Die alte Nyx, wie immer im Dunkelblauem, kroch mit Ach und Krach aus dem Taxi, das direkt vor der Cottage hielt, in der ihre drei Töchter seit einer Ewigkeit wohnen. Sich auf ihre Krücke stützend, machte Nyx zwei Schritte zum Gartentürchen und drückte den oberen Klingelknopf: Atropos. Man könnte auch andere drücken: Klotho oder Lachesis, es gab ja sowieso nur eine Klingel. Das Türchen knarrte und öffnete sich, Nyx ging hinein, mit ihrem schweren Gang, über knirschenden Kies, stieg vorsichtig über die Matte mit einem Zerber-Motivdruck und betrat das Haus.

„Hi, Mammi“, — rief von oben Atropos heiser, — „komm hinauf, schneller, wir haben schon angefangen“.

„Ja, ja, bei dir brennt immer alles! Was für eine Grille hast du wieder?“, — Nyx schimpfte, immer das Gleiche.

„Keine Grillen! Wissenschaft! High Tech! Wie lang musste man alles händisch machen? Wir haben den Teppich schon in den Abstellraum geräumt …“

„Waaaas???“ – Nyx stolperte und schlug fast auf die Wendeltreppe. – „Was? Der Teppich ist weg? Der Teppich??? Bist du verrückt geworden? Willst du, dass die ganze Welt untergeht???“

Nyx musste aus Atemnot eine Pause machen, quengelnd keuchend kam sie hinauf und blieb geschockt stehen: Der Arbeitssaal war nahezu leer. Der Riesenteppich, die Lebenstat der Geschwister, der immer von der Decke hing, war verschwunden. Vorhanden waren nur die antiken Armleuchter und ein paar Marmortische mit echten Kratern aus Ton. In der Mitte des Saals standen jetzt drei Tischchen mit je einem Laptop und einem Officestuhl. An jedem saß eine der Schwestern: Atropos, Klotho und Lachesis. Alle drei in dicken Brillen, sie sahen sehr schlecht, immer schon, nur ein Auge bei Atropos war gut und diente praktisch für alle drei. Wegen der Sonnenstrahlen waren die Vorhänge zugezogen und im Saal herrschte Dämmerstimmung. Für Nyx war es trotzdem zu hell, sie litt ihr ganzes Leben an Lichtscheue und sah perfekt nur in der Nacht.

„Oh Zeus!“, schlug Nyx die Hände zusammen, „Was wird jetzt mit uns! Die Welt geht  jetzt definitiv unter! Oh Götter!“

Atropos, die Knochige, mit leicht krummen Rücken, lachte heiser und winkte mit ihren unverhältnismäßig großen Händen:

„Schau, Mutti, alles ist da, im neuen autorisierten Programm, gestern bekamen wir es direkt aus Delphi. Wir haben es schon getestet, alles funktioniert perfekt! Ist es nicht cool?“

Klotho und Lachesis lachten auch, wie Krähen krächzten.

„Unsere Computer sind im Netz, ich bilde die Lebenslinie, das als Faden gezeigt wird“, – fügte Klotho mit ihrer schrillen Stimme hinzu, die Brille in Schildpattfassung auf der Hakennase schräggestellt.

Nyx blickte auf Klothos Bildschirm: Die schwarzen Linien, die virtuelle Menschenleben, erwachsen, ein Pixel nach dem anderen Pixel aufgebaut.

„So was grausiges!“, dachte Nyx, „diese Virtualität, dieser seelose Glamour! Ein künstliches, lebloses Bild ersetzt einen elastischen Seidenfaden eines Teppichs! Du nimmst diesen Faden in die Finger und spürst das Pulsieren des Lebens, Blut und Fleisch. Du spürst die kleine Wolke des letzten Atems, wenn du ihn abschneidest! Und was ist das? Nur das Bildchen, die Striche. Pfui, bäks!“

Klotho gaffte sich aber an den Bildschirm blind. Andere Generation!

Sie kam zum Lachesis Tisch: Staub rund herum, wie immer, sogar ihr Lieblingsglobus war voll mit Staub, als ob halb Europa unter einem Sandsturm litt. Ihr Bildschirm zeigte stets wechselnde Diagramme und Graphiken: Das Programm maß und berechnete die Lebenslänge. Lachesis lächelte ihre Mutter an, so dass sie zusammen zuckte. So wie das Lächeln einer Riesenkröte, wäre es nicht so gruselig.

„Ich muss nur kontrollieren, dass das Programm nicht hängt und alle Angaben und Kenndaten in Anbetracht nimmt!“, krächzte Lachesis.

„Und  mein Programm schneidet die Linien ab!“, schrie Atropos exaltiert. Nyx blickte das ältere Töchterlein mit Liebe an. Atropos drehte ihren Laptop, so dass Nyx beide Bildschirme sehen konnte. Eine der Spalten auf dem Diagramm bei Lachesis sank plötzlich in eine rote Horizontale. Bei Atropos klirrte etwas kurz, eine der Linien flimmerte und verschwand.

„Tod!“ — rasselte Atropos. — „Mann, 35, New York, Autounfall! So geht es! Na, sag Mutti, ist das nicht Klasse? Ich finde es toll! Das Programm ist ein bisschen kompliziert, es gibt natürlich eine Betriebsanleitung, aber 2000 Seiten in kleiner Schrift! Bin ich verrückt?..“

„Aber Mädls … “, — Nyx war erschüttert, — „Ihr seid gar nicht mehr nötig? Der Computer wird das alles selbst regulieren? Den Zufall berechnen? Das darf nicht wahr sein!“

Plötzlich piepste Lachesis’ Laptop, sie fluchtete und klopfte nervös auf die Tastatur. Alle Diagramsspalten sanken zur roten Horizontale. Lachesis ächzte, klopfte wieder: keine Rückmeldung.

„Was ist da los, verdammt noch mal! Er hängt total! Ruft nach Delphi!“

Atropos ergriff ihr Handy und trödelte auf ihrem Touchpad, mit den knorrigen Fingern darauf tippend. Nyx humpelte dahin:

„Was ist los, Atropchen?“

„Scheiße!“ krächzte Atropos laut, so dass Nyx zurück wankte.

„Wenn sie den Administrator von Delphi brauchen, drücken sie bitte die Eins, wenn sie das Orakel benötigen, drücken sie bitte die Zwei, wenn sie …“ — Atropos druckte verkrampft die Zwei – „Please hold on the line, alle Pythien sind belegt, die erste freie Leitung ist für sie reserviert, please hold on the line …“ dann plötzlich die wehmütige Flöte des alten Ziegenbocks Pan. Atropos schmiss zornig das Telefon weg und griff sich an den Kopf.

„Na was denn? Was ist passiert? Sagt mir jemand, worum es geht?“ – Nyx warf sich hin und her.

„Das Programm hat sich plötzlich aufgehängt“, — erklärt Atropos grantig. – „Deswegen wurden gleich dreihundertzwanzig Menschen die Lebenslinien abgeschnitten. Vollkommen falsch, nur weil die Daten verloren gingen. Mist! Das darf nicht passieren. Das ist ein Programmfehler, aber du siehst, die dort in Delphi sind kaum erreichbar, und wenn, dann zu spät.“

Das Schweigen blieb im Saal hängen. Es wurde jäh ganz finster. Klotho fiel etwas ein, sie hämmerte mit ihren knorrigen Fingern auf die Tastatur. Sie war die Einzige, die mit dem Internet halbwegs umgehen konnte.

„Aha! In Australien stürzte aus unbekannten Gründen einen Flugzeug ab. Am Bord waren vermutlich 309 Leute.“ ― Sie schwieg eine Weile, ― „Morgen stellen sie klar, dass es 320 waren. Sie wissen nie etwas Genaues, dieses Volk, schon gar nicht warum …“

JACQUARD’S WEB

Ананке с трудом выбралась из такси, остановившегося прямо перед калиткой, ведущей в небольшой палисадник перед коттеджем, где жили три ее дочери. Три дуры были до сих пор незамужем и жили вместе. Возраст их был уже таков, что надежды на внуков Ананке давно оставила. Не говоря уже об их внешности. Впрочем, красавицами они и раньше не были.

Оказавшись на тротуаре, она тяжело выдохнула и, опираясь на клюку c мраморной ручкой, сделала два шага, чтобы нажать на верхнюю кнопку звонка: Атропос. Можно было нажать и на нижние: Клото или Лахезис, звонок-то был все равно только один, но Ананке всегда по привычке звонила старшей любимице. Любимица, потому что первая и старшая была, так-то одна дурь в башке, как и у остальных. Вот зачем было переезжать из центра города, где все близко, рядом, и в кафе можно выйти посидеть, и магазины, и театры, и храм, ― всё! Так нет же, продали квартиру, купили этот домище, скажите пожалуйста, на окраине, чтобы не сказать у черта на куличиках, дурищи. И все Атропос, другие обе только подпевалы, что она скажет, то и сделают.

Калитка щелкнула и распахнулась, Ананке, тяжело ступая, прошла по противно хрустящему под ногами гравию мимо статуи голого Аполлона, тщательно вытерла ноги о коврик с изображением Цербера, стараясь не наступить на Цербера, и вошла в дом ― дверь была открыта, маму ждали.

― Привет, мам, ― крикнула сверху хриплым голосом Атропос, ― поднимайся скорее, мы как раз начали уже.

― Скорее, как же, вечно у тебя все горит. Не могли подождать? Что там у вас произошло? Опять очередная блажь тебе в голову взбрела?

― Никакая не блажь! Это прогресс! Сколько можно вручную пахать? Мы уже убрали Ковер в чулан …

― Чтоооо??? ― Ананке даже оступилась и едва не растянулась на винтовой лесенке, ведущей в рабочий кабинет Атропос. Это был, конечно, рабочий кабинет всех троих, но для Ананке это все равно был кабинет старшей. ― Как это ― у б р а л и   к о в е р? Да вы с ума сошли??? Хотите все погубить? Вы вообще понимаете …

С этими словами она вошла в кабинет ― собственно, просторную залу, занимавшую весь второй этаж дома, и потрясенно остановилась. Огромный ковер, свисавший сверху, исчез. Зала была непривычно пуста, только канделябры на стенах, несколько мраморных столиков с цветочными вазами около стен, дубовый паркет ― хоть танцуй. В центре стояли теперь три стола, с винтовыми офисными стульями. На каждом столе ― лэптоп, за каждым ― одна из сестер, Атропос как всегда в своем любимом черном платье и черных же очках, хотя занавеси на больших окнах были приспущены, иначе в окна били бы прямые лучи солнца.

― О Феб! ― Ананке всплеснула руками. ― Что же теперь будет! Вы, наверное, умом тронулись, все одновременно!

Атропос, маленького роста, костлявая, только хрипло засмеялась и замахала непропорционально большими руками:

― Да ничего мы не тронулись, мама, смотри, все здесь, в новой программе. Вчера нам привезли из Дельф, мы уже ее протестировали, работает отлично. Это прогресс! Наука! Компьютер — это прямой потомок жаккардова станка, что же нам отставать? Мы же сами тогда Жаккару дали пожить, чтобы он свой станок усовершенствовал.

― А какая зато потом заварушка в Лионе получилась, помнишь?

Клото и Лахезис довольно засмеялись, спугнув несколько ворон, примостившихся на карнизе.

― Смотри, мама, компьютеры объединены в сеть, я формирую линию жизни, вот она, визуально показывается как нить, ― скрипучим голосом включилась в объяснения Клото, поправляя очки в черепаховой оправе на крючковатом носу. Все три были полуслепые, и непонятно в кого, Ананке сама видела как орел-громовержец, если не лучше. Атропос была самая слепая из всех, она была вынуждена даже постоянно носить темные очки: помимо сильнейшей близорукости и катаракты, она страдала еще от непереносимости солнечного света.

Ананке взглянула на дисплей Клото: на белом экране росли черные линии, виртуальные нити человеческих жизней, прирастая пикселями. Как отвратительно, подумала про себя Ананке, разве можно сравнить эту искусственную безжизненную картинку с упругой шелковой нитью их ковра, когда это жизнь ощущалась непосредственно под пальцами, кровь и плоть, пульсация жизни. А тут ― тьфу ― картинка одна, линия из точек. Клото пялилась в экран, как завороженная ― другое поколение, Ананке было этого не понять.

Она подошла к столу Лахезис: кругом пылища, как всегда, можно человечков рисовать, даже ее любимый глобус весь в пыли, как будто половоину земного шара песчаной бурей замело. Дисплей показывал постоянно меняющиеся диаграммы: компьютер измерял и рассчитывал продолжительность жизней. Лахезис улыбнулась так неожиданно своей жутковатой улыбочкой матери, так что та даже вздрогнула.

― И мне теперь ничего не надо делать, ― радостно заскрипела Лахезис, которая была не только самая некрасивая, но и самая ленивая из всех трех. ― Я только контролирую, чтоб программа не висла и чтобы все параметры учитывались!

― А моя программа обрезает линии! Посмотри, мам! ― радостно вскрикнула Атропос. Ананке посмотрела с любовью на старшенькую: сутуловатость ее грозила перерасти в горб, подбородок был скошен вправо, отчего она сильно кривила рот, один глаз был всегда полузакрыт. Но мать всегда находила в ней своеобразный шарм.

― По расчету программы Лахезис?

― Да-да! Вот смотри! ― Атропос повернула лаптоп, чтобы мать видела оба дисплея одновременно. Один из столбиков на диаграмме у Лахезис вдруг опустился до красной линии. У Атропос программа тренькнула, одна из линий замелькала и исчезла.

― Умер! ― Атропос засмеялась своим хриплым смехом и, почти водя по экрану носом, прочла вслух для остальных: ― Мужчина, 68 лет, Нью-Йорк, автомобильная авария! Вот! ― И обращаясь к дисплею, добавила: ― А смотреть надо, куда идешь, болван!

Она сделала несколько оборотов на своем стуле, и посмотрела на мать:

― Ну скажи, мам! Разве это не классная программа! Намного эргономичнее, быстрее, легче. Работаем виртуозно и не устаем! Иногда только программа подвисает, мы ее еще не очень освоили. Там такая инструкция толстенная, мелким шрифтом. И таким языком написано, черт ногу сломит, переводчиков нормальных совсем нет, я тут одному даже специально продлила его жизнь, мы не должны, я знаю, но ходят вон, не смотрят, куда, а потом мучайся. Но система, как видишь, прекрасно функционирует!

Ананке была потрясена.

― Но это же что значит, девочки? ― прошелестела она, ― мы и не нужны совсем? Компьютер все сам регулирует? Кто ж знает, до чего они там дорегулируются? А если контролировать начнут? Это же демографическая катастрофа! Что это за мир, где нет случайности?

У Лахезис вдруг запиликал компьютер, она витиевато неприлично выругалась, так что Клото даже захихикала. Все столбики диаграмм вдруг упали до нуля. Лахезис охнула и застучала по клавиатуре:

― Что за чертовщина, у меня все зависло! Девочки, позвоните в Дельфы. Что там происходит???

Атропос схватила мобильник и завозилась, водя по тачпаду кривыми узловатыми пальцами. Ананке подковыляла к ней поближе:

― Что происходит, Атрошхен?

― Дерьмо! ― каркнула Атропос в телефон, так что мать даже отшатнулась. ― Если вам нужен дельфийский администратор, ― громко загнусавил компьютерный голос, ― нажмите, один, если вам нужен оракул, нажмите два, если вам … ― Атропос нажала на двойку, ― оставайтесь на линии, все пифии заняты, первая освободившаяся ответит вам… ― тут включилась заунывная флейта старого козла Пана.

Атропос выбросила телефон и схватилась за голову.

― Да что? Что случилось-то? Кто-нибудь скажет мне, что происходит? ― Ананке металась, хромая и стуча палкой по паркету из бразильского ореха, от одной к другой.

― Программа сразу тремстам двадцати человекам обрезала линии жизни, но не потому что рассчитала так, а потому что зависла и потеряла данные. ― вздохнула Клото, ― у них там какая-то недоработка в программе, наверное. Но до них никогда не довонишься …

Атропос встала, сделала нервно два шага и снова села. В зале повисло тяжелое молчание. Солнце вдруг скрылось за тучами, заволокшими горизонт.

― Феб опять напился с Паном, еще бы тут все не висло, ― буркнула она. Ананке с силой ткнула ее в плечо:

― Не смей так говорить! Они занимаются прорицаниями. Всё.

― Ага, прорицаниями… Клотхен, посмотри там, что в интернете пишут, ― хрипло приказала Атропос.

Клото застучала по клавишам. Пока она, водя носом по экрану, упорно что-то искала, никто не вмешивался: она единственная пока умела обращаться с интернетом. Вдруг Клото не то крякнула, не то хрюкнула:

― В Австралии по неизвестной причине упал в океан самолет, на борту было предположительно 320 человек…

(Авторский перевод с немецкого)

Г КАК ГРАППА, С КАК СЕРПАНТИН

Г.

В темноте Лаго Маджиоре было почти не видно – просто свинцовое поле, перехваченное сверкавшей серебряной полоской. Очень приглашающе сверкавшей. Хотелось на нее ступить и идти по ней к линии горизонта, чтобы наконец за нее заглянуть и увидеть… что там можно за ней увидеть? Прошлое или будущее? Ад или рай? Если ад, то это, конечно, дороги, забитые «воскресными водителями», а рай, может быть, автомастерская, в которой мастер в белом халате и белых перчатках, я представляю его как Петера Монтеверди, завинчивает последний винтик. Ну или, может быть, рай это лабиринт из серпантинов, по которым я несусь то вверх, то вниз, вдаль, вдаль …

Дорожка петляла вниз, пытаясь удержать, приторморзить путника, подставляя то камень, то деревце, чтобы удержаться и не скатиться кубарем, но я таки почти выбежал на нижнюю, асфальтированную дорогу внизу, пробежал по инерции еще несколько шагов и почти вбежал в бар, который мне посоветовали в отеле, напугав бармена, который безмятежно читал Corriere della Sera в совершенно пустом баре, погруженном в фиолетовые тона. Бармен вздрогнул от неожиданности, вскочил, включил музыку: какая-то странная, джазово-фортепианная интерпретация Caravan‘а.

–  Buona sera!

–  Buona sera!

Я заказал граппу для начала, чтобы расслабиться, собираясь после этого хлопнуть стаканчик-другой местного вина. Но граппа была так ужасна, что я не сдержался:

–  Где вы взяли такую дрянь?

–  Что, такая плохая? – он взял еще одну рюмочку для граппы и налил себе, граппа казалась тоже фиолетовой:

–  Allora, ну да, не очень, –  он фыркнул, –  но у меня другая еще есть, лучше, попробуете?

–  Ну давайте, надо же запить.

Он налил граппу из другой бутылки и выжидательно на меня уставился:

–  Уже не так страшно, но все равно не особенно. Случалось дегустировать и получше.

–  Да ну!.. –  Он налил себе:

–  Не, ну я считаю, это уже более-менее.

–  Есть еще, может, другая?

Caravan двигался с ускорением.

–  Come no! – гордо сказал он, вытащив откуда-то пузатую бутылку, –  Для особых гостей! – и, смахнув с нее пыль, разлил нам по бокальчикам.

Пианист неожиданно взревел.

Вот это была граппа! Медленно разливающийся дьявольский огонек проникал шажок за шажком в самые отдаленные участки тела, словно поднимая восстание всех, самых незаметных клеток, всех полузабытых провинций тела. Caravan погнал во всю мочь.

–  Вот это граппа!

–  Sì! – выдохнул он, разведя в стороны руки, словно пытался собрать себя вооедино, когда к нему вернулся дар речи, вначале только итальянской.

–  Уух… еще по одной? – медленными мельницами богов к нам возвращалась реальность.

Мы выпили еще по одной, потом еще по одной. Огонь восстания бушевал во всех провинциях. Caravan давно отзвучал, и из динамиков знакомый голос хрипел про little drop of poison. И в этот момент рядом с нами вдруг оказался человек в шляпе с белой болонкой.

–  Привет, Лео, какими судьбами, как дела?

Мне потребовалось несколько минут, чтобы сообразить, кто это. К счастью, Клаудио совсем не изменился. И его вкусы тоже не изменились, так что мы выпили еще по граппе за встречу и потом за то, что у нас у всех все хорошо. Болонка лежала у меня на ноге, а Клаудио, как обычно, висел на плече и, размахивая сигарой, рассказывал про очередную пассию. Потом он пригласил меня на вечеринку. Как хорошо, что это вечеринка, вяло подумал я, как раз успею протрезветь. Выпив еще живого огня на прощанье и сунув визитку с адресом в карман, я вышел, пошатываясь, в черную итальянскую ночь, в надежде найти свой отель, собственно, даже не найти, я всегда все находил, а до него дойти, по крайней мере до того, как наступит утро. Клаудио встретил утро наверняка в баре. Когда я уходил, он как раз помогал бармену открыть новую бутылку граппы.

C.

Пробуждение было длительным и беспокойным. Звонки по телефону, стук в дверь, какие-то немыслимые сны о белых единорогах и фиолетовых болонках, потом я долго ехал на форде континенталь по какому-то непонятному городу, въехал на перекресток, застрял, и проснулся.

После бесчисленных капучино я побрел проветриться на озеро. Это всегда помогало. Взял лодку и пару часов наматывал круги по Лаго Маджоре. К тому моменту, как солнце стало клониться к зениту, а у горизонта собрались грозовые тучи, я склонился к тому, что я уже почти трезв и могу ехать в горы. Я вытащил из чемодана одну из дремучих карт своего отца, с подробными еще описаниями пассов и горных серпантинов с указаниями угла наклона и перепадов высоты. Дом Клаудио лежал достаточно высоко над озером. Но ни на одной из карт вообще не было нужной мне дороги. В конце концов, я бросил их все в багажник, сел в машину и помчался, ориентируясь по солнцу и названиям населенных пунктов. Мелькнул Сан-Бернардино, значит, я был на верном пути.

Дорога пошла резко вверх, повороты стали круче, дорога становилась все уже, а открывающаяся панорама озера, утыканного белыми тругольничками парусов, все живописнее. Заглядываться на дорогу особо не приходилось – дорога становилась все уже и уже, в какой-то момент она перестала быть асфальтированной – я вдруг понял, что ехал по гравию.

Дорога сузилась до размеров машины – хорошо, что это был не форд континенталь. Все уже и уже, а повороты все круче и круче. Справа отвесная стена горы, слева обрыв на несколько сотен метров вниз в сторону моря, никаких ограничителей и ограждений. Море, словно нарисованное Жоржем Сёра, перепрыгивало  то с левой стороны на правую, то с правой на левую, но постепенно мне стало не до него. По радио вчерашний, кажется, пианист вжаривал отличный джаз: follia d’amore, follia d‘amore.

Дорога превратилась в настолько узкую ленточку, что мне приходилось реверсировать на поворотах, левое переднее колесо проходило по самому краю дороги и нос машины нависал над пропастью. Не дорога, а настоящая follia. Хорошо, что у меня никогда не было страха высоты и горных дорог, несмотря на то, что я уже побывал в пропасти и тоже, кстати, вместе с машиной. Единственное, что меня беспокоило: верная ли это вообще дорога. C серпантинами я знаком хорошо, они могут закончиться и тупиком без возможности разворота, вот тогда станет действительно весело. Хотя бы потому, что из машины даже и не выйти.

Часа через два такой езды, за которые я прополз едва ли четыре километра, дорога действительно неожиданно закончилась – огромным плато. В центре его стоял симпатичный фахверковый дом, с двумя кипарисами перед входом и одной разлапистой розой на шпалере перед балконом, Ромео точно разорвал бы штаны, если б крутился там в ожидании Джульетты.

Перед домом – огромная парковка. Очевидно, гости приезжают часто и в большом количестве, однако кругом не было никого, ни одной живой души. Я подошел к двери, уже протянул к звонку руку, и тут она открылась сама. Человек, вышедший из дома, увидев меня, отшатнулся, словно увидел привидение. Я даже обернулся: никого.

–  Вы кто? Откуда?

–  Я школьный друг Клаудио, он пригласил меня вчера в гости…

–  А как вы сюда попали? Где ваш вертолет?

–  Где мой что?.. Я на машине – вон стоит…

И тут до меня начало медленно доходить. Человек вышел, наконец, из дома и в лучах заходящего солнца, сделавших его, как в юности, рыжим, я его узнал: это был Джорджио, дядя Клаудио. И он меня узнал.

–  Лео, мы бы вас забрали, как же Клаудио вам не сказал!

–  Он предложил, но я сказал, что я сам, – Я не стал уточнять, что после всех выпитых грапп я просто не понял, почему Клаудио хотел меня обязательно подвезти и отмахнулся.

–  Удивительно, но ведь дороги считай, что нет, она осыпается и становится все уже и уже. Три года по ней уже никто не может ездить!

Я пожал плечами. Я же не знал, что по ней невозможно ехать, я доехал.

(Авторский перевод с немецкого)

ОТВЕТЫ НА ВОПРОСЫ «ДВОЕТОЧИЯ»:

Фернанду Пессоа разочаровался в оккультизме и магии,
потому что не мог поверить, что одолеть Дьявола может человек,
который не в состоянии одолеть португальский язык.

1. На каких языках вы пишете?

По-русски и по-немецки.

2. Является ли один из них выученным или вы владеете и тем, и другим с детства?

Немецкий выученный, если о языке вообще можно так завершенно сказать, и учить начала довольно поздно и довольно вяло. Первая волна моей личной эмиграции в немецкий язык произошла в университете: чтобы прочесть необходимые для диссертации работы, которых оказалось очень много, написанных давно и основательно, отвечавших, как выяснилось, чуть не на все мои вопросы, и я начала все это конспектировать, резюмировать, пересказывать.

3. Когда и при каких обстоятельствах вы начали писать на каждом из них?

На русском я начала писать в 6 лет, как только научилась писать, вот такими кривыми, квадратными буквами и написала первую книжку, с указанием тиража, даты «выхода» и кому предназначен. На немецком – когда я, неожиданно для себя, оказалась и осталась в Австрии. Это была, так сказать, вторая волна моей эмиграции в немецкий язык.

4. Что побудило вас писать на втором (третьем, четвертом…) языке?

Вся ситуация: когда живешь в стране, невозможно избегать ее язык. То одно, то другое. Потом была пара статей, потом пара переводов. Не писать я не могу физически, мне необходимо постоянно что-то писать или записывать. Последним, что мне удалось написать по-русски, был путеводитель по Австрии для Эксмо, а потом все контакты окончательно рассыпались: мосты были не сожжены, но разведены, по петербургскому обыкновению, да так и уснули прохладной белой ночью, и мне не осталось ничего другого, как начать выражать свои мысли на немецком языке. Это была третья и окончательная волна моей эмиграции в немецкий язык. Без всякого пафоса, просто так сложилась ситуация. Осталась бы я в Лондоне или в Кейптауне, что было очень вероятно, писала бы сейчас по-английски.

5. Как происходит выбор языка в каждом конкретном случае?

Выбирать, собственно, не приходится, просто все время, последнее время, пишу по-немецки. Иногда в черновиках какие-то фрагменты есть по-русски или отдельные небольшие текстики – если их появление было вызвано той или иной цитатой, эпизодами из русской литературы, воспоминаниями.

6. Отличается ли процесс письма на разных языках? Чувствуете ли вы себя другим человеком\писателем, при переходе с языка на язык?

По-немецки пишу медленнее, лаконичнее, тщательнее обдумываю, по-русски быстрее, но и куда неаккуратнее, а потом до бесконечности шлифую свой расхлябанный и развинченный стиль. Разницы в себе не чувствую, на всех языках собой недовольна, сержусь, упрекаю.

7. Случается ли вам испытывать нехватку какого-то слова\понятия, существующего в том языке, на котором вы в данный момент не пишете?

Любой язык покрывает действительность на сто процентов. В одном языке можно обойтись одним коротким словом, а в другом понадобится длинное предложение, но на следующей странице будет ровно наоборот. Кроме того, русский и немецкий не настолько далеки друг от друга по своей логике. Хотя в бытовой речи не то, чтобы в суржик, но в некоторую макароничность, конечно, скатываешься. Ну и есть такой момент – какие-то вещи можно просто знать лучше на одном языке, чем на другом. Я не могу вникнуть в юридический или экономический текст на русском языке, но более-менее понимаю его по-немецки, и это проблема не языка, а моего опыта. Аналогично с автомобильной тематикой, интерес к которой у меня возник в Австрии, а по-русски мне иногда просто словарик нужен. Но это опять же не проблема языка, это моя проблема.

8. Меняется ли ваше отношение к какому-то явлению\понятию\предмету в зависимости от языка на котором вы о нем думаете\пишете?

Не замечала.

9. Переводите ли вы сами себя с языка на язык? Если нет, то почему?

Вот сейчас первый раз себя перевела – для вас. Но в принципе я совершенно неспособна к переводческой, равно как и к редакторской работе. Известная история с „he smiles“ – это как раз про меня. Оригинал по отношению к переводу оказывается его черновиком.

10. Совмещаете ли вы разные языки в одном тексте?

Макаронические тексты? Нет, но бывает в фазе черновика, что вспоминаются какие-то цитаты и я вписываю в оригинал, чтобы не забыть, и пишу иногда по инерции дальше по-русски.

11. Есть ли авторы, чей опыт двуязычия вдохновляет вас?

Вдохновляет, оправдывает, утешает? Слово «вдохновляет» как-то мне не очень нравится, по крайней мере, в моем случае. Но «коллег», конечно, я как-то мысленно отмечаю, и их не так уж и мало. Интересно было читать о многоязычном Пессоа и его отношении к языку как к определенной экзистенциальной мере. Довольно часто появление билингвиальных авторов связано с политическими событиями: Агота Кристоф сменила венгерский на французский после переезда в Швейцарию в 1956 году. По той же причине перешли на французский Кристева и Кундера. Конрад «конрадикально» – как Набоков выразился (уж кто бы говорил) – перешел на английский, хотя мог бы быть и трилингвиальным автором (но слишком уважал французскую литературу). Вообще, спекулятивные формулировки писателей о подвластных и неподвластных языках заслуживают особого изучения. Сэмюэль Беккет переехал из Ирландии во Францию и сначала сменил один язык на другой, но потом часто возвращался к английскому. Наша современница француженка Клемaнтин Бовэ, очень интересный «взрослый» автор, написала вдруг по-английски серию книг для детей: можно в философской перспективе увидеть перемещение во времени, а не в пространстве. Шмуэль Йозеф Агнон – вот истинный вавилонянин, который действительно и вдохновляет, и оправдывает, и утешает, и оставляет нам неразрешимую загадку: как писать на идише и иврите, живя в галицийской провинции Австрийской империи.
У меня нет космического пиетета перед родным языком или, скорее, мифом о родном языке. Впрочем, боюсь, что этот миф особенно силен именно на территории, на которой некогда было вообще сложно иностранный язык выучить.
Проблема выражения мысли – вот проблема. Мысль сильна пока размером слов не стеснена. Сейчас поднимается новое поколение авторов-билингв «иммигрантского происхождения», активно поддерживаемое левыми фондами и премиями. Политика снова масштабно вмешивается в «совлитпроцесс». Понятно, что англоязычные Салман Рушди и Кадзуо Исигуро от своих не менее родных урду и японского тоже не могут отстраниться. Языки всегда фонят. Возможно, это новое поколение изменит ситуацию действительно конрадикально. И очень интересно, к чему это приведет и как изменятся литературные ландшафты!

12. В какой степени культурное наследие каждого из ваших языков влияет на ваше письмо?

Наследие прячется в самом языке. По-русски мы воруем словечки у Лермонтова, Достоевского, Пастернака, Мандельштама, а по-немецки у Шлегеля, Гете, Целана, Брехта. И вместе со словечками тянется через лабиринт смыслов спасительная нить Ариадны.