– Когда мне было четыре года, – рассказывала Натали, – мама ушла от отца и вышла замуж за этого красавца-немца. Я очень любила папу, но он был человеком слабым. Он словно давно уже опустил руки перед жизнью – ничего не стал делать, чтобы попытаться оставить меня в Москве. Уже скоро, сама того не желая, я преисполнилась восхищения к отчиму. И он, со своей стороны, относился ко мне с теплотой. Я не могла себя заставить говорить ему «отец», но со временем мы договорились, что я буду называть его по имени – Генрих, – как это делала мама.
Мы прожили три года в Лейпциге, а потом маме пришлось снова отправиться в Москву, чтобы уладить кое-какие дела. Она позвонила отцу по телефону, и родители поговорили, будто старые друзья. Мама обещала, что я смогу целый день провести у него в гостях. Я была очень довольна, прежде всего, возможностью снова увидеть папу после долгой разлуки и вернуться в дом своих детских игр, о котором у меня сохранились чудесные воспоминания.
И эта встреча с прошлым не разочаровала меня. Швейцар у подъезда, большой заснеженный двор – все это было так похоже на картинки, которые все эти годы рисовала мне память… Отец же приложил огромные усилия, чтобы сделать этот день незабываемым. Он накупил новых игрушек, заказал изысканный обед и с наступлением темноты собирался устроить в саду небольшой фейерверк в мою честь.
Папа был человеком очень добрым, но бесконечно неловким. Все, что он с такой любовью подготовил, закончилось полным провалом. Взглянув на новые игрушки, я вспомнила своих старых любимцев, с которыми играла в этом доме, и потребовала, чтобы их принесли, но отец не смог отыскать их. После роскошных блюд, плохо приготовленных слугами, оставшимися без женского присмотра, мне стало нехорошо. Во время фейерверка одна ракета упала на крышу и провалилась в каминную трубу моей бывшей комнаты; загорелся ковер. Чтобы потушить занимающийся пожар, домочадцы выстроились в очередь и передавали друг другу ведра с водой. В борьбе с огнем отец обжег руку. Получилось так, что от этого дня и от запланированных отцом развлечений у меня остались только воспоминания о страшных языках пламени и о печальном запахе бинтов.
Когда Фройляйн пришла за мной в тот вечер, я была в слезах. Я была еще совсем маленькой, конечно, но оттенки чувств уже тогда не могли от меня ускользнуть. Я знала, что отец любит меня, что он старался изо всех сил, но у него ничего не вышло. Мне было его жалко, но вместе с тем и немного стыдно за него. Стараясь скрыть от папы свои мысли, я через силу улыбалась, но, помимо собственной воли, тут же начинала плакать.
Когда пришло время расставаться, папа сказал, что в России принято на Рождество дарить друзьям праздничные открытки, что он специально для меня купил такую карточку и надеется, что она мне понравится. Когда я сегодня ее вспоминаю у меня не возникает никаких сомнений в том, насколько она была отвратительна. Но в тот момент, я думаю, мне понравились и блестящий, сделанный из буры снег, и красные звезды, с изнанки приклеенные к прозрачной темно-синей, как ночное небо, бумаге, и сани на картонном шарнире, будто готовые унестись с открытки в неизведанные дали. Я поблагодарила папу, поцеловала его – и мы расстались. Потом произошла Революция, и я уже больше никогда его не видела.
Фройляйн отвела меня в гостиницу, к маме и отчиму, собиравшимся на ужин с друзьями. На маме было белое платье и бриллиантовое колье. Генрих был во фраке. Они стали расспрашивать меня, хорошо ли я провела время. Я не без вызова расписывала свой потрясающий день и рассказывала о фейерверке, ни словом не обмолвившись о едва не начавшемся пожаре. А потом, вероятно, чтобы продемонстрировать щедрость своего папы, показала открытку.
Мама взяла карточку в руки и немедленно рассмеялась:
– Боже мой! – проговорила она. – Бедный Пьер совсем не изменился… Вот уж экспонат из Музея ужасов!
Не спуская с меня глаз, Генрих наклонился к ней с сердитым выражением лица:
–Не надо так, – тихо произнес он. – Не надо перед малышкой.
Взяв из рук матери карточку, он с улыбкой полюбовался снежными блестками, поиграл с санями и заключил:
– Никогда раньше не видел такой красивой открытки; нужно ее беречь.
Мне было семь лет, но я прекрасно понимала, что он лжет, что ему, как и маме, открытка кажется ужасной и безвкусной, что они оба правы и что Генрих защищает моего несчастного папу из жалости.
Я разорвала открытку на куски, и с того самого вечера возненавидела отчима.

ПЕРЕВОД С ФРАНЦУЗСКОГО: НАТАША РОМАНОВА