М. В.

      Рижские кирхи привязаны к низкому небу за шпили, как ёлочные игрушки; на воскресном ветру, перемешанном с позёмкой и коричным запахом из окна таверны, они едва заметно раскачиваются, звенят колоколами и вытряхивают прихожан. Если хочешь, я покажу тебе прихожан. Когда служба заканчивается, они выходят на улицу печатать на снегу узкие строчки рельефными резиновыми подошвами. Они запахивают пальто и нахлобучивают на глаза цилиндры, и смешиваются с толпой, а заодно и с маленькой стайкой юрких карликов, высыпавших из церковных подвалов и погребов, чтобы зарядиться перед сном глинтвейном и купить чёрной шёлковой ткани, которую можно нарезать на ленточки для головных уборов. Карлики завязывают эти ленточки вокруг тульи, как галстуки, старым немецким узлом. Шёлковые кончики свешиваются с полей и полощутся в рижском воздухе, как в бальзаме. Когда свет в витражах выключается, и двери кирхи запираются на засов, карлики бросают в корзину все незаконченные дела: откладывают тетради с непроверенными домашними заданиями, приглушают ламповое радио (обязательно ламповое, учти), задувают огонь под чаном, в котором доходит глинтвейн (покупной обычно заканчивается быстрее, чем нужно), стелют коврики на полу и слушают, как скамейки набегают деревянной волной на кафедру, за которой ещё днём стоял пастор и транслировал что-то монотонное в пустоту, а дети, подкравшиеся к нему за спиной и не замечающие отчаянной родительской жестикуляции, клеили к его рясе хулиганскую матерную записку. Когда церковь рассыплется от старости, и придут новые времена, археологи обнаружат эту записку и выучат наш язык.

      А мне хочется сохранить только одно слово – название города, потому что оно похоже на то, как тебя зовут, и, идя по улице Элияс до пересечения с улицей Пушкина или Тургенева, а там – до Гоголя и по прямой, к Рижскому вокзалу, я повторяю, переступая через трещины: Рига, Рига, – и кажется, что вот, и ты шагаешь рядом по мостовой. По земле рассыпаны монетки неправильной формы – это вода, замёрзшая в канавках и рытвинах, блестит на солнце. Но они рассыпаны не везде, и, если прилежно идти по цепочке монет, никуда не сворачивая и не отвлекаясь на витрины, можно неожиданно вывернуть в переулок, где след обрывается и где друг против друга стоят два пятиэтажных дома – там есть и другие здания, но нам нужны только эти. Их крыши покрыты шлемами рыжих черепичных волос, а балконы вынесены на улицу, как подносы. Летом там собираются семьями – пить чай, или запускать в воздух змея, или в шутку браниться с соседями, или снимать высохшее бельё.

      Ранним утром по переулку вихрем проносятся мальчишки на велосипедах – одни развозят газеты и письма, бросая их в форточки и почтовые ящики, а другие просто пользуются случаем, чтобы разнести понравившееся стекло. Машины здесь ездят редко, скорее, ходят, попыхивая трубой и переваливаясь с боку на бок, а трамвайная линия на соседней улице была много лет назад проложена для того, чтобы местные мужчины могли делать комплименты девушкам, бегущим на остановку. Если знать номер правильного трамвая (двенадцатый маршрут) и вовремя задраить окна (под откидывающимися сиденьями есть резиновые прокладки), можно выехать к Рижскому заливу. Рельсы уходят в воду, и какое-то время состав идёт под водой, а потом делает крюк и выныривает у Булльупе. Кондуктором на маршруте служит старый леший Кристап. «Старый леший» – так говорят о нём за спиной. Кажется, что ему двести лет, и редкие зубы, торчащие в серых дёснах, нужны ему для того, чтобы дырявить билеты – он их прикусывает, как монеты. Но голос его глубокий и мягкий, особенно он старается, объявляя остановки, а в общении с пассажирами всегда остаётся вежлив и деликатен: «Будьте любезны, проваливайте отсюда, вы ни черта не понимаете в этом городе». Шутит; кто не понимает, никогда не попадёт в трамвай.

      Он ходит каждые двадцать лет. Едешь и знаешь наверняка, что в следующий раз сядешь в него другим. Хотя это можно сказать о любом средстве передвижения – третий троллейбус ходит раз в пятнадцать минут, и этого времени бывает достаточно для того, чтобы изменилось всё. Возьмём для наглядности одного молодого человека двадцати с небольшим лет, – это не такой дурной молодой человек, чтобы не сделать его центром одной истории, – возьмём его и положим на брусчатку. Он не хочет попасть под колёса, ему не жить – даже просыпаться каждое утро в пустой постели не надоело за все эти двадцать с лишним лет. Просто общественный транспорт в самые жаркие летние месяцы принято ожидать здесь в горизонтальном положении. Считается, что форма рижской мостовой идеально повторяет контуры позвоночника и исправляет самые гибельные искривления, а мышцы сбрасывают напряжение и наполняются бодростью от соприкосновения с тёплым камнем. Машины текут по улицам редкой струйкой, а в иные районы не заглядывают месяцами, поэтому кое-где красная линия не соблюдается, и за её пределами оказывается чья-то клумба или крыльцо, а дома иногда строятся прямо на проезжей части – в них вместо первого этажа тоннель, но и он предназначен не для автомобилей, а для велосипедистов и пешеходов.

      Молодого человека зовут Теодор, и он только что пропустил третий троллейбус. От остановки до дома недалеко, и он мог бы успеть заварить себе чаю или вскарабкаться на крышу – налить в миску свежей воды для птиц, но он предпочёл занять себе место на мостовой. Солнечная сторона улицы была пуста, но там, в прелой листве и пушистой пыли, обычно любили греться беспризорные кошки, которых, впрочем, сейчас не было поблизости, и Теодор предпочёл лечь в тени. Солнце было здесь полчаса назад, и от камней ещё шёл сладкий горячий ток. Он повернул голову к остановке, чтобы сосредоточиться на ожидании и не уснуть, и только благодаря этому заметил вылетевший из-за поворота фургон, – ты помнишь, у нас вымышленная история, а в любой вымышленной истории всё меняется внезапно. Водитель был ослеплён солнцем или просто не знал местных обычаев – и вот фургон, не сбавляя скорости, понёсся прямо на Теодора. Теодор откатился в сторону, а водитель ударил по тормозам и сделал сложный зигзаг – боялся случайно догнать жертву на панели или въехать в фонарный столб. Машина упёрлась, взвизгнула, сбросила со спины несколько саквояжей; остановилась.

      Теодор поднялся с земли. Не успел он стряхнуть с себя случайные песчинки и зёрна дорожной пыли, как перед ним вырос автомобилист и стал, сотрясаясь, объясняться, взволнованно лепить пальцами сложные фигуры, выходящие у него с воздухом изо рта, но запутался и просто протянул пятерню для рукопожатия. Оказалось, что он действительно незнаком с городом и собирается вселяться в пятиэтажку, стоящую напротив коттеджа Тео. Вселяться было некуда, но в Риге говорят, что хорошие дома – это те, что растут, как люди. Новые квартиры наращиваются на крышу и держатся там, как улитки, пока не образуют новый этаж, и так происходит до тех пор, пока здание не упрётся затылком во что-то твёрдое. Старики жалуются на низкое небо и опасаются, что чья-нибудь антенна однажды проткнёт своим остриём звёздный купол, тот сморщится и засосёт в образовавшееся отверстие весь квартал, а там, чем чёрт не шутит, и весь блин земной, но молодые не верят, а дети, втайне от старших, забираются на флагштоки и печные трубы и оттуда иголкой пробуют дотянуться до синей плёнки над головой. Теодор не мог рассказать об этом водителю, потому что тот от волнения трещал не переставая и теперь объяснял, что первое время он с семьёй будет ночевать в фургоне, а когда жильё будет готово, молодой человек станет первым, кого позовут на новоселье.

      Из машины тем временем выбралась крупная женщина с плавающим взглядом и крохотной бородавкой в углу рта, – бородавка покачивалась на улыбке, как шлюпка на волне, – а вслед за женщиной появилась девушка в ситцевом сарафане, очевидно, дочь автомобилиста. Если хочешь, я покажу тебе эту девушку. На её носу и скулах рыжими созвездиями горели веснушки, а волосы были прихвачены янтарной заколкой, и нет, это была не заколка, а чьи-то губы, потому что нельзя представить, чтобы таких волос касалось что-то неживое и металлическое, – всё это как-то помимо воли вспыхнуло и погасло в голове Теодора. Его до сих пор немного знобило от случившегося, и, чтобы отвлечься, он позвал новых соседей на прогулку по городу. Не просто показать город, а провести их сквозной тропой – так здесь говорят, и так хотел сделать Тео. Но желание выразила только девушка, что-то осторожно вспомнившая о Межапарке, Теодор услышал звон в правом ухе и повернулся к остановке – скрипя рессорой и бликуя эмблемой, к ней подъезжал троллейбус, который мог подбросить до Саркандаугавы, оттуда было два шага до парка, а там, если ноги не отсохнут и за мороженое не станут драть месячную зарплату, можно будет добраться до Старого города, – короче, они запрыгнули в пропитанный запахом сладкой кожи пустой салон, двери за их спинами захлопнулись, и троллейбус, набирая ход и сигналя, чтобы предупредить окружающих о своём появлении и просто потому что был очень хороший день, покатил по бульвару, объезжая канализационные люки и отдыхающих на мостовой.

      Потом он будет часто вспоминать, как она впервые взяла его под руку, и он наклонился к её голове, чтобы сдуть пушинку, а на самом деле поцеловать, а сейчас они просто гуляли по парку, и Теодор врал, что парк возник на месте выродившегося и облысевшего леса, который несколько веков назад населяли орки, не отводи глаза, самые заурядные орки, обитавшие в землянках, дуплах и домиках на деревьях. Они были разделены на два клана. Никто не мог сказать, в чём различие между ними, – по большому счёту, это давно никого не занимало. Орки производили разные сорта пива (каждый клан напирал на исключительных свойствах своей марки) и извели друг друга после того, как кем-то был пущен неосторожный слух о похищении рецепта, при этом было неясно, кто у кого тащил, но и этого хватило для большой резни.

      Она, кажется, не верила, но понимала, что Рига – город, который перегорит, как лампочка, мигнёт несколько раз и исчезнет с карты, если не будет человека, сочиняющего ему историю. Сочинять приходилось сказочные и бытовые детали, придумывать за каждого прохожего, за собаку, запрыгнувшую на скамейку, чтобы подцепить зубами сосиску, свесившуюся из хот-дога зазевавшегося хозяина – он роется в мобильнике и не видит, как мимо идёт женщина, которая держит в кошельке портрет сына, отправившегося по контракту служить в Мали, чтобы вернуться несколько месяцев спустя с простреленной головой, откуда с мозгами вытечет память о школе и университете, он играл в институтской сборной правым форвардом и какое-то время думал уйти в профессиональный спорт, но потом увидел репортажи из горячих точек и узнал, куда их страна отправляет свой контингент, чтобы помогать дикарям строить западную демократию – помог и в итоге гниёт в земле, и какая разница, что это разыгралось только в чьём-то воображении. С другой стороны, это не такие единственные события, и, если придумывать Ригу с нуля, зачем повторять то, что может произойти в любой другой точке земного шара, ну хорошо, блина? Можно придумать то, что вырастет только на этой почве, или плюнуть на бытовое и заговаривать страхи сказкой: бабушка рассказывала Теодору, как чуть не погибла в войну, когда пряталась в соседском сарае от стирающих всё на своём пути немецких танков. Она зарылась в солому и, чтобы заглушить звуком собственного голоса треск ломающихся под гусеницами заборов и крики людей, запертых в горящих избах, – чтобы не слышать всего этого, зажмурилась и рассказывала непонятно кому о выдуманном посёлке, на месте которого однажды возникла Рига, и выходило так, что мир придумала девочка, спасающаяся от смерти в чужом сарае.

      Продолжая идти, Теодор в шутку отстранился, прищурился, словно хотел лучше её разглядеть, потом снова привлёк к себе и сказал, что она чем-то напомнила ему бабушку. Правда, не эту, а другую, по отцовской линии. По семейной легенде, она была немка, и звали её Маргарита. Дед, тогдашний семинарист, полюбил её до полного забвения совести и рассудка, она ответила ему взаимностью, но правила запрещали ему видеться с женщинами, поэтому путь в келью Маргарита проделывала в холщовом мешке, заброшенном за плечо любимого, и в разговоре с попадавшимися на пути священниками выдавалась то за картошку, то за булыжники, которыми на следующее утро можно будет продолжить мостить дорожку. Неуклюжие построения деда вскоре были раскрыты, он, к своему счастью, с позором вылетел из семинарии, получил работу газетного наборщика и женился на Маргарите.

      Я иногда устаю, сказал Теодор, и днём ещё могу запрещать себе придумывать истории с дурным концом, но ночью забываюсь, и тогда город складывается из всего, что подворачивается под руку, откуда-то вылезает грязь и мусорная труха, из которой тоже собирается чья-то жизнь, иногда кажется, что моя. А тебе достаточно недовольно тряхнуть головой перед зеркалом, как бы сердясь на то, что мир устроен несовершенно и волосы иногда спутываются после душа – и останется только это зеркало, и маленькая комната в отражении, и город, заливающий комнату солнцем или фонарным светом, как из брандспойта, в общем, город как город, а не пустая фанерная декорация. Если вы встретите на улицах Риги картонного, плоского, насморочного человека, не спешите его судить – это мы в приступе эгоизма забыли сделать его живым, это в нашей вымышленной истории ему не нашлось роли и оправдания, но вот, смотрите, он уже появился, вернитесь на несколько строк назад. У него родственники в Варшаве и дети, страдающие от анорексии, ему предстоит долгий и неприятный развод с женой, но даже тогда он не бросит её любить. Позвольте нам это сказать, а ему не услышать. Позвольте нам придумывать жизни и за других, чтобы, если и из нас однажды уйдёт объём, кто-то нашёл нас и от нечего делать досочинил. Но пока ещё наша очередь. Мы будем студентами консерватории, которые заходят в букинистические лавки и роются в огромных картонных коробках с потрёпанными партитурами. Ты найдёшь любимые ноты, пробежишь их глазами, протянешь мне: «Вот, послушай!» Мы будем стариками, везущими внуков на озеро, и мы же будем подростками, подрезающими их на мопеде. Ты будешь продолжать бороться с моей щетиной и менять бельё, когда я разучусь двигаться и дышать без помощи аппарата, вентилирующего лёгкие, а я, узнав об этом, приеду из Германии и сделаю большой фоторепортаж, а потом вернусь домой и как-нибудь спрошу, делая вид, что в шутку: а мы сможем, как та пожилая пара? Мы станем всеми без исключения, придумаем им характеры, тембры голоса, походки, привычки, формы лица, капризы и прихоти, вылепим их взбалмошными и счастливыми, и ни на секунду не вскинем подбородки – потому что мне, говорит Теодор, такого даже в голову не придёт, я от природы скромный и непритязательный малый, а тебе – эй! – а тебе совершенно необязательно щёлкать меня по носу, когда я несу чепуху. Лучше смотри, вот уже Старый город.

      Они поворачивают в уличное кафе, Теодор заказывает два американо с корицей, откидывается на спинку плетёного стула и продолжает рассказывать, а она достаёт из сумочки блокнот и что-то неторопливо туда зарисовывает, иногда отвлекается, смеётся в ответ, сбрасывает сандалии и ищет ногами его ноги под столом. Смотри, вот они, этот молодой человек и девушка. Они переплетаются, как буквы, рассыпанные по странице, остаются в гуще других людей. Я уже не разбираю их, вижу только толпу, в которой не разглядеть, где вымышленные, а где настоящие люди. Никогда не выучусь их делить. Похоже, это конец истории. Постой, а кто тогда выдумал Теодора? Кто вылепил его самого и оставил там? Ну, а этого я не знаю, это меня уже не касается.