…Эли достает часы из кармашка на жилете и выходит на балкон. Часовая стрелка вот-вот укажет на восьмерку. Эли привстает на цыпочках, опираясь на металлическую ограду. Горячий ветер касается его лица. Воздух сегодня такой упругий, такой плотный, что, кажется, чтобы ни происходило – качаются конусы кедров, где-то, вне видимости, хлопает ставень, по асфальту с грохотом катится консервная банка, – в нем остаются следы: бороздки и вмятины движений, пустоты бывших звуков. Изображение расслаивается, словно сухое зерно, от которого отстают, одна за другой, полупрозрачные мотыльковые оболочки. Стрелка часов сдвигается на долю миллиметра, солнце касается горизонта, в конце улицы. На другом горизонте восходит луна. Эли вспоминает сказку о лисе, держащей в лапах две головки сыра и откусывающей от каждой из них по кусочку. Стрелка сдвигается еще на миллиметр. Ровно восемь, на улице слышны шаги. Эли отступает в глубину балкона.

– Госпожа Маоз никогда не опаздывает, – говорит Рудди, – ровно в восемь вечера, ну, может, без одной-двух минут, она показывается на улице Альфасси и проходит ее насквозь, до самого спуска в долину.

…Шаги приближаются, в этот раз они звучат как-то иначе. Эли снова делает шаг к перилам, видит удаляющуюся фигуру. В этот раз на незнакомке – деревянные сабо. Раскалившийся за день, подплавленный асфальт приглушает их стук. Все остальное как прежде – льняной жакет, прямая офисная юбка, широкополая шляпа, скрывающая тускло-каштановые кудряшки. «Парик», – догадывается Эли.

– Вглядывается в номера домов, но ни в один из них так и не зашла, – продолжает Рудди, – как это объясняется? – Он смотрит на нас, ухмыляясь. Мы медлим с ответом. Рудди уже немного достал нас своими загадками. В конце концов, никто не обязан отвечать на его вопросы. Во всяком случае, прямо сейчас. Я иду в дом и возвращаюсь с подносом: чай с мятой для Мири, турецкий кофе с кардамоном для меня, темное пиво для Гилада, для Рудди – красное вино. Уже почти совсем стемнело, небо затянуто тучами, но даже без освещения – без звезд и луны, которые бы проступали в белесых прорехах и, спустя секунды, скрывались бы снова, чувствуется, что где-то в вышине сдвигаются воздушные пласты, мчатся громады облаков, а здесь, внизу, почти спокойно; мы подставляем лица вечернему бризу. Пахнет дымом и впитавшей влагу уличной пылью.

– У госпожи Маоз привычка складывать числа в уме, – говорит Мири, – вернее, даже не привычка, а непреодолимая потребность. Видит число, потом – другое – должна их сложить, куда бы она ни направлялась. К концу прогулки речь идет о гигантских цифрах. Ей приходится выбирать – либо короткие маршруты, либо ходить одной и той же дорогой. Тогда можно немного расслабиться, и даже, теоретически, жульничать, но госпожа Маоз никогда себе такого не позволяет.

Мы обдумываем слова Мири. Гилад закуривает. Когда он чиркает спичкой, я успеваю разглядеть, что вокруг его головы вьются сотни мелких мошек, целая туча. У них полукруглые прозрачно-серые крылья. Тени от их взмахов ложатся на лицо Гилада, и оно идет мелкой рябью. Но вскоре спичка гаснет, и Гилада просто становится плохо видно, как и каждого из нас.

– Вообще-то на улице Альфасси не хватает дома, – говорит, наконец, Гилад, – а всё – дурацкий спор из-за наследства. В доме номер восемнадцать проживала богатая вдова, у которой было два взрослых сына. Один был военный, другой – строительный подрядчик. Отношения у них между собой были не очень: мало общих тем для разговоров. Подрядчик был голубятником, а у военного на птиц аллергия была, да и увлечениями брата он подчеркнуто не интересовался; зато он на велосипеде ездить любил, а у подрядчика – всю жизнь проблемы с вестибулярным аппаратом, и что ему делать? Не на трехколесном же кататься… В общем, совсем не было взаимопонимания. Вдова переживала и, предвидя скорый конец, решила оставить им общий дом. Ей это правильным в тот момент показалось. Когда вдова писала завещание, она разнервничалась и заплакала. Слезы, значит, капнули на бумагу, туда, где имя брата-подрядчика было записано, и чернила растворились. Имя военного стоит, а вместо подрядчика – клякса. Вдова ничего не заметила, и вскоре умерла. А военный – брату: « Ничего, мол, не знаю. По этому адресу в документе не значишься». Буквально на следующий день военного призвали на спецоперацию. Они мчались на джипах сквозь пустыню, им навстречу – стена песка, а в ней какие-то фигуры мелькают, фрагменты лиц, факелы, пистолетные дула. И вот идет он по своей улице, ботинки оставляют песчаные отпечатки, из ушей сыплется белая пыль, в кулаке он сжимает ключ, подходит к дому, а дома – нет. На его месте – сквер, аккуратный такой, там какие-то женщины с колясками, дети играют в разведчиков, и – что его добило – надо всем этим, в вышине, кружит стая голубей. Их перья сияют на солнце так, что, глядя на них, приходится жмуриться – вы знаете, какое тут днем бывает освещение, не мне вам рассказывать. В общем, он постоял там, развернулся, ушел, и больше его не видели. Потом выяснилось, что брат-подрядчик перенес дом на соседнюю улицу. На ней тогда строительство шло полным ходом, и как раз рядом с уже готовым домом номер восемнадцать оставался пустырь. Подрядчик разобранный дом туда и перевез, и заново отстроил. Он потом еще долго через газеты к брату обращался, мол, в нашем доме все, как прежде, только адрес поменялся, но тот так больше и не появился. Говорили, в пустыню вернулся. С тех пор подрядчик всюду строил по два дома номер восемнадцать – «а» и «б», а иногда просто 18 и 18, и никто его ни о чем не расспрашивал.
– А при чем здесь госпожа Маоз? – спрашивает Рудди.
– А при том, что номера домов так никто и не исправил, – отвечает Гилад, – все привыкли, что за домом семнадцать сразу девятнадцатый идет, и никто не обращал на это внимания. А госпожа Маоз шла по той улице однажды, совершенно случайно, и увидела, что порядок нарушен. С тех пор она там и ходит, и в номера вглядывается, уже почти машинально. Будто каждый раз в глубине души надеется, что сегодня все окажется на своих местах, что, может, показалось ей.

Ветер усилился, хлопает деревянная калитка. Рудди подливает себе еще вина и говорит: «Номера домов на улице Альфасси вообще перепутаны. Все. И никому до этого дела нет – мало ли несуразицы вокруг. Местные и так знают, кто где живет, как, впрочем, и почтальоны. Причина тут в другом».
– В чем? – спрашиваем мы.
– А в том, – Рудди пытается расставить на столе опрокинутые ветром пустые стаканы, – что никакая это не путаница. Номера домов составляют специальный шифр. Что вам, вообще, известно про улицу Альфасси? Там же под землей сплошные гробницы и катакомбы, секретные двери, заброшенные туннели двухтысячелетней давности. В одном из туннелей – сокровища. Об этом знают во всем мире несколько человек, вот они и обмениваются посланиями: одеваются монтерами, меняют на домах таблички с номерами, на что, опять же, никто из жильцов внимания не обращает – мало ли, кому что в голову пришло.
– И госпожа Маоз о чем-то догадалась?
– Да, именно так. Может, встретилась с кем-то из них взглядом, и, знаете, как бывает – несколько секунд, и все становится другим.
– Она обратила внимание на смену табличек, поняла, что это – неспроста, – говорит Гилад.
– И даже почти вычислила секретный код, – продолжаю я, – и теперь… о, Боже!
– Ей грозит опасность, – Мири прикрывает рот рукой.

…Восемь вечера, Эли выходит на балкон. Город окутан песчаным облаком. Все вокруг кажется желтым – даже небо. Эли даже не столько слышит, сколько угадывает на улице знакомые шаги.

…Капитан полиции в отставке Авиад Фукс кладет на обеденный стол полотенце, а на полотенце – именной револьвер и картонную коробочку с пулями. Оружие хранится в сейфе, код от которого записан на приклеенной к его дверце записке. В квартире капитана Фукса таких записок появляется все больше и больше. Сегодня к ним добавился листок бумаги с его собственными именем и фамилией – над зеркалом в ванной. Авиад Фукс встает и делает глоток воды из стоящей на столе чашки. Он берет в руки револьвер, потом кладет его на стол и встряхивает полотенце. «Столько песка, когда успело его намести?». Затем он возвращает полотенце на стол, заряжает револьвер и собирается поднести его к виску. Порыв ветра распахивает окно, оно ударяется ручкой об отштукатуренную стену. Стекло разбивается. От неожиданности у Авиада Фукса сводит руку.

…В шуме ветра Эли различает странный звук – что-то вроде хлопка. Шаги обрываются. Эли бросается к перилам, пытаясь разглядеть, что происходит. Перед балконом раскачивается крона акации. Фигура за ней то видна, то заслонена сотнями мечущихся линий и пятен. Она кажется составленной из лоскутов, теней, не связанных друг с другом фрагментов. Они заполняют собой пробелы между ветвями, потом в ветвях снова становятся видны лишь смешавшиеся с желтой пылью сумерки. Ему кажется, что под кроной появилось нечто бесформенное. Песок попадает в глаза, Эли трет их кулаками. Дерево расплывается, улица становится темным пятном, по которому плывут сероватые вихри. Изображению постепенно возвращается четкость.

Мы идем в дом. Мири, Рудди и Гилад уже внутри; на веранде горит свет. Я смотрю на раскачивающиеся силуэты деревьев. Один из стаканов все-таки падает со стола и разбивается вдребезги. На долю секунды мне кажется, предметы вокруг меня не имеют объема, и, если ветер подует еще хоть чуточку сильнее, все, что я вижу, просто схлопнется и улетит прочь. Я захожу на террасу.

…Госпожа Маоз слышит звон разбитого стекла, а затем резкий стук. Она останавливается и оглядывается. Справа от нее огромная акация, за ней ничего нельзя разглядеть. Она поворачивает голову налево. Видимо, там и разбилось окно. Она видит, как ветер кружит в комнате какие-то бумажки. У стола стоит старик. Они смотрят друг на друга. Старик выглядит растерянным. Потом он выходит из комнаты и гасит свет.

…Госпожа Маоз продолжает свой путь. Она слышит сирену скорой помощи. Звук приближается, но мигающие красные огни рассеиваются в тумане, преломляются в повисших в воздухе водных каплях, скользят вдоль темных холмов. Машина скорой помощи проносится мимо, ослепив ее светом фар. Госпожа Маоз оборачивается ей вслед, покачивает головой, кутается в шарф, ускоряет шаг.

ЧИТАЮЩИЕ В ТЕМНОТЕ

Куда уводят слова? Что в них, если закрыть глаза и сосредоточиться? Например, «человек». У меня — скрученный из проволоки каркас с бьющимся среди медных ребер сердцем, под ним – черный туман земли. У Джо – смеющаяся маска, из ее глаз вырывается белый огонь; маска отдаляется, уменьшается, становится одним из светящихся ночных окон. У Кати – вихрь ультрамаринового, его края разлетаются галактиками, астероидами, солнцами. Что такое «солнце»? Слова дробятся до бесконечности, за каждым – пространства, переходящие одно в другое. Должен быть способ встретиться, — решили мы, — а если такого способа нет, нужно всегда отдавать себе в этом отчет. Так родилось наше сообщество читающих.

***
Получил конверт от Джо. Выключил свет, изучал. Запах не распространяется, а улавливает и оставляет в себе всё. Пойманное становится острым; короткое вытягивается, глухое делается звонким. Все объемное, но нельзя попасть внутрь: нет места, остаешься снаружи. Снаружи запаха, снаружи воздуха, снаружи дерева; потом сливаешься с ними и снова оказываешься вне их. Щелкнул выключателем. В конверте какие-то щепки; пахнут смолой. Привет, Джо.

***
Пишу Кате. Кварцевые бусины кладу в конверт. Гладкое сталкивается с гладким, звук ударяет звук, ударяет звук. Деревья, качаясь, касаются друг друга тенями. Сонар нащупывает корабль, ушедший в дно мачтами.

***
Письмо от Джо. Живое уходит сквозь воронку. В осоке на берегу сидит ящерица, считавшаяся вымершей. На глобусе-голограмме вспыхивают и гаснут огоньки. Что за каждым из них? Я сосредотачиваюсь, но пока не могу разглядеть.
/пустая ракушка садовой улитки/

***
Джо достает из конверта кусок серого картона. Это от Кати. Джо проводит по картону пальцами. Волокна ничего не сообщают, словно дерево стало стеклом; словно рыба стала льдом. Лед вытягивает явления из самих себя, заменяет их собой. Оттаявшие рыба, или дерево, или дом возвращаются не сразу (неважно, мертвые или живые). Прежняя рыба, прозрачная и невесомая, находится где-то рядом и вплывает в себя, заполняя оставленные льдом клетки. Пахнет пеплом и сыростью. Джо вдыхает запах и вспоминает давнюю поездку на вулкан. В туристическом автобусе работал кондиционер. В салоне демонстрировали фильм про лаву и ее исследователей: люди в огнеупорных костюмах приближались к жерлу огня и вонзали в него специальные датчики. Автобус карабкался по серпантину. Ввысь уходили стволы деревьев; гигантские папоротники ластились к стеклам. Наконец, под колесами зашуршал гравий, автобус остановился на парковке. Все вышли. «Вулкан» — фонтан огня, вода огня, земля огня. Но вокруг, куда ни посмотри, была черная пустыня. Сожженные холмы перемежались черными долинами и уходили к горизонту. Над головами людей, закрыв собой все небо, нависло серое облако. Только в одной из сторон света – кажется, это был юг – между облаком и пустыней вытянулась ярко-синяя щель.

***
Синее неподвижное небо за полуоткрытой створкой деревянной ставни. Дует ветер, но небо не приходит в движение. Створка ставни покачивается на застывших петлях.
/Весточка от Кати: песок, оставленный ветром на подоконнике/

***
Мир заполняется знаками. Расщепленная ветка: резкий запах древесного сока, подрагивающие вертикальные линии – от земли до ее первого отражения. Свет фар в горах. Мокрое птичье перо, прилепившееся к стеклу. Шорох среди скрежета, стрекот среди шепота. Зернышки риса на асфальте. Письма могут быть без адреса, послания – без отправителя.
Мы разговариваем друг с другом.