Как холодный июнь в пионэрском лагере:
Вся палата ночью писается от дождя
Утром простыни вывешивают на всеобщий позор
(а вы говорите Ротко), за памятничком вождя,
Перед кустом сирени, который сам себе царь.

С каждой гроздью, закушенной, занесенной,
Как ночная мечта —
о злом пионэрвожатом,
Все три смены на тебя не взглянувшем,
Как письмо родителям отчаянно/неотправленное,
Затерянное почтой духов, заблудившееся в совершенно законченном минувшем.

Когда я рассказываю об этом дочери,
Становится ясно, что непереводимо ничто:

Ни златокудрый младенец Ульянов,
Ни слова «столовка», «речевка», —
Время, прошедшее, через иронии решето
Доходит до новых холодным светом: неточно, нечетко.

Вот именно: викторианские фотографии духов, —
Шарлатанство, а может, напротив, нагая весть, навроде письма родителям:
«Заберите ж меня отсюда!»
Призрак ежится на дагерротипе, как набухшая небом гроздь,
Не признанье, но не отрицанье чуда.