«И каждый шел в направлении лица своего; туда, куда возникнет желание идти, туда шли; в шествии своем не оборачивались».
(Йехезкель 1,12)

По сравнению с тем же Штокхольмом интенсивна и разнообразна литературная жизнь Иерусалима. Едва лишь отшумит в столице Швеции очередной нобелевский ритуал, смолкнет церемониальный марш — и вот уже угасло чувство пятна в зрачках обитателей шведской столицы, и уже разъезжаются они по дачам, каждая персона в свою Аверонну, и все стихает до следующего нобелевского сезона.
Иначе обстоят дела в Иерусалиме. Еще и года не прошло после вручения литературной премии «И.О.», а в доме Конфедерации (быв. Сионистской) по улице Эмиля Боты собрались виднейшие представители нашей многоязычной литературы и литературной критики. Вечер, инициированный Петром Криксуновым и носивший название «Миф поэта», вел Амир Ор — поэт, переводчик, редактор альманаха «Гели кон», едва поспевший к началу мероприятия после церемонии получения другой довольно престижной награды — премии премьер-министра. Запыхавшийся поэт-лауреат ввел публику в курс проблемы, то есть, обрисовал задачу, стоявшую перед участниками симпозиума, — прояснить русскую и израильскую позиции в отношении мифа поэта и проследить возможные точки соприкосновения и отталкивания сторон.
Майя Каганская согласилась поделиться с собравшимися своими и русской литературы взглядами на миф поэта, каковые оказали столь всеобъемлющее влияние на взгляды общества, что последние стало фактически невозможно отличить от первых. (В скобках заметим, воспользовавшись определением местного исследователя, характеризовавшего отношение пророка Шмуэля к царю Шаулю, что госпожа Каганская от слова «миф» решительно открестилась, справедливо сетуя на то, что в Израиле, где миф, там и демифологизация, ибо миф есть неправда. Всякий согласится, что русская литература с неправдой за один стол не сядет). Принимая концепцию Каганской, отсюда и до предоставления слова следующему оратору, слово «поэт», ранее писавшееся нами попросту, без затей, будем писать следующим образом: Поэт. Ибо в русской литературе и в русском обществе Поэт всегда один, то есть имя собственное, а не нарицательное. Понятно, что в такой системе все прочие стихотворцы оказываются графоманами. Таким образом, под эту усушку и утруску оказалась успешно списанной вся русская поэзия от Батюшкова и Баратынского до наших дней. С течением времен Поэт принимает в своих воплощениях последовательно имена Пушкина, Лермонтова, Маяковского (посмертно). Зияющая в этом построении брешь лет примерно в девяносто заполняется советским учебником родной литературы поистине мафусаиловой тенью Некрасова, которую докладчица предпочла утаить от доверчивой и плохо знакомой с русской поэтической хронологией публики.
Что же отличает фигуру Поэта? Поэт стоит над земной властью, но тесно связан с ней постоянным выяснением отношений. Он — тот, кто будет судить властителей и свою эпоху, и тот, кто определит их судьбу и место в мире. На эту тему были процитированы три строки из первого четверостишия известного стихотворения Поэта, которые в обратном переводе с иврита звучат следующим образом:

Я воздвиг себе монумент, не являющийся деянием рук.
Он возносится семикратно (многократно) выше, чем столп Александра Первого.

Недаром Сталин, хорошо знакомый с выше процитированным стихотворением, по смерти Лучшего Талантливейшего начал побаиваться Мандельштама, подозревая, что Поэтом (Мастером) может оказаться именно он, и требуя от Пастернака, другого претендента на роль Поэта, однозначного опровержения или подтверждения своих подозрений.
И вот здесь и там ныне происходит что-то неладное. Миф умер, Поэту, которого днесь звать Генделев М.С., не удается быть тем, чем спокон веку русскому Поэту быть надлежит. Не удается быть Поэтом, а роли поэта Поэт себе не представляет. Поэт безмолвствует.
На этой пушкинской ноте завершилось первое выступление.
Исстари в многоязычном Иерусалиме дело поставлено на научные рельсы, и по незыблемой логике причинно-следственных связей соль и боль загадочной русской души поручено представлять местным носителям русского языка, в то время как поэзию на непереводимом языке иврит пристало разжевывать на обозрение публики тем, кто всосал ее с молоком матери (кооператив «Тнува» тут ничем помочь не способен). Поэтому Гали-Дана Зингер, быв спрошена ведущим о русском взгляде на миф поэта, была вынуждена отдать Хези Лескли стороне супротивной и обратилась к истокам — к славянской мифологии.*
Древнеславянский и.о. Орфея Боян был внуком Велеса — божества стад и загробного мира.**

В полном соответствии с основным всемирным мифом о поэте, Боян связан с Мировым Древом — сакральной осью мира, уходящей корнями в царство мертвых (прошлое), тянущей ствол в земном пространстве и возносящей крону в небеса (будущее). Растекашеся по нему мыслию (расскакашеся мысью), Боян, как свойственно поэту, соединяет мир мертвых с миром живых и с миром неродившихся.
«Единство всех коранов утверждая», Г.-Д.Зингер высказала мнение о том, что классический миф поэта продолжает работать. Поэты по-прежнему являются подателями имен, создателями мира в его текстовом воплощении и посредниками между тремя царствами. Но на первый план выдвигается мотив наказания, изгнания поэта, вполне классический (Марсий, Лин, Орфей), хотя и менее укоренившийся в массовом сознании, чем «парадная» часть мифа. То же относится и к мотиву ущербности поэта (слепота Фемирида, Тиресия и Гомера; глупость Калидасы). Не переставая осуществлять связь с потусторонним миром, поэты ныне обращаются к самим себе, предаваясь тайной магии взамен публичного жречества, творят свои индивидуальные мифы в отсутствие сколько-нибудь вменяемого общественного. Это «ныне», вероятно, является некой константой. Не Пушкин ли сетовал полтора века назад, что ныне поэт должен писать для самого себя?
В качестве примера Г.-Д.Зингер познакомила публику с поэзией Ильи Бокштейна, прочитав несколько своих переводов из его «Персон Аверонны» и процитировав ряд высказываний поэта, выражающих «основные направления русской филартной культуры». («Создание искусства на основе индивидуальных мифотворческих философии и метафизики; разработка индивидуальных священных писаний как сюжетов для личных медитаций и творчества — с Божественно-случайной вероятностью его обнаружения другими».)
К свою очередь Амир Ор заявил, что лично он вообще не понимает, что такое миф поэта. Для него важнее всего то, что он, просыпаясь поутру, не должен чувствовать себя поэтом. Этого бы он просто не перенес. Одним словом, он старался быть простым хорошим парнем, знатоком древних наречий Средиземноморья. В полном соответствии с этой декларацией говорить о поэзии он не захотел и предоставил слово известному мастеру этого процесса Ариэлю Хиршфельду.
Хиршфельд говорил красиво, не хуже чем Г.А.Ваза. Он характеризовал положение поэтов, создававших новую ивритскую поэзию — Бялика, Черниховского и прочих — как весьма двусмысленное и щекотливое, а дилемму, вставшую перед ними как неразрешенную и поныне. По его словам, еврейская традиция оставляла все существенные функции, выполняемые европейской или русской словесностью, за религией, Священным писанием. Поэт не мог и не может с легкостью претендовать па роль пророка, говоря на языке пророков. Поэтому, открывая путь свободному поэтическому творчеству, основоположники новой ивритской поэзии должны были, хоть на минуточку, хоть понарошку, стать язычниками.
В целом же, израильская поэзия более умеренна и скромна. Она редко возвышает голос. Иногда это положение второстепенности по отношению к священным текстам сковывает ее. Но иногда поэты дерзают встать на путь мифотворчества, вступая в непростые отношения с традицией. В качестве примера было приведено стихотворение Йоны Волах «Йонатан»:

Я бегу по мосту
а дети за мной
Йонатан
Йонатан зовут они
немного крови
только немного крови для медовой сласти
я согласен на дырку от кнопки
но дети хотят
и они дети
и я Йонатан
они срезают мою голову веткой
гладиолуса и подбирают мою голову
двумя ветками гладиолуса и оборачивают
мою голову шуршащей бумагой
Йонатан
Йонатан говорят они
вправду прости нас
мы и не представляли себе что ты такой.*

— И пусть Гали-Дана Зингер не думает, — обратился А.Хиршфельд к предыдущему оратору, — что Хези Лескли поэт ее мифа. Он-то как раз чувствовал себя пророком Йехезкелем. В одном из ранних стихотворений, которое покойный поэт, правда, терпеть не мог, он писал, что «его слова забьют фонтаном молока на площади».
Неудивительно, что сам автор впоследствии терпеть не мог этот образ, возможно, в силу его наигранного гастрономического оптимизма.
Вообще же, известный гастрономизм характерен для Лескли. Выскажу теорию н духе мифопоэтической картины мира, что его происхождение в творчестве поэта и балетмейстера коренится в «сладком как мед» свитке, которым «напитал чрево свое» его вещий тезка.
Кстати, о Йехезкеле. Кто он и откуда? Вот первая строфа: «И было: в тридцатый год, в пятый день четвертого месяца, — и я среди изгнанников при реке Кевар — открылись небеса, и я увидел видения Божьи».
И он среди изгнанников.
«Г-споди, Г-споди!» — думал я, — «может быть, с молоком Хези Лескли всосали мы все же непредусмотренную толику понимания ивритской поэзии?»
Что касается обещанной дискуссии, то она не получилась. Стороны друг друга не слышали. Складывалось впечатление, что все выступающие изъясняются на разных, взаимно непонятных наречиях. Публика реагировала живо, но как-то неосмысленно. Я же, давно разочаровавшийся в дискуссиях, подумал, что три монолога и сами по себе являются пищей для размышлений.
«Ибо не к народу с невнятной речью и непонятным языком ты послан, но к дому Израиля» (Йехезкель, 3, 6).

* В конце концов, нам не привыкать стать. Мы все учили историю СССР в 4-м классе церковно-приходской школы и хорошо помним, что «наши предки были славяне».
** А рrороs: деды — усопшие предки — в той же традиции считались заступниками и покровителями живых. Это относилось лишь к умершим своей смертью. Насильственно умерщвленные именовались мертвяками и постоянно пакостили. Такой вот мертвяк — насильственным вторжением чуждой западной идеологии приконченный образ Поэта, никак не может успокоиться, а ходит этаким зомби по Русской земли, а с падением железного занавеса также и призраком по Европе.
*** Подстрочный перевод мой — Н.М