ХРОНИКА ПРОИСШЕДШЕГО В 14 ГЛАВАХ

ПОВЕСТВОВАНИЕ: Лена Крайцберг
ДОНЕСЕНИЯ: Юрий Коган

“…Пять извозчичьих пролеток стояли вдоль бульвара
рядом с огромным барабаном уличной уборной – пять сонных,
теплых, седых миров в кучерских ливреях и пять других миров на
больных копытах, спящих и видящих во сне только овес, что с
тихим треском льется из мешка….»

1.
Тренированая система канализации послушно взревела в ответ на осторожное прикосновение. Поспешно прикрытая дверь в ванную не успевала исправить случившегося: жена заворочалась, обняла одеяло рукой, пытаясь удержать застрявший в нём недосмотренный сон, пока ещё не просыпаясь, открыла широко глаза и спросила, привычно скрывая досаду за заботливым тоном:
– Ты чего?

Людвиг Юлиевич незаметно уронил брюки на кресло, стараясь, чтобы не звякнула пряжка некстати, и поспешно шагнул к окну:
– Слишком шумно. Я закрою.
– Который час? – спросила жена, поправляя подушку и как будто собираясь улечься снова поудобнее.
– Начало шестого, – легко соврал Юлий Людвигович, надеясь таким образом поддержать её решение поспать ещё немного, но просчитался: это был их последний день в Берлине, жена помнила об этом даже во сне.
– Это же наш последний день в Берлине! – сказала она, решительно вставая.

Завтракая, Юлий Людвигович мысленно восходил снова и снова по ступеням Пергамского алтаря и старательно не смотрел в уме туда, где стрелками обозначился путь в два богатейшие зала, на которые вчера не хватило времени.
Жена отходила то и дело, чтобы принести ему фруктовый сок, ломтик свежего батона, неправильный параллелепипед сыра с ароматной корочкой, крохотную креманку земляничного варенья.
Потом, наконец, успокоившись, достала махонький блокнотик и стала старательно записывать кругленьким почерком вертевшиеся ещё со вчерашнего вечера в районе переносицы, щекотные строчки:

на станции Унтер ден Линден
на стенах зелёная плитка

и хвастает вывеска длинная
готическим шрифтом старинным.

день нехотя пятится к ночи,
приходит прыгучий вагончик…

Жена отложила ручку и посмотрела на Людвига Юлиевича настойчиво:
– Наверное, я графоман, да?
Юлий налил себе ещё полчашечки невкусного кофе.

ДОНЕСЕНИЕ-1

я – параллелепипед сыра,
покрытый ароматной корочкой.
меня вчера купила
одна дама, в кружевах и оборочках.

я проснулся под водный рокот,
не успев понять в чём дилемма,
я подслушивал нежный клёкот,
пока не был надкушен слева.

я его по зубам узнаю!
я навеки запомнил прикус!
из особых примет: жена его
не способна к громкому крику.

2.

Сделав всего одну пересадку, они ехали медленным грязноватым поездом на юго-восток. За спиной осталась вездесущая круглоглазая башня, и остров драгоценных музеев неотвратимо уплывал прочь. Людвиг Юлиевич, притворившись, что дремлет, размышлял о непонятном ему стремлении жены любые впечатления и переживания разделывать, как грудную клетку барашка – острым ножом мясник, на равновеликие рифмованные строки. Потом принялся обдумывать длинную остроумную статью о восприятии прекрасного народами древними и нынешними, которую он напишет по возвращении домой. «Прежде красоту покупали, думал он, прикрыв глаза, за огромные деньги. теперь же ею расплачиваются».
– Посмотри, какая красота! – жена старательно смотрела сразу в левое окно и в правое. С обеих сторон их окружал ничем не примечательный лиственный лес. Деревенский перрон оканчивался недлинной лесенкой. Слева за лесом угадывались выкрашенные в салатовый, жёлтый и голубой дома. Где-то дальше дымил завод, похожий на застрявший в полях по ошибке корабль, пытающийся всё-таки отплыть подальше, но безуспешно.

Юлий Людвигович старательно повернул голову сначала направо, затем налево, попытался выразить восторг вежливой смесью покашливания и мычания, и снова вернулся к своим мыслям.
Поезд помедлил немного на станции, нехотя потащился дальше, и жена, в сотый раз сверившись с планом метро и поездов, на котором их линия была обозначена сиреневым цветом, весьма заранее поднялась с места и встала поближе к выходу.

Внутри здания вокзала и на маленькой мощёной площади перед ним торговали ягодами: бордовый крыжовник, лаковые вишни, прозрачная смородина и тающая бархатная малина, вымытые и старательно политые солнцем, бережно укрытые тенью матерчатых навесов.

ДОНЕСЕНИЕ-2

я – нечистый медленный поезд,
я тайно влюблён в одну башню,
и её, большеглазую, страшно
ревную к музейному острову.

я сегодня заметил схожее
в одной паре, мной проезжавшей.
он был тих, размышлял о фарше.
она – о еде тоже.

они обсуждали пейзажи,
он яснее, она туманнее.
билеты купили заранее.
я ушёл, они двинулись дальше.

3.
Обгоняя жёлтые трамваи и невидимых, но отчётливо выстукивавших по каким-то параллельным улицам, лошадей: «гоген-цоллерн-гоген-цоллерн», они дошли до того места, где, как и обещал верный фактам, но не упускающий случая по мелочи соврать, путеводитель, Даме впадала в Шпрее.И в самом том месте, где она уже как будто достигала цели, застревал у неё в горле островок, краснела над старым городом ратуша, из кирхи, вход в которую был усыпан лепестками роз, раздавалось металлическое булькание и гудение, на площади уморительно кокетничали друг с дружкой уличные артисты, где-то за всем этим прятался безобидный на вид дворец, а по улице, ловко огибая прохожих, шёл человек в белой безрукавке, чёрном цилиндре и перчатках (левую он снял и нёс в руке).

В парке, перед мостом они остановились. Юлий Людвигович подошёл к самой реке, пытаясь заглянуть через ограду внутрь почему-то бездействующей лодочной станции, а жена, сняв с плеча нетяжёлую сумку, присела прямо на траву, умиляясь встреченным друзьям детства: подорожникам, одуванчикам и лопухам.
Она достала блокнот и стала смотреть по сторонам. На скамейке, прислонив к ней спереди велосипед и как бы заслонившись от проходящих по аллее, спал толстый человек в шортах и кончавшейся на середине живота майке. Его огромный пуп выпирал наружу, как отдельное живое существо: издалека казалось, что на животе у великана примостился маленький гном.

В другом конце аллеи, ближе к дороге, сидели тесно обнявшись молодой человек в пёстрой рубашке, надетой поверх спортивной кофты и тоненькая девушка. Рядом стояла инвалидная коляска. Неясно было, кто из них на ней приехал.
Больше в парке никого не было.
Юлий Фридрихович видел издалека, как жена его сосредоточенно зажмурилась, словно собираясь поднырнуть под пейзаж, зайти с чёрного хода, застать его врасплох, вынырнуть в самой сердцевине, с готовыми стихами на кончике носа.

ратуша озеро башня
крыжовник смородина вишня
Франц надевает рубашку
брюки, очки и манишку.

ратуша озеро замок
ягоды – цвет и запах
он не находит запонок
и трижды роняет шляпу

он суетливо топает
стукает хрупкими дверками
и уезжает в Кёпеник
ключи позабыв на зеркале

ДОНЕСЕНИЕ-3 (протокол допроса)

я – сумка. место прописки –
Израиль, Ближний Восток.
нет, но могу по-английски.
ах, этот мир так жесток!

я всего-то хотела развеяться,
съездить в положенный отпуск,
дома – дети, муж, плитка греется.
ради бога, верните пропуск.

я могу обещать вам слёзно, что
больше сюда ни ногою…
что вы, нет, я ничуть не ёрничаю –
вот вам деньги и паспорт. Гои!

4. Черно-белые фото из прошлого, попавшие в этот альбом по ошибке.

Фридрих Людвигович плохо, беспокойно спал, проснулся поздно и завтракал без удовольствия, бестолково и как-то неаппетитно. Давно уже пора было садиться за работу, а он всё не мог решиться: с открытым окном было шумно, с закрытым – душно, сидя было неуютно, полулёжа слишком дремотно, в кабинете не убрано, в столовой набросано. Промучившись таким образом с час, он решил выйти из дому и побродить где-нибудь до вечера, вдыхая в себя, как лекарство, успокоительную, тонко измельчённую на пригодные для стороннего глаза подробности, чужую жизнь.
Спустившись в метро, он придумал ехать с первым же поездом. Первый поезд шёл до зоопарка. Так всё решилось само само собой, и следующие четыре часа Фридрих Людвигович бродил по дорожкам парка, попадая то к белым медведям, то к слонам, то к обезьянам. Он делал попытки рассматривать людей, но люди в этот день были какие-то малоинтересные. Пожилые мать и дочь с одинаково высокими причёсками молча смотрели на птиц. Два молодых отца выгуливали чистенького мальчика с кудряшками. Проезжали мимо весёлые старички с внуками в электромобильчиках. Когда небо потемнело и пошёл прохладный несерьезный дождь, от которого стали прятаться люди, а у Фридриха Людвиговича застрекотало в памяти старое кино про неудавшийся телефонный разговор, сад опустел и только пингвины удивлённо смотрели посетителям вослед, разводя в недоумении крыльями.
Слегка промочив ноги и забрызгав костюм и башмаки светлой пылью, Фридрих Людвигович вернулся домой, открыл окно и сел к столу. Как ни странно, впечатлений от долгой прогулки хватило всего лишь на одну фразу. Она образовалась сразу, и несмотря на краткость, отдавало от неё набоковщиной. И всё-таки Фридрих Людвигович чувствовал необходимость записать её, хотя бы для того, чтобы она не преследовала его ночью и на следующий день. Повертев её так и эдак, приделав к ней в начале ненужное обстоятельство времени, тут же забраковав его и не найдя более способа как-то облагородить придуманное, он записал: «У птиц пованивало.»

ДОНЕСЕНИЕ-4

я – фраза «у птиц пованивало».
с утра меня ещё не было.
я мечтала родиться названием
или просто началом поэмы.

нет, я всё понимала прекрасно и
про стиль и про приличия внешние.
но хоть бы со строчки красной,
и чтоб рядом – про воды вешние.

но иначе судьба сверсталася:
я сгустилась под дождём в зоопарке,
конрапунктом к тоске и усталости
и концовкой абзаца яркого.

5.

Полицейский участок был похож на детский сад, каким его помнил Юлий Фридрихович. Стены выкрашены в вялый цвет, прохладный коридор неоднозначной чистоты и наглядная агитация на стенах. В запертой белой двери было распахнуто довольно широкое окошко, в котором легко помещалась крупная фрау с длинными светлыми кудрями. Со стороны Юлия Фридриховича у двери стоял малозначительный господин, который, впрочем, скоро распрощался и вышел. Фридрих Юлиевич встал:

– Вы говорите по-английски? – спросил он, интонационно отчаявшись уже к концу предложения от очевидности отрицательного ответа.
– Мой сумка, – бодро начала жена, – в парке. Там где замок… нет, не замок, где озеро и парк. Никакой сумки, – резюмировала она, перебрав в памяти все знакомые немецкие глаголы и убедившись, что «украдена» или «потеряна» там не встречаются. – Я искала. Я спрашивала людей. Может быть кто-то нашёл, найдёт, принёс сюда или в какое-то другое место.
– Ах вот оно что! – фрау в окошке понимающе закивала. Её сочувствие было неподдельным.

На белом листе, выплывшем из окошка, Фридрих Людвигович бестолково написал имена, и фамилию, и название отеля в Берлине. Лист выглядел неубедительно. Жена попыталась объяснить, что они никак не могут дозвониться в посольство и не знают, какой набрать код. Объяснение вышло путаным, она зачем-то демонстрировала в своём телефоне разные варианты набранных номеров и в результате фрау в окошке записала на лист гамбургский номер её давнишнего любовника, по ошибке решив, что номер этот – пострадавшей четы.

На улице тем временем стало сумрачней, но не прохладней. Долго не приходивший трамвай остановился совсем за несколько кварталов до вокзала и оставшуюся часть пути пришлось идти пешком. Лошади больше не цокали по мощёным улицам, лотки с ягодами стояли отвернувшись, появились какие-то ящики и транспортные средства. Телефон в посольстве долго не отвечал, но Юлий Людвигович настоял на своём, и женщина на том конце беспроводной связи записала их фамилию, но не смогла толком объяснить, как проехать.

Поезд пришёл быстро, но ехал с какими-то оговорками. Из окна запахло вдруг кондитерской фабрикой и Юлий Людвигович взглянул на название станции, подумав, что когда всё закончится, неплохо бы вернуться сюда, побродить.

ДОНЕСЕНИЕ-5

я – немецкий глагол «украдена».
я абстрактен, но очень востребован,
от Кенигсберга до Баден-Бадена
я важнее воды и хлеба вам.

вот пример: недавно в Берлине
пара неких, иноязычные
(он – весь в мыслях о forma и в сплине,
она – в мыле, с дурными привычками)

не призвали меня свидетелем,
не смогли объясниться со служащей,
и никто на всём белом свете им
не помог. вот такой вот случай.

6.

Пересаживаться следовало дважды, но ещё не скоро. Юлий Людвигович стал было читать, но жена подсела поближе чтобы рассказывать ему свой давешний сон:

– Умру от жажды – кричала я во сне владельцу лавки, а у тебя покупать не стану! – смеясь вспоминала жена.
– А потом вроде лекция началась и там профессор с французской бородкой очень авторитетно объяснял, что левантийским писателям с их темпераментом и вечной жарой, нельзя описывать природу средней полосы, ни в коем случае нельзя, потому что от таких описаний на этой природе могут начать расти апельсины… и розы. Или розы – это я потом наяву додумала?

Людвиг Юлиевич искренне хохотал, почти беззвучно, и в свою очередь попытался припомнить какой-нибудь сон, не смог и стал сочинять на ходу, но, не выдержав требований жанра, запутался совершенно и в результате едва проснулся.
Надо было выходить.

ДОНЕСЕНИЕ-6

я – левантийский темперамент,
я был ужасно оскорблён,
одной небезызвестной даме
во сне явившись (правда, днём).

она, французским пророщеньем
прикрыв длиннющие усы,
меня пугала отлученьем
от среднерусской полосы.

и я, так любящий морозы,
был мужа принужден ея
будить, чтоб он купил ей розы
скорей, ко дню рождения.

 
7. (старые фотографии, вставленные специально).

Одиннадцать лет назад в Гамбурге был февраль пополам с мартом. Город лихорадило. Это становилось особенно заметно ночью, когда вослед всем без исключения ночным огням тянулись маленькие светящиеся хвостики мелкой дрожи. Берта Марковна, стрательно прикрывая глаза, заставляла себя сосредоточиться на каких-то давно стёршихся из памяти пейзажах, на блестящих чернобоких кораблях в порту, на смуглых мужчинах в казино на Рипербане, старалась сообразить, каким мужским именем зовут собор, жадно вмещающий в себя сразу три органа, и всё время натыкалась взглядом на велосипед, облокотившийся о фонарный столб посреди пустынной улицы, вымощенной выпукло и блестяще.
От тех времён осталось в памяти только настырное «wannbegintdieRegata?», а так хотелось нащупать нечто совсем другое, тёмное, тайное, поскуливающее от прикосновения. Ничего не было. Скорый поезд вылетал из Гамбурга стрелой и тут же оказывался городским берлинским составом, перемахнувшим через десяток лет.

– Кажется, эта женщина в полиции, она записала не тот телефон,– Марта Марковна заискивающе и немного виновато смотрела на мужа. – Они там были рядом, на Г: Гамбург и гостиница.
– Глупо, – муж с готовностью подхватил игру в слова.

Марте Марковне никогда не удавались воспоминания. Куда лучше выходили у неё сны и планы на близкое будущее. Из прошлого же она умудрялась захватить самые нелепые, бесполезные и неожиданно неловкие безделушки, делать с которыми было решительно нечего. Так привезённая с морского курорта покрытая лаком клешня краба начинает дурно пахнуть от жары ещё в дороге и все вещи в чемодане оказываются непоправимо измазаны душком скончавшегося сувенира.
«Было бы смешно теперь его встретить, – подумала Марта Марковна, – тем более смешно, что погода стоит такая хорошая». Тут ход её мыслей оторвался сам от себя, вспомнился какой-то очень близкий и понятный, но никогда не встреченный в жизни человек, который один на всём белом свете умел радоваться ясному солнечному дню, точь-в-точь как она сама. Потом почему-то возник страх, приведший с собой мысли о внезапной болезни, потом она вспомнила куда и зачем они едут и нащупала внутри ставший уже привычным за последние несколько часов тупой угол тревожной тоски, вписанный в полукруг полусна.
Берта Маратовна покосилась украдкой на мужа. Тот, увлечённый историей дома Гогенцоллернов, почувствовал, однако, взгляд жены и улыбнулся нижней частью лица, верхней продолжая сосредоточенно поглощать длинное предложение, нафаршированное датами и названиями из географии.

время внутри предложения тянется
как ожиданье в заброшенной мельнице
как выяснение обстоятельств
небольшого происшествия, снятого мыльницей.

если фотограф-любитель не остановится –
нынче не те времена чтоб опутывать плёнкой улицу –
несколько лиц против воли окажутся в передовице
вон мелькает его спина. нужно поторопиться.

фотограф всё удаляется, сильно сутулится,
ныряет в подвальчик, снимает пиджак,
мыльницу прячет, заказывает Крушовицу.
к нему, расталкивая танцующих, спешат.

ДОНЕСЕНИЕ-7

я – путаница между именем и отчеством.
последний раз привлекалась в мужском роде.
восемьдесят два года я ждала в одиночестве,
и, наконец, была вытребована
для какого-то сложного детектива о погоде.

сначала всё было терпимо, пускай и похуже
чем у Владим Владимыча, но я ж не ною.
как вдруг оказалось что меня поселили в луже,
по соседству с путаницей между мужем и его женою.

потом вообще выяснилось – о кошмар, о ужас! –
рядом живёт путаница между любовником и гостиницей,
и ещё, другая – между дождём и стужей,
и третья (четвёртая?) – между снами и прошлым,
и, наконец, какая-то самозванка между Крушовицей и крапивницей.

посему прошу отпустить меня снова в безвременье.
а я вам пришлю оттуда варенья с ревенем.

8.

– Здравствуй, – оказалось, что трубка стала вдруг пластилиновой. Берта Марковна осторожно, чтобы не смять, держала её чуть ниже уха.
Годы, прожитые в Европе, наложили на домашний местечковый выговор Шаца защитный слой иностранного произношения.
– Я случайно узнал, что вы в Берлине. Звонила мне напуганная фрау, говорила о потерянной сумке.
Смешной акцент и лёгкий дефект речи смотрелись драгоценно и основательно, как важные музейные экспонаты, бывшие при прежней жизни предметами повседневными.
Он и сам был предметом повседневным, из тех, что нельзя назвать роскошью, но и обойтись без которых можно. Такими предметами бывает полна совсем недавняя жизнь, её помнишь во всех подробностях, она навсегда закончилась вчера.

Марта Марковна исчезла. Осталась рука, скатавшая пластилин в аккуратный шар. Из шара рука снова легко слепила телефонную трубку.

– Мы едем в посольство, – Берта Маратовна говорила в пластилин легко и немного обиженно – нам трижды пересаживаться, нужно успеть к пяти. Я с утра ничего не ела. Завтра мы улетаем. Такая жара!

Шац почему-то довольно захохотал, словно высыпалась из мешка дюжина-другая грецких орехов:

– Мне давно уже надо в Берлин. Я приеду.

«Три ореха – гнилые» – почему-то подумала Марта Марковна и представила, что в морщинках на не до конца ещё подсохшей скорлупе остались тёмные волокна от скукожившейся, пахнущей йодом оболочки.

Поезд куда-то делся. Какое-то время вокруг не было вообще ничего, а потом оказалось, что такси плавно притормаживает справа у тротуара. Шофёр остановился, предусмотрительно не доехав до посольства целый квартал, и сердитая Марта Маратовна побежала вперегонки с минутной стрелкой, шедшей на последний круг, успев, однако, заметить, как муж надолго задумался над бумажником, пытаясь узнать нужную среди разноцветных банкнот.

ДОНЕСЕНИЕ-8 (объяснительная)

я – задолженность по комментариям
за июль текущего года.
замоталась, элементарно, и
к тому же, мешала погода, –

в общем, что-то там не сложилось.
я, из дали четырёхмесячной,
наблюдаю: столько случилось
и осталось почти незамеченным!

мешок с дефектами речи
орехи из пластилина
покрытые морщинками плечи
цвет банкнот как повод для сплина

гниль посольство выговор Шацу
пересменка такси и поезда
водевиль с элементами шияцу
и предчувствие что всё уже поздно

9.

Они долго пререкались с переговорным устройством в стене, сначала на заготовленном ещё в поезде скупом немецком, потом на сердитом русском, иногда вставляя равнодушные английские фразы, проходили, как герои какой-нибудь сказки или игры, через несколько уровней защиты. А Марте Марковне всё казалось, что вот сейчас её попросят принять душ и переодеться во всё казённое.

Муж шутливо беседовал с консулом где-то слева вверху, и снова осталась одна только её правая рука, которая торопливо заполняла бланки: один, другой, третий.

– Сколько у вас детей? Пять?
– Двое, мальчик и девочка. – пока жена пишет, консул позволил отвечать на все вопросы Фридриху Людвиговичу: у него с собой был паспорт, международные водительские права и кредитная карточка с крохотной фотографией на обороте.

Фрида Маратовна знала наизусть все ответы. Пред каждым новым пунктом рука немного медлила от удовольствия, от наслаждения уверенным владением фактами чужой биографии. Она знала настоящую дату рождения женщины, за которую себя выдавала, но смело вывела ошибочную, старившую их обеих на целых девять месяцев, записанную много лет назад из-за путаницы между римской двойкой и двумя арабскими единицами, стоящими рядом в виде безносых палочек.
Она слушала краем уха, как Фридрих Людвигович перешучивается с консулом, тоже о неразберихе – между мужскими и женскими именами нынешних детей. И только когда спросили, сколько лет они женаты, Фрида Маратовна подняла голову от бумаг. Консул оказался очень довольным собой и окружающим миром крепким стариком с остатками светлых волос над самыми ушами.
– Уже целых десять лет, – твёрдо сказала она, посмотрев на Фридриха Людвиговича.
В этот момент им обоим без всякой на то причины стало страшно.
– Когда же вы поженились? – консул почему-то думал, что муж не припомнит точной даты и жена покраснеет от этого и станет чуть менее нервной.
– Кажется, в середине июля, – хором ответили они, посмотрели друг на друга и, похоже, еле удержались, чтобы не расхохотаться.

Сложная система дверей и переходов вскрывалась изнутри нажатием обыкновенной пластмассовой белой кнопки. Было весело идти, зная, что где-то рядом на многих экранах движутся одновременно с ними ещё Фридрихи Людвиговичи, ведущие под руку Фриду Маратовну – у каждого из них в руках голубенькая бумажка, ожившая фотографией, лихорадочную добычу которой они так ловко разыграли за полчаса до того, специально сбегав в ближайший магазинчик – интересно, их камеры слежения умеют заглядывать за угол?

Длинная ауди выехала из ворот посольства, свернула направо и остановилась напротив скверика, примыкавшего другой стороной к нескольким лавкам. Консулу нужны были специальные батарейки для электронной сигары. «Там, в фотомагазине наверняка будут нужные.»
Шофёр вернулся ни с чем: «Они по четвергам закрываются в час», объяснил он.
Какое-то смутное неудобство почувствовал консул в мыслях, и некоторое время пытался рассмотреть его причину, но, отчаявшись, тут же и забыл то, о чём так и не вспомнил. Очень хотелось курить.

ДОНЕСЕНИЕ-9 (диппочтой)

я – консул невнятной страны в неизвестном городе.
то есть, вам неизвестном, а мне – знакомом до пошлости.
я настолько точно знаю всё в этом городе,
что вынужден сам придумывать промахи и оплошности.

например, отправляясь в лавку за электроникой,
всегда выбираю время после закрытия.
вообще-то, я не в ладах ни с какой электроникой,
зато падок на совпадения и события.

вот эта пара – смешные, но в чём-то страшные.
муж говорит, жена строчит и поддакивает.
документы у мужа есть, но оба – врунишки страшные,
лгут про детей и возраст. жена иногда вдруг вскакивает.

выдумали имена – не пойми, где мальчик, где девочка.
дату свадьбы не помнят, дата рожденья утеряна.
ладно, дал им справку, чай, не впервой нам, девочкам…
ну, пойду покурю, посмотрю на небо растерянно…

10.

Лето закончилось ровно в пять. По двум сторонам серьёзной быстрой улицы стояли сплошь важные дома с фасадами, отвернувшимися от прохожих, чтобы ненароком не завязалась пустая, отнимающая время беседа. Единственный на всей улице ресторан оказался хорватской кухни, что выпячивало его в этом месте чужеродность, но не неуместность. Марта Фридриховна хоть и кокетничала давеча в телефон, но ничуть не врала: они с утра ничего не ели.

Попросив две порции лисичек с картошкой, пива и молока, супруги пытались придумать, как реанимировать остаток загубленного дня. Фридрих Людвигович звал смотреть картины европейских мастеров. Марта Генриховна хотела в кино.
Ещё несколько дней назад она подсмотрела, что в кинотеатре недалеко от их отеля дают знакомый (для Марты Генриховны это означало: хороший) фильм, который она видела несколько лет назад, и теперь ей отчего-то изо всех сил захотелось пережить снова нежную изящную историю с неожиданно грубым и жестоким концом. Она представляла, как пока они доедут до станции «Зоопарк» начнётся дождь, они вбегут в тёмный зал и девочка-кельнер проводит их фонариком к месту и будет видно, что у неё тёмные стриженные волосы, продолговатые глаза и томик полузабытого русского писателя под мышкой.

Всё это Марта Генриховна, совершенно отвлекшись от лисичек и только понемножку отхлёбывая холодное молоко, вдохновенно рассказывала Фридриху Людвиговичу. Но он именно этой книги русского писателя не читал, фильмы не видел прежде, а слышал о ней, наоборот, нелестное и, интересуясь историей вообще, отдавал дань и истории искусств, будучи, правда, к самому искусству скорее равнодушен, как, например, бываешь холоден к людям, но забавляешься от происходящих с ними историй.

Всякий музей казался ему идеальной книгой, внезапно ожившей, раздвинувшейся в новое измерение и впустившей читателя. Мечтавшаяся ему ещё с детства возможность перемещаться внутрь прочитываемого почти осуществилась тут, в Берлине. Был четверг и книги оставались открытыми до полуночи. Фридрих Людвигович открыл было рот, но представил, сколько слов придётся сказать, чтобы объяснить это всё Марте Маратовне, настиг вилкой лисичку, набрал сверху стопку тоненьких пластинок жареной картошки и, поместив всё это в рот, вдохнул немного пивной пены.

Поднялся ветер, стал трепать скатерти, норовил стянуть салфетки и лизнуть пиво из стакана Фридриха Людвиговича. Громкоголосый официант задвигался быстрее и размашистей. Десерта решили не брать.

ДОНЕСЕНИЕ-10 (диалог)

я – дурацкая идея писать рифмованные примечания, –
среднее между угрюмым фиглярством и трали-вали –
в надежде, что кто-нибудь прочитает и, паче чаяния,
посоветует кому-то ещё, кто, может быть, похвалит.

но только глупо валить с больной головы в изголовие
того, у чего вообще не бывает тела.
я – лишь идея. а тот, кто мной обусловливает
свои дела – тот пусть отвечает за всё это дело.

–

а я – голова того, кому пришла в голову
вышераскаявшаяся, с позволенья сказать, идея.
оправдываться не стану, оставлю сладость укола вам.
сама же попытаюсь отметить кое-что, если успею:

иногда с вершины тела, где я чернею головкой спички,
удаётся приметить нечто, не видное из другого места.
ну скажите, как можно, едва наколов на вилку лисичку,
покрывать её изделиями из картофеля или теста?

или смотрите – как прорывается сквозь захлопнутую тетрадь
решающее обстоятельство: десерта решили не брать.

11.

Сошлись на том, что Марта Людвиговна пойдёт в кино одна, переодевшись в отеле и немного передохнув, а Генрих Фридрихович встретит её после сеанса, осмотрев к этому времени малых голландцев, поздних фламандцев.

Оставшись одна, Марта Людвиговна принялась звонить по телефону. Из немногих её берлинских знакомых никого почти не было в городе, зато неожиданно оказался в Берлине давний знакомый по шутливой и нерегулярной переписке, выдававший себя то за научного сотрудника орнитологической станции в Антарктиде, то за бывшего командира подводной лодки, таинственный человек, писавший неправдоподобно хорошие русские стихи с мизерным немецким акцентом. Марта Людвиговна прочитала его электронное письмо и, не задумываясь, пригласила орнитолога с ними ужинать. Тот легко согласился и уже по телефону они оба, путаясь в берлинских улицах, перебегая от Тиргартена в Шарлоттенбург и обратно, никак не могли решить, где же удобнее всего встретиться. Выбрав в конце концов в порыве благородного самоотречения одинаково неудобное для обоих место, они распрощались, чтобы уже через два часа поприветствовать друг друга вновь, и Марта Людвиговна поспешила в кино.

Сложно построенные киноистории от повторения тают, как печенье, опущенное в горячий чай. Поэтому в кино Марта Людвиговна наслаждалась лицами, немецкой речью и темнотой. А потом и вовсе задремала. К концу фильма зрителей в зале едва ли оставалось более дюжины, и ужас финала почти целиком пришёлся на одну только Марту Людвиговну, ещё растерянную и слабую от сна. Она выходила из кино вся в тёплых приятных слезах, которые Фридрих Юлиевич хоть и заметил, но обдумать не успел.
– Скорее, – схватила его за рукав Марта Людвиговна, – нас же ждут! – и ничего не объясняя, заторопилась к метро.

ДОНЕСЕНИЕ-11 (от подc…вающего устройства)

Оставшись одна, Марта Бертовна
стала готовиться к сеансу.
Одновременно, на обороте конверта на-
брасывала карандашиком невнятные стансы.

Потом полчаса глядела перед собою,
неподвижная. Я не могу ручаться,
но полагаю, что мысленно на обоях
рисовала поздних летучих голландцев.

Потом разразилась высказыванием длинным,
непечатным (не приведено за отсутствием места).
Слепила телефонную трубку из пластилина
и стала звонить одновременно в три места.

Первый разговор шёл, видимо, с орнитологом –
сплошные завывания и пьюти-фьюти;
второй состоял из бульканья недолгого
и рассуждений о китах и просроченной валюте.

В третьем абонент сперва выслушивал
сбивчивое, но запутанное объяснение;
а потом зашипел: «рассрешитте в ушши вам
нашшептать ффкратчивое стихотфорение».

Ядвига Генриховна в это время была рассеяна,
перечитывала меню из электронной почты.
Наконец, сказала, перебив собеседника:
«надеюсь, поужинать с нами не прочь Вы?»

Потом включила телевизор и вышла из номера.
Вернулась поздно, с мужем, слезами, печеньем.
–––––––––––––––––––––
О себе сообщить не могу ничего, даже секретного номера.
Даже того, по чьему пишу поручению.

12.

Несмотря на тягу к литературе и некоторую даже склонность к ней, несмотря на блокнотик с маленькими стихами и эпизодическую начитанность, Марта Людвиговна была лишена воображения. Вызвать к жизни никогда не виданный образ она не умела и не бралась. Рассматривая немногих, оказавшихся на станции Зоопарк, возле сосисочной, она готова была почти в каждом узнать таинственного автора её любимого

ночью встанешь к окну
взглянуть на Среднюю Азию
соседи заплачут гости
оставшись одни у стола
замашут замашут тебе во след
Средняя Азия там,
в отпотевшем кружке стекла.

Но Константин Семенович узнал их первый, впрочем, он, вероятно, видел фотографии. Странное лицо, подумала Марта Людвиговна и в ту же минуту к странности этой привыкла. Стали разговаривать. Оказалось, что Константин Семенович постоянно живёт в Берлине уже года три, правда, в ближайшем будущем намеревается перебраться к морю. Марта Лювиговна, всю жизнь демонстративно игнорировавшая географию, сразу стала представлять себе Константина Сергеевича в светлой льняной рубашке среди какого-то левантийского пейзажа, в то время как Людвиг Юлиевич увлечённо принялся обсуждать с новым знакомым перспективы русской журналистики по обеим сторонам Балтики.

В «Толстой тётке» на площади Савиньи было людно и очень тихо, что косвенно подтверждало, наверное, самодовольное сообщение путеводителя о том, что лучшие лисички с жареной картошкой и нежнейшая селёдка в сметане водятся именно здесь.
Марта Людвиговна хорошо слышала разговор за соседним столиком, но не понимала ничего, хотя все слова были русские. И только девочка, сидевшая между двух женщин, на вопрос официанта, уверенно сказала по-немецки: «Пиво!» «Женщины эти никак не могут быть сёстрами – почему-то решила про себя Марта Людвиговна. Одна из них живёт в Берлине, а вторая приехала сюда по делам. Разговор их был похож со стороны на пение дуэтом или чтение по ролям, хотя по смыслу выходило, что они как раз спорят, пытаясь объяснить друг другу, как правильно следует… тут Марта Марковна отвлеклась ненадолго. В зал стали входить и рассаживаться вокруг столов неожиданно разодетые люди. Дамы в узких шёлковых платьях, в огромных шляпах и с такими длинными мундштюками, что поворачиваясь к собеседнику, едва не задевали папиросками носы своих соседей, и джентльмены с бачками и усиками, словно все они вышли только что одновременно из огромной модной парикмахерской. Шумные разговоры вспенились и забурлили. Марте Людвиговне казалось, что поневоле вслушиваясь в них, она вот-вот уйдёт на дно. И она хваталась в поисках спасения за немногие понятные немецкие фразы. Поверх поднявшегося шума бармен, как тяжёлую скатерть, накинул громкую музыку. Марта Людвиговна обрадовалась знакомому мотиву и даже стала тихонько подпевать, удивляясь тому, что голоса как-будто вовсе не стало, и даже пытаясь запеть погромче, она себя не слышала. Ей захотелось на всякий случай закричать, и тут как раз она заметила, что беседовавшие прежде между собой две русские женщины тоже надели откуда-то добытые огромные шляпы и отплясывают вокруг своего столика, судя по движению губ, подпевая пронзительной песенке о любви немецкой девушки к американскому солдату. А серьёзная большеглазая девочка пробралась к открытому окну и уже почти перелезла на улицу, но остановилась и смотрит, как танцуют мать и тётка. «Нет, пожалуй, всё-таки сёстры» – подумала Марта Марковна и стала протискиваться к выходу, отталкиваясь руками от заполнивших проходы между столиками шляп.

приедешь в маленькую страну
в гости к родственнику хвастуну
сядешь в поезд недорогой
заснуть не сумеешь
станешь глазеть пополам с окном
как живут великан и гном
фрау с искусственною ногой
и бывший царевич.

встретишь сиротку издалека
но не найдёт в кармане рука
мелких монет. и крупных банкнот
нет наготове.
будешь так её утешать
сказкой про ящериц и лягушат,
а заснёшь, и она сойдёт
где-то в Панкове.

Константин Сергеевич вызвался провожать их до гостиницы, но, кажется, нарочно пошёл долгим непрямым путём, не желая прекращать интересную беседу. Он и Фидрих Юлиевич немного отстали, увлечённо жестикулируя под фонарём, а Марта Людвиговна, обогнав их, дошла до тесной круглой площади, присела немного отдохнуть и только потом подошла к вывеске, чтобы прочесть на ней: «Прагерплац».

ДОНЕСЕНИЕ-12 (отрывок)

Я – невыполнимое желание дотянуть до воплощения замысел, – роман ли, чтихотворение – всё одно.
Тут либо пан, либо кафтана лохмотья на босу грудь.
Через опилки водорослей дно
Едва сквозит, и надо отделять суть
Вещи от тягучей сукровицы обстоятельств,
Опутывая паутиной внимания клубок.
Не отвлекаясь на замечания: эй приятель,
С твоей неуклюжестью, я не стал бы так легкомысленно подставлять бок.

ДОНЕСЕНИЕ-13 (о пропущенной главе)

Я – неизвестно что, пишущее невесть о чём,
Думающее невесть чем, но с известной грацией.
Поэтому именно мне пришлось (как выяснится потом)
Писать ДОНЕСЕНИЕ о несуществующей главе номер 13.
Выщербленная из ровного частокола глав,
Эта – гибрид суеверия и таланта, –
Есть, в каком-то отношении, автоклав,
Где вызревают до поры альтернативные варианты.
Вот и всё, в общем-то, sapientisat.
Хочу только поделиться напоследок
Чем-то, что и само не знаю как описать,
Хотя феномен сей, по-моему, не так уж редок.

—
Это граничное запутанное ощущение,
Вроде ожидания зуда подкожного,
Или предчувствия появления предвкушения
Невозможного, невозможного, невозможного.

14.

Среди ночи консул проснулся от ясной и неприятной мысли, которая, впрочем, немедленно улетучилась при пробуждении. Пришлось какое-то время лежать с открытыми глазами, высматривая мысль где-то под самым потолком.Он лежал, размышляя о том, что таких неприятных пробуждений ему не припомнить с ноября 1995, хотя потолки тогда были пониже и вокруг люстры, кружа голову всем пяти её погашенным рожкам, сновал пятилапый вентилятор. Наконец, он поднялся, сел к столу и снял телефонную трубку. Было начало пятого утра.

Через полчаса владелец фотоателье, расположенного на пересечении улиц Августы-Виктории и Гогенцоллерндамм, надев фланелевое клетчатое пальто поверх летней шёлковой пижамы, уже спускался в сопровождении двух молчаливых крепких мужчин к себе в лавочку. Было светло и по-летнему душновато, хотя оставался в теле лёгкий ночной озноб, особенно усилившийся при взгляде на крохотные переговорные устройства, вживлённые ранним гостям герра Апфельбаума в левую часть лица – между ухом и ноздрёй.

– Фотографировали вы вчера вот эту фрау? – спросил один из мужчин, как только герр Апфельбаум запер двери изнутри и сел. Небольшая фотография, как для документов. Правда, в Германии на паспорта идут фотографии побольше. Наверное, эта – для абонемента в бассейн или в спортзал? Герр Апфельбоаум заметил, что фрау на карточке выглядит вспотевшей.
– Нет. Эту фрау я ни вчера, ни в другие дни не имел чести фотографировать. – Апфельбаум был очень недоволен обстоятельствами своего раннего пробуждения. Таких неприятных пробуждений герр Апфельбаум не помнил с июня 1967 года. Особенно смущала господина Апфельбаума неожиданная симпатия к разбудившим его в этот раз людям, объяснения которой он не находил, ощущая её тем не менее всё явственней.

– Во сколько вы заперли вчера ателье? – спросил один из них. Волосы его были гладко зачёсаны назад и собраны в тугой недлинный хвост.

– Ровно в час дня, как всегда по четвергам. – ответил герр Апфельбаум и хотел было добавить, что после обеда в четверг он обычно ходит смотреть картины старых мастеров в Художественной галерее недалеко от Потсдамерплац, потому что фотография фотографией, но на полотнах…

В щеке одного из гостей герра Апфельбаума забулькало. Прикрыв её рукой, как при зубной боли, гость распрямился и отошёл к двери. Затем, уловив какой-то знак, поднялся второй. Они проводили герра Апфельбаума домой и тотчас растворились – то ли прошли сквозь стену подъезда, то ли провалились вниз, в котельную. Сколько ни смотрел герр Апфельбаум в широкие двустворчатые окна, никакого автомобиля, отъезжающего от дома, он не приметил.

В этот день ещё некоторое количество людей было разбужено раньше обычного. И каждый из них вспоминал, кто 1968, кто 1973, а кто и 1991. Несколько самолётов внепланово стартовали с маленьких военных аэродромов крохотной страны по ту сторону Средиземного моря.

Людвиг Юлиевич встал, чтобы прикрыть окно, из которого под утро стало нестерпимо дуть. Марта Марковна, не просыпаясь, перевернулась на другой бок. Шац выехал из Гамбурга шестичасовым скорым поездом, занял место у окна, разложил перед собой газету, устроил бумажный стаканчик с кофе в предназначенной для этого ячейке, подумал, что так рано выезжать из дому ему не случалось с конца прошлого века, заметил краем глаза, как сидящая рядом пожилая дама щурится в его газету, и улыбнулся ей на всякий случай. Газета была на иврите.

ДОНЕСЕНИЕ-14

Ципралекс – Клонаксу
Срочно, секретно, тревожно, торопливо

Почему обставляете молчанием когда нельзя фигуру достойную замечания туза ферзя

Почему настойчиво купируя повествования пунктир ваши сообщения игнорируют то как лирический дезертир

Разлагает свои сомнения в телефонные адреса расщепляет жажду мления на электрические голоса

Из которых как пена из веретена у читателя на глазах сгущается человеческая пелена сублимирующая необжитый страх

Надевает шляпу с бубенчиками отвечает обещанием приходить бело-розовыми веничками и венчиками открывает требующее сокрыть

Продолжает юродствовать на публику но не знает куда девать то сгущение в центре бублика неуютное как кровать

Чьё отсутствие ощущается в каждой строчке дыхательного пути по которому перемещаются мать с отцом двух детей (пяти?)

Что он призрак или метафора им играют или он сам оформляется словно амфора форма вдетая в телеса

Для чего он какого лешего что вы думаете себе там не сознается гад хоть режь его хоть поддакивай поездам

15.

Машины изредка взрыкивали друг на друга, как равнодушные собаки. Справа вырулил белый Ситроен и попытался пристроиться в ждущую левого поворота очередь. Водитель смотрел через плечо прямо в глаза Людвигу Юлиевичу. Когда светофор переключился, Юлий Людвигович сделал нетерпеливый жест правой рукой: тыльной стороной ладони от себя, как бы подталкивая Ситроен вперёд, в колонну. Марта Марковна отвернулась и стала с удивлением рассматривать едущих в правом ряду. «Подходят ли владельцы к своим автомобилям, как собаки хозяевам?» – подумала она и сразу же представила игру «Происшествие на дороге», в которой надо угадать, кто выскочил из какого автомобиля. «Водитель должен крепиться к автомобилю единственно верным способом», – стала рассуждать про себя Марта Людвиговна и только недовольно поморщилась, когда в её мысли ворвался неприятный визг, машину больно ударило спереди, а потом очень неприятно – сзади. Всё встало, вокруг забегали и заговорили. Фридрих Людвигович посидел немного, положив руки на руль, потом выключил на всякий случай мотор и тоже вышел из машины. Марта Людвиговна брезгливо оглядела свалку и свару, разрастающуюся на перекрёстке и уже просочившуюся в три расходящиеся от него улицы, извлекла из багажника маленький киплинговский чемодан на колёсиках, по размеру подходивший в ручную кладь, но по весу бывавший обычно сосланным в багажное отделение, и неспеша пошла в сторону дома: они не доехали до него каких-то пятьдесят метров.
У самого подъезда она всё-таки подумала почти вслух то, что отгоняла от себя всю дорогу, с самого того момента, когда протянула пограничнику подозрительную хлипкую бумажку, выданную консулом вместо пропавшего увесистого документа в синих корочках.
«Всё-таки он не приехал».
Освещённый изнутри прозрачный подъезд мог бы напомнить ей аэропорт, если бы не двое соседей, куривших у самого лифта.

ДОНЕСЕНИЕ-15
Сообщение из обсерватории слов №***

Одни сквозь пальцы смотрят как на морок,
Другие покупают сладкий твóрог.
Одних судьба пускает за порог,
Другим кладёт под простыни творóг.
Кому-то лжёт услужливая память,
Кому-то просто будущее спамит.
Ну как узнать, плебей ты или знать,
Коль отрядился узус тропом мять.

Ответа не бывает (опечатка?).
Край шарфа опадает на брусчатку,
Летит повествование к концу,
Пролётка притыкается к крыльцу.
Развязка дышит тёплым сзади в шею,
Ты сам ещё бормочешь “я не смею”,
Но дверь уже уверенной рукой
Плотнее закрываешь. Всё. Покой.

Круг пройден, сoda, с головы до пят.
Герои спят и знают, что не спят.
Им снится город, пляшущий в ночи,
Ичепухав оковаху печИ