ЖИВЫЕ КАРТИНКИ

– Мы готовы?

Зеркало было пыльным, как и все в этом доме, в котором, похоже, давно уже никто не жил, а просто люди собрались, чтобы посмотреть на нас, то есть, на тех, кем мы скоро будем. Жека провела по стеклу ладонью, на уровне наших лиц. Они теперь проступали четко – у Жеки поджаты губы, как будто она с кем-то не согласна и будет спорить до последнего, Джо глаза закрыл, сосредотачивается, а у Жирафа вокруг носа грим повело, надо бы подправить. Но времени уже не оставалось. Лестничным пролетом ниже открылась дверь – свет лег на кафельный пол – и мы стали спускаться. Джо старался не касаться перил – это у него примета такая, он нам объяснял. Я видел впереди нашего провожатого – округлые плечи, недавно подстриженные седеющие волосы, складки кожи под ними. Мы свернули в боковой коридор. Пахло сырой штукатуркой. Где-то за нами осталась светить тусклая лампочка. В конце коридора была еще одна дверь – белая, крашеная масляной краской, причем, судя по запаху, как раз совсем недавно. Провожатый толкнул ее и тут же исчез, отступил в тень, словно его и не было. Мы заняли места: Джо на венском стуле, у открытого окна, глядя на улицу. Я и Жираф – у круглого, покрытого тяжелой скатертью стола в глубине. Жека осталась за полуоткрытой дверью. Жираф погрузился в газету, за тот самый день и год: Жека полгорода перерыла, чтобы ее отыскать, а потом пришлось пойти на небольшую кражу. Я смотрел на Джо, а тот – ни на кого из нас не смотрел. Он отвернулся к окну. Открылась дверь напротив, в нее зашли несколько человек – одна из женщин тяжело опиралась на палку, другая, помоложе, помогала ей идти. Я заметил, что один из вошедших сильно нервничает – лицо его было бледным, и он то и дело вытирал вспотевшую лысину; бумажный платок в его руке набух и расползался от влаги. Они расселись на стульях вдоль стены, лицом к нам. Пора. Жека зазвонила в медный колокольчик. На счет три: Жираф заглянул на следующую страницу газеты, отогнув предыдущую, но не перелистнув ее, я закрыл глаза, а Джо продолжал смотреть в окно. Солнечный свет заливал комнату. Засвеченный кадр. Потом, Джо повернул голову к зрителям и улыбнулся. На улице кто-то повторял: «Возьми ключи. Ты взял ключи? Возьми». «Боречка!» – женщина с палкой попыталась подняться со стула и приблизиться к Джо. «Не надо, мама, – другая схватила ее за руку, – с ними нельзя контактировать, такое условие». Женщина опустилась на стул. Снова зазвенел колокольчик. Мы с Жирафом направились к двери. «Джо, мы уходим». Джо нехотя встал и пошел за нами. Жека поджидала нас у подъезда. Мы пересчитали гонорар, а потом она вынула из кармана распечатку фотографии: трое молодых людей в старомодных костюмах и небрежно завязанных галстуках. Изображение пересветлено, но выражения лиц все-таки можно различить. Жека щелкнула зажигалкой, фотография стала чернеть и скукоживаться. Ее угол с открытым окном последним сохранял форму, но потом рассыпался и он. Пепел упал на сухой асфальт, ветер подхватил серые хлопья. Мы пошли слоняться, до поезда оставалось еще много времени.

***
Кем мы только ни были. Началось все с ящика фотографий, который Жека приволокла с блошиного рынка. Она шла там вечером, все лавки были уже закрыты, а этот ящик стоял на тротуаре. То ли продавец его забыл, то ли – специально снаружи оставил, отчаявшись продать содержимое. «Вот, например» – Жека провела пальцам по краешкам пожелтевших картонок – сначала в одну сторону, потом в другую. У некоторых края были обтрепанными – видно было, что их часто доставали из альбомов, стопок, пухлых конвертов. Другие остались прямыми и нетронутыми. Жекин палец остановился ближе к краю коробки. Это был мальчик с деревянной саблей. Он нахмурился и смотрел прямо на фотографа. За его спиной были развалины какого-то высокого здания. На заднем плане можно было различить такие же разрушенные дома и площади, заваленные камнями. Мы по очереди разглядывали снимок, потом вернули его на место. Следующим тянул Жираф: по вертикальному треку мчался мотоциклист. На нем был черный шлем, на закрывающем глаза щитке из затемненной прозрачной пластмассы застыли блики. Руки в перчатках сжимали руль. Все остальное было рябой лентой – слишком большая скорость. Джо вытащил лес без людей, по верхушкам деревьев скользила тень вертолета. А потом была моя очередь, и тут, можно сказать, все и случилось. Я не колебался долго – извлек фотографию из самой середины. На ней был человек в водолазном костюме. Двое помогали ему приладить снаряжение. Они были в белых халатах и солнцезащитных очках, закрывавших всю верхнюю половину лица. Один из них курил трубку. К морю вела каменистая тропинка. Недалеко от берега их ожидал небольшой белый катер. И тут Жираф всех удивил: «У меня, – говорит, – есть точно такой же костюм, и маска к нему, специальная. Мой старший брат работал на океанографической базе, вот и забрал домой списанный. Никогда, причем, не нырял. Костюм так и лежит на чердаке, если, конечно, мыши его совсем не сгрызли». И все один к одному сложилось. У Джо дома оказались белые халаты, у него же мама – медсестра, очень кстати. А у меня в ящике стола хранилась дедушкина трубка – короткая, с прямой чашей и эбонитовым мундштуком – не отличить от той, что на снимке.

Мыши скафандр не сгрызли, зря Жираф волновался. Мы собрали все, что у нас было, взяли с собой фотографию и купили билеты на поезд. Через восемь часов мы спускались к морю. Солнце светлело, поднимаясь над горизонтом. Гребешки волн отражали его – миллионы маленьких восходов. «Смотрите!», крикнул Джо. В нескольких десятках метров от нас на воде покачивался белый катер.

На подготовку ушло лишь несколько минут. Мы сверялись с фотографией, чтобы сделать все как можно более точно. Жираф натянул на себя водолазный костюм, мы с Жекой помогли ему приладить акваланг и теперь разбирались с устройством маски. Джо был в стороне. Он сказал, что сфотографирует нас с другого ракурса. «Это придаст нам всем дополнительной достоверности», – так он выразился. И медный колокольчик – это была его идея. На счет три: Жираф наклонил голову. Я попробовал сдвинуть его маску – проверка плотности крепления. Жека в этот момент должна была просто стоять рядом, но она вдруг махнула рукой в направлении катера и крикнула: «Привет, Отто!»

Дома, печатая снимок в залитой красным светом ванной, он увидит, как под слоем проявителя в окошке катера медленно проступает сгусток серой тени. Похоже на кисть руки, и лицо за ней, но знать точно, конечно, невозможно. А жекина машущая рука превратится в вихрь из поднятых ладоней – длинная выдержка.
«И все-таки он необходим, – думал Джо ночью, засыпая, слыша сквозь сон, как где-то в доме закрывается дверь подъезда, щелкает затвор фотоаппарата, и все мы превращаемся в туманности, рассеивающиеся коконы, в которых можно различить наши черты, но линии все более расплывчаты, зыбки, случайны, – один единственный жест, которого, вероятно, и не было».

Прошло несколько дней, мы снова перебирали фотографии – акробаты под куполом, впередсмотрящие, захватчики среди пирамид, шахматисты, архивариусы, счастливые семьи. И тут Жека сказала: «Взгляд из точки, в которой сделан снимок, может оказаться совсем не лишним». Мы переглянулись. «И на море сможем ездить хоть каждые выходные», – добавил Жираф. Теперь мы смотрели на обороты фотографий и, наконец, нашли то, что искали: надпись, сделанная перьевой ручкой. Чернила поблекли, но нам ее все же удалось прочитать. Имя, фамилия, наш город. Девушка взбегает на холм. Она смотрит вверх, над ее головой, в вышине – воздушный змей. Над ними мчатся шары облаков. Узнать в справочной номер телефона труда не составило. «Я вас слушаю», – произнес старческий голос.

***
Сарафанное радио работало безотказно. Расставшиеся друзья, пожилые родители, одинокие старики, безутешные близкие, коллекционеры забытых пленок – работы становилось все больше. Мы стали отдавать предпочтение сложным случаям – черные пятна, передержанная экспозиция, проступающие из темноты силуэты и – наша гордость – снимки сделанные один поверх другого. Для них мы разработали специальную систему мигающих в полумраке ламп, вращающихся зеркал, теней скользящих одна сквозь другую. Эти задачи были самыми трудными. В таком снимке жест расслаивался, дробился, возвращался. Кивок Джо был улыбкой Жирафа был моим вдохом был смехом Жеки был разбившейся вдребезги чашкой был вспыхнувшим фонарем был плотным облаком был отражением света из невидимого источника. Все это требовало тщательной подготовки.

Однажды мы решили развеяться, устроить праздник – только для нас самих. Мы установили наши лампы и зеркала. Поставили на стол вино и угощение. Никаких специальных костюмов, мы – это мы, и только. Джо зазвенел в колокольчик. Жека дожевывала шоколадку. На счет три: она подбросила в воздух петарду, та зашипела, потом раздался сильный хлопок и на нас, кружась, посыпались конфетти: обрывки мишуры, обрезки цветной бумаги, осколки оконных стекол, капли дождя, пепел, снег, сухие листья. При проявке оказалось, что что-то пошло не так: одно белое проступало сквозь другое, никого из нас не было видно. Мы догадываемся, что произошло.

ТАМ ВЕТЕР

И сейчас, тридцать лет спустя, я вспоминаю ту зиму – 1984 год, мне семь лет, меня отправили к тете, в гости, пока мама выздоровеет. Тетя живет далеко от нас, к ней нужно ехать на метро, а потом на автобусе и на троллейбусе. Днем, когда тети нет дома, я выхожу на балкон. Я хочу увидеть, где находится мой дом, но не знаю, в каком направлении нужно смотреть. На балконе очень сильный ветер. Кажется, еще несколько секунд и глаза заледенеют, и в них будет отражаться все, что происходит вокруг: в светлое время суток – летящая к горизонту птица, кроны деревьев; вечером – разноцветные окна, блестящий под фонарями снег, огоньки на высотках и заводских трубах.

Утром тетя говорит, что сегодня хорошая погода и мы пойдем гулять. Она говорит, что к прогулке надо подготовиться, и достает из стенного шкафа картонную коробку. Вообще-то, я и сама уже заглядывала в тот шкаф. Пока тетя была на работе, я читала про человека с рассеченной губой и голубой карбункул. Потом я прислушивалась, не прячется ли кто-то в квартире. А потом я решила, что сама могу спрятаться. Шкаф был подходящим местом. Там было мало вещей, только коробки и чье-то зимнее пальто. Получилось очень удачно, я забралась за пальто, и сидела там, стараясь не шевелиться.

Коробка плотно закрыта крышкой, у тети не сразу получается ее открыть. Я жду, что там окажется теплая шапка, или варежки или, если приготовления совсем уж серьезные – карта и компас: тетя живет рядом с огромным парком. Но тетя достает из коробки фотоаппарат. Она говорит, что мы пойдем на фото-прогулку. Я никогда раньше не ходила на фото-прогулки. Мы одеваемся и выходим на улицу. Тетя фотографирует проезжающую мимо машину с пустой беличьей клеткой на багажнике, мальчика, мчащегося на ногах с горки, скворечник, из которого только что выглянула птица. Потом она улыбается и протягивает фотоаппарат мне. Фотоаппарат довольно тяжелый и очень холодный. Я долго кручу колесики на объективе – тетя мне показала, как это делают. Я фотографирую кошку, которая внимательно на что-то смотрит. Я пытаюсь проследить за ее взглядом, но ничего не вижу. Я это тоже фотографирую.

Мы вернулись домой, и я ждала, что тетя будет проявлять пленку и печатать фотографии – я по телевизору видела, что так делают: горит красный свет; при этом свете кажется, что все состоит только из теней, и эти тени очень густые и тяжелые. Из воды, которая тоже тяжелее и медленнее обычной, проступает то, что мы увидели раньше – проявляется, чтобы быть среди нас. Но тетя сказала, что это не существенно, слишком много химии и техники. Сказала, что то, что нам удалось заметить, останется и так, а остальное пусть движется дальше. Я спросила, зачем тогда, вообще, пленка, но тетя ответила, что пленка должна быть, и самая лучшая, иначе мы увидим гораздо меньше.

Перед следующей прогулкой пленка в фотоаппарате закончилась. Тетя сказала, что нужно дождаться вечера. Вечером она принесла из шкафа пальто и фотоаппарат. Тетя была небольшого роста. Пальто рядом с ней казалось огромным. Она положила его на спинку дивана и выключила свет. Через несколько секунд мои глаза привыкли к темноте. Сначала мне показалось, что тетя обнимает пальто, но потом я разглядела, что тетя просунула руки в его рукава. Внутри пальто что-то двигалось, постукивало и шелестело. Потом раздался громкий щелчок, и тетя сказала: «Готово!».
Она включила свет. Пальто лежало на спинке дивана. Оно снова было плоским и неподвижным. Я заметила в руке у тети черную цилиндрическую коробочку. Она положила ее в шкаф, в одну из картонок. А потом вернула пальто и фотоаппарат на место.
На следующий день мы снова гуляли. Мы фотографировали тугой лед на озере в парке, ствол дерева, на котором застыла смола и проступал иней; елочные игрушки в витрине магазина, сквозь которые двигались машины и пешеходы, и мы с тетей тоже где-то там были, но не двигались, а стояли и смотрели.

Вечером тети не было дома. Я старалась думать о чем-нибудь другом, но мысли возвращались к этим черным цилиндрикам, к замеченному, которое хранится в чьей-то памяти и только там. Я долго не решалась, но потом все-таки открыла шкаф и вытащила первую коробку. Матовые пластмассовые цилиндрики лежали ровными рядами, заполняя ее всю. Я взяла один, наугад. Там были белые деревья на фоне черного неба, белые лодки на черном песке, черные дома с белыми окнами, улыбающиеся люди со светящимися волосами. Я не верила собственным глазам. Я хотела рассмотреть снимки еще раз, понять, в чем дело, но изображение на пленке делалось все менее различимым. На следующий день я заболела, и мы остались дома. А потом началась весна, и за мной приехала мама.

С тех пор я виделась с тетей несколько раз. Потом она переехала в другой город. Письма от нее приходили все реже. Иногда я пытаюсь вспомнить, где она жила. Я выхожу на балкон своей квартиры, но я не знаю, в каком направлении нужно смотреть. Прошло много лет, но, бывает, я ловлю себя на том, что восстанавливаю изображение на той пленке. Ее можно заполнять самыми разными цветами. Небо может быть пасмурным или голубым. Лодки могут быть зелеными, красными, темно-синими – какими угодно. У каждого времени есть свой оттенок. Небо всегда было синим, но люди каждого из времен жили в немного другой синеве. Я пытаюсь представить себе, какой она была. Иногда мне кажется, что, чем подробнее я вспоминаю, тем быстрее движется то, что осталось незамеченным.