Поскольку я не знаю, кто будет читать
это, или даже будет ли оно прочитано, я должен
выдумать кого-то на другом конце
вечности, дальнего родственника, трудящегося
под теми же тусклыми звездами, под которыми трудился я
все те несочтенные годы в прошлом. Я делаю тебя
подобным себе, во всем, в чем только могу – мужчиной
или женщиной средних лет, которые потеряли
веру во что либо из того, во что верили,
кроме веры в то, что будет потеряно еще большее.
Таким же, как я, странником, кем-то, кто любит прибрежные города,
сияющие в свете зимнего холодного солнца, променады
без гуляющих, идеальные пляжи, укутанные
в густым туманом декабря, утренние кафе
до того, как приходит второй посетитель,
кошки накормлены, и владелец
перестает бормотать над холодной водой,
в которой он мыл посуду.
Я даю тебе дар языка, мой дар,
и более ничего, и поэтому куда бы ты ни пошел,
слова рассыпаются вокруг тебя, означая не более,
чем всю мощь их создания, и ты
переводишь стучащие зубы
и цокающий язык как утренний свет, проливающийся
в прилегающие площади белого города,
глубокий задержанный вдох – как океан,
скрытый от взоров и гладкий,
по которому рыбацкие лодки дрейфуют в покое вне сна.
И дар сна, и способность пробуждения от него
день за днем, не ведая,
почему маленькая залитая солнцем комната, с ее узкой кроватью,
с белым, постепенно желтеющим покрывалом и голым полом,
держатся под ногами с такой уверенностью,
пока взрывающаяся туманность пыли
закручивается вокруг тебя. И умение не спрашивать.
Так же, как я, ты вскакиваешь и садишься
на край кровати, и позволяешь любым грезам
о доме твоего детства, или другом дорогом тебе месте
затянуть тебя в длинные тени
покосившегося шкафа и единственного кресла.
Еще прежде чем ты умоешься, ты
видишь это на прикроватной тумбочке – там,
нерешительно балансируя на апельсине,
который вчера ты купил на рынке
и оставил до этого момента.
Кто-то беззвучно вошел, пока ты спал,
и, не потревожив тебя, оставил эту открытку
от меня, и постарался закрыть дверь
с не большим шумом, чем производит луна.
На ней твое имя, написанное чернилами, почерком,
похожим на твой, но все ж не твоим, и адрес,
которого ты и сам не знал, пока не пришел туда
часом ранее. Когда ты переворачиваешь ее,
вот оно: не фотография звезды или светлых парусников,
которые бы выбрала твоя сестра, или зеленых городских лугов,
которые нарисовал мой брат. Что это? Это могла бы быть
иная планета, сразу после ее рождения,
хотя цвета в центре –
это земные цвета. Это могло бы быть облако,
сформировавшееся над реками нашей крови,
то самое, что принесло дождь в засуху
или приняло вино от жаждущего. Это мог бы быть
мой способ сказать тебе, что я тоже
поочередно горел и замерзал, и что лицо,
которым я стал, было скорее земным, чем озаренным,
это могло бы быть то лицо, что я предъявляю миру,
или это мог быть мой способ ничего не сказать,
и сказать это в совершенстве.

ПЕРЕВОД С АНГЛИЙСКОГО: НИКИТА ПИРОГОВ