровных существ, что тащились по Грабену
          в черных и синих костюмах, попыхивая сигарой,
и заключали сделки с цементными и уксусными заводами.
          Я спотыкался об инструменты, которыми в вялого Моцарта
жизнь пытались вдохнуть,
          и о страдание, засевшее в лицах,
что, как тюки с пеплом,
          набились в трамвай, о души утопших в болоте,
грезивших о медовых хлебах и возвращении ласточек,
          тучных пастбищах и шипящих на вертеле
агнцах в хмельных долинах.
          Я спотыкался о церкви, где отроков голоса
не насыщали голодных, где мессы служили взахлеб,
          в такт этому веку… те же всё голоса, те же выклики труб, те же
невыносимые звуки органа…

III

В столице я спать ложился, когда просыпался
          изборожденный морщинами день, а торговцы-молочники
без слов принимались за труд, когда дети, от кошмара проснувшись
          в заплаканных грязных постелях,
снова падали в ночь,
          что стелила им их невинная плоть.
Я слышал, как стонут юные матери, видел,
          как золотые лампы качаются на благоуханном ветру,
сквозь который мой мозг плыл, разбиваясь
          о дунайских утопленников.

IV

Я пришел, чтобы увидеть их тюрьмы, посмотреть их работу,
          лица их, одиночество,
я пришел, потому что мне отвратительны мед, молоко,
          эти скотские напитки неба!
Слыхивал я и о свадьбах, на которых столы
          гнулись под тяжестью фруктов и под натиском удалой
музыки… О парадных приемах и философии,
          библиотеках и межевых камнях римлян и греков…

V

Но что же нашел я в столице?
          Смерть с пепельной пастью, уничтожительницу, жажду и голод,
что даже голодному мне был отвратителен, ибо то
          голод, ищущий мяса и хлеба, лиц и нарядов,
голод, бормочущий о сраме этого города,
          голод, ищущий убожества,
мерцающий от окна к окну, голод весны, дурной славы
          под лестницей в небо.
Я был взят в плен и устал истлевать заживо,
          вдали от лесов, чуждый терзавшего прежде влечения к смерти.
Серые битые камни дико стонали,
          только я сам был хохотом, хохотом ада,
заставившим позабыть о ловушке,
          в которую я угодил, о сумрачном часе мира
под ноябрьским ветром…

(Из сборника Томаса Бернхарда «На земле и в аду» («Auf der Erde und in der Hölle», 1957))

ПЕРЕВОД С НЕМЕЦКОГО: ВЕРА КОТЕЛЕВСКАЯ

ОТ ПЕРЕВОДЧИКА:

В 2016 году в издательстве «Suhrkamp» вышла примечательная книжка карманного формата. На почти двух сотнях страниц размещены (по алфавиту) язвительные тирады австрийца Томаса Бернхарда (1931–1989) и его персонажей в адрес европейских городов. Листать можно по алфавиту, начиная со скромного Альтаусзее (впрочем, и вся Европа, по мнению писателя, – одна большая провинция).

Досталось здесь родному Зальцбургу и Вене, Риму и Осло, Лиссабону и Бухаресту и даже Гамбургу, в котором с успехом ставились его пьесы тогда, когда ни один австрийский театр их брать не хотел. Если бы нужно было составить собрание противоположного толка, туда непременно вошли бы боготворимый Кембридж (из-за боготворимого Витгенштейна), Нью-Йорк (здесь Бернхард пробыл всего сутки и был искренне потрясен городом). Еще Пальма-де-Майорка и несколько балканских курортов – в этих местах ему прекрасно дышалось и сочинялось. Не стоит думать, что ненависть и любовь обретают здесь какие-то индивидуальные, характерные черты: по части деталей Бернхард всегда скуп, охотно гиперболизирует и обобщает до черно-белого шаржа. Вероятно, пережитая в юности угроза смерти (жизнь пациента клиники для легочных больных висела на волоске) изменила его мироощущение раз и навсегда. «Все кажется смешным, когда подумаешь о смерти». Отсюда – нетерпимость к лицедейству, социальному неравенству, карьеризму, без которых немыслима публичная жизнь.

Первый поэтический сборник Бернхарда, «На земле и в аду» (1957), дает ответ на естественно возникающий вопрос: почему, откуда столько презрения к миру? Сельская жизнь, к которой прикован герой, редко предстает идиллической, зато бесконечный круговорот времен года, привязанность к отеческим гробам, бремя вины и неизбывная участь, роднящая человека с животным, вызывают отчаяние. Провинциальность мыслится здесь как безвыходность (Ausweglosigkeit), погребение заживо. Мотив путешествий, которые, казалось бы, должны разомкнуть внутреннее пространство, связан с разочарованием (появляются образы Вены, Парижа, Венеции, Кьоджи), а нередко и отвращением. Далекие города из книг предстают вдруг в своем бытовом убожестве. А может быть, все дело в том, что герой здесь еще сильнее чувствует свою отверженность, чужесть большому миру, на который у него недостает ни дерзости, ни сил.

Цикл о Вене, «В моей столице», открывает своего рода поэтический каталог поношения городов (Städtebeschimpfungen). Бернхард не верит блестящему, некогда имперскому, городу: явившись сюда с жаждой новой жизни, отвергнув «скотские напитки» крестьянина, он испытывает здесь уже знакомый ужас: пепельные лица, фальшь повседневности, гримасы ада. Бернхард воскрешает экспрессионистскую патетику и изломанность линий. В этой захлебывающейся плеоназмами, экзальтированной речи пока неразличим минималистический почерк будущего прозаика и драматурга, но угадываются ригоризм, упрямая честность, сближающая Бернхарда с его соотечественниками Витгенштейном и Краусом.

                                                                                     ВЕРА КОТЕЛЕВСКАЯ